— Много о вас слышал, — сказал он, отпуская мою руку.
По-английски он говорил чисто, хотя и запинаясь, а мелодичный акцент выдавал северо-африканскую примесь французского и арабского.
— Надеюсь, одни комплименты, — сказал я, рассмеявшись.
— Вы предпочитаете, чтобы люди отзывались о вас плохо?
— Не знаю. Мой друг Дидье говорит, что расхваливать людей за их спиной чудовищно несправедливо: ведь единственное, от чего нельзя себя защитить, — комплименты, которые тебе расточают.
— D’accord![144 - Верно! (фр.) ] — рассмеялся Ахмед. — Так оно и есть!
— Чёрт! Только сейчас вспомнил! — воскликнул Халед, роясь в карманах и извлекая оттуда сложенный конверт. — Чуть не забыл. Видел Дидье за день до нашего отъезда. Он искал тебя. Я не мог сказать, где ты, и он попросил передать тебе это письмо.
Я взял конверт и сунул его в карман рубашки, чтобы прочитать, когда останусь один.
— Спасибо, — пробормотал я. — А что сейчас происходит? Куда мы едем?
— В мечеть, — ответил Халед, грустно улыбнувшись. — Надо взять там нашего друга, потом поедем на встречу с Кадером и другими парнями, которые будут переходить границу вместе с нами.
— Сколько будет всего человек?
— Что-то около тридцати, когда мы все соберёмся. Большинство из них уже в Кветте или в Чамане, рядом с границей. Мы отправляемся завтра: ты, я, Кадербхай, Назир, Ахмед и ещё один человек — Махмуд, мой друг. Думаю ты с ним не знаком, но познакомишься через несколько минут.
— Мы составляем как бы Организацию Объединённых Наций в миниатюре, — высокопарно заметил Ахмед. — Абдель Кадер Хан — из Афганистана, Халед — из Пакистана, Махмуд — из Ирана, ты — из Новой Зеландии. Прости, ты теперь наш американец, а я — из Алжира.
— Ты не всех упомянул, — добавил Халед. — У нас есть парень из Марокко, ещё один — из какой-то страны Персидского залива, один — из Туниса, двое — из Пакистана и один — из Ирана. Все остальные — афганцы, но из разных частей Афганистана, к тому же принадлежат к разным этническим группам.
— Джихад, — сказал Ахмед с мрачной и несколько устрашающей ухмылкой. — Священная война — это наша святая обязанность сопротивляться русским захватчикам и освобождать мусульманскую землю.
— Не давай ему разойтись, Лин, — поморщился Халед. — Ахмед — коммунист. А то начнёт тебя мучить Мао и Лениным.
— Не чувствуешь ты себя немного… скомпрометированным из-за того, что выступаешь против армии социалистического государства? — спросил я, искушая судьбу.
— При чём тут социалисты, — возмутился Ахмед. — При чём коммунисты? — Пойми меня правильно: русские сделали в Афганистане и кое-что хорошее.
— Здесь он прав, — прервал его Халед. — Они построили много мостов, все главные автомобильные дороги, много школ и колледжей.
— А также плотины для электростанций и обеспечения питьевой водой — всё это добрые дела. И я их поддерживал, когда они всё это делали, помогали. Но когда они вторглись в Афганистан, чтобы изменить страну силой, они отбросили в сторону все свои принципы, в которые, казалось, верили. Они не настоящие марксисты, не подлинные ленинцы. Русские — империалисты, и я сражаюсь с ними во имя Маркса, Ленина, Мао…
— И Аллаха, — усмехнулся Халед.
— Да, и Аллаха тоже, — согласился Ахмед, открыв в улыбке свои белые зубы и шлёпнув ладонью по спинке сиденья.
— Почему они это сделали? — спросил я.
— Халед сумеет объяснить это лучше, — сказал Ахмед, — полагаясь на опыт палестинского ветерана нескольких войн.
— Афганистан — это приз, — начал излагать свою точку зрения Халед. — В стране нет больших запасов нефти, золота или чего-то ещё, на что можно позариться, и всё же это крупный куш. Русским он нужен потому, что вплотную примыкает к их границе. Они пытались держать его под контролем дипломатическими методами — различными программами помощи. Они ввели во властные структуры своих ставленников, так что правительство превратилось в кучку марионеток. Американцам всё это страшно не понравилось: ведь идёт холодная война и мир балансирует на краю пропасти, вот они и стали поддерживать тех, кто был по-настоящему зол на русских марионеток — религиозных лидеров. Эти длиннобородые муллы были вне себя из-за перемен, которые устроили в стране русские, позволив женщинам работать, поступать в университет, появляться на людях без глухого покрывала. Когда американцы предложили им деньги, оружие и бомбы, чтобы атаковать русских, они с радостью за это ухватились. Через какое-то время русские решили отбросить притворство и оккупировали страну. И вот теперь идёт война.
— Что касается Пакистана, — дополнил его тираду Ахмед Задех, — им нужен Афганистан, потому что в Пакистане стремительный экономический рост: они развиваются слишком быстрыми темпами и испытывают нехватку территории. Хотят создать большую страну, объединив две нации. Кроме того, поскольку в Пакистане правят генералы, он целиком зависит от Америки, которая им помогает. В религиозных школах — медресе — по всему Пакистану обучают воинов. Их называют талибами, и они войдут в Афганистан, когда мы, все остальные, выиграем войну. А мы победим в этой войне, Лин. Или в следующей сам не знаю точно…
Я отвернулся к окну и, как по команде, мои спутники заговорили по-арабски. Вслушиваясь в эти приятные, быстро текущие звуки, я позволил своим мыслям плыть в шелесте этой музыки. Улицы за окном становились всё менее аккуратными, здания — всё более обшарпанными и запущенными. Многие дома из иловых блоков и песчаника представляли собой одноэтажные жилища и хотя, несомненно, были заселены целыми семействами, казались недостроенными, готовыми вот-вот развалиться — трудно было поверить, что их вообще можно было использовать как кров.
Мы пересекли целые районы подобных беспорядочно расположенных, наспех слепленных лачуг — спальные пригороды, выстроенные, чтобы хоть как-то совладать с безудержным наплывом переселенцев из деревень в быстро расширяющийся город. Переулки и боковые дороги открывали глазу дубликаты этих грубых, похожих друг на друга строений, простирающихся до самых границ горизонта по обеим сторонам основного шоссе.
Почти через час после медленного продвижения по запруженным народом улицам мы на мгновение остановились, чтобы впустить ещё одного человека на заднее сидение. Следуя инструкциям Халеда, водитель развернул такси и поехал тем же самым труднопреодолимым маршрутом.
Нового пассажира звали Махмуд Мелбаф, он был иранцем тридцати одного года от роду. Первый беглый взгляд на его лицо — густые чёрные волосы, высокие скулы, глаза цвета песчаных дюн в лучах кроваво-красного заката — вызвал столь яркое воспоминание о моём мёртвом друге Абдулле, что меня просто передёрнуло от боли. Через несколько мгновений сходство перестало казаться настолько сильным: глаза Махмуда были немного выпуклыми, губы не такими полными, подбородок заострён, словно специально предназначен для козлиной бородки. Действительно, это было совсем другое лицо
Отчётливо представив Абдуллу Тахери и испытав пронзительную боль от этой потери, я внезапно, хотя бы отчасти, осознал, почему я здесь с Халедом и всеми остальными еду на чью-то чужую войну. На риск меня толкало так и не прошедшее чувство вины за то, что Абдулла умер в одиночестве, под прицелом наставленного на него оружия. Я попытался вообразить самого себя в подобной ситуации, в окружении вражеских стволов. И стоило мне подумать об этом, намалевать невысказанные слова на серой стене моего сознания — пожелание смерти, — я отверг его с содроганием, дрожью прошедшим по моей коже. И в первый раз за все те месяцы, что минули со дня, когда я дал согласие выполнить работу для Абдель Кадер Хана, я испытал страх, осознав, что моя жизнь, теперь и отныне, не более чем горстка песка, зажатого в кулаке.
Мы вышли из машины за квартал от мечети Масджид-и-Туба. Следуя гуськом друг за другом с интервалом в двадцать метров, мы добрались до мечети и сняли обувь при входе. За ней присматривал древний мусульманин, бормоча сопутствующую медитации молитву — зикр. Халед втиснул сложенную купюру в изуродованную артритом руку старика. Войдя в мечеть, я взглянул вверх и задохнулся от радостного изумления.
Внутри мечети было прохладно и безупречно чисто. Колонны с каннелюрами, украшенные мозаикой своды и большие пространства узорчатых полов блестели изразцами из мрамора и других пород камня. Но больше всего привлекал взор высящийся над всем этим огромный купол из белого мрамора — от него просто глаз нельзя было оторвать. Этот впечатляющий свод в сто шагов шириной был украшен крошечными блестящими зеркалами. Пока я стоял, открыв рот от удивления, наслаждаясь этой красотой, в мечети включили электричество, и вся огромная мраморная чаша над нами засияла как солнечный свет, отражённый от миллиона капелек озёрной водной ряби на ветру.
Халед тут же покинул нас, пообещав вернуться, как только сможет. Ахмед, Махмуд и я прошли в альков и уселись на пол, покрытый шлифованной плиткой. Вечерняя служба уже началась — я слышал призыв муэдзина ещё когда мы ехали в такси, — но многие люди в мечети были поглощены собственной молитвой. Удостоверившись, что я чувствую себя вполне комфортно, Ахмед объявил, что воспользуется возможностью помолиться. Извинившись, он направился к бассейну для омовений, где, согласно ритуалу, ополоснул лицо, руки и ноги, а потом вернулся на свободное место под куполом и приступил к молитве.
Я наблюдал за ним не без зависти к той лёгкости, с которой он вступил в общение с Богом, но не испытывая побуждения присоединиться к нему. Однако искренность его молитвы каким-то образом заставила меня ощутить ещё сильнее сиротство моей одинокой, обособленной души.
Закончив молитву, Ахмед направился к нам, и тут появился Халед. Выражение его лица было озабоченным. Мы сели в кружок, почти касаясь головами.
— У нас неприятности, — прошептал Халед. — В твою гостиницу приходила полиция.
— Копы?
— Нет, политическая полиция. Служба внутренней безопасности.
— Что им нужно?
— Ты. Вернее, мы все. Они что-то пронюхали. И в доме Кадера побывали. Вам обоим повезло: его тоже не застали. Что ты взял с собой из гостиницы, а что оставил там?
— С собой у меня паспорта, деньги и нож, — ответил я.
Ахмед ухмыльнулся.
— А ты начинаешь мне нравиться, — прошептал он.
— Всё остальное — там, — продолжал я. Не так много: одежда, туалетные принадлежности, несколько книг. Но там билеты на самолёт и поезд. Они лежат в сумке. Я уверен: только на них есть моё имя.
— Назир забрал твою сумку и ушёл из номера минутой раньше, чем туда вломилась полиция, — сказал Халед, ободряюще кивнув мне. — Но это всё, что он успел захватить с собой. Управляющий гостиницей — наш человек, он предупредил Назира. Самый неприятный вопрос: кто сообщил о нас полиции? По-видимому, кто-то из людей Кадера, очень близких к нему. Не нравится мне всё это.
— Не понимаю, — прошептал я. — Почему власти так интересуются нами? Ведь Пакистан поддерживает Афганистан в этой войне. В их интересах, чтобы мы провезли контрабанду для моджахедов. Им следовало бы помогать нам делать это.
— Они и помогают некоторым афганцам, но далеко не всем. Те, кому мы везём груз в Кандагар, — люди Масуда.[145 - Масуд, Ахмад Шах (1953–2001) — афганский полевой командир, министр обороны Афганистана (1992–1996). ] Пакистан их ненавидит, потому что они не признают Хекматияра[146 - Хекматияр, Гульбеддин (р. 1947) — афганский полевой командир, премьер-министр Афганистана (1993–1994, 1996), лидер Исламской партии Афганистана. ] и других пропакистанских вождей сопротивления. Пакистан и Америка сделали ставку на Хекматияра как на следующего правителя Афганистана — после войны. А люди Масуда плюют всякий раз, когда речь заходит о Хекматияре.
— Сумасшедшая война, — добавил Махмуд Мелбаф хриплым гортанным шёпотом. — Афганцы так долго воюют между собой — чуть ли не тысячу лет. Но чем сражаться друг с другом, лучше сражаться …как вы там говорите … с оккупантами. Они наверняка побьют русских, но и между собой драться не перестанут.
— Пакистанцы хотят обеспечить выигрыш мира, после того как афганцы выиграют войну, — продолжил его мысль Ахмед. — Им не важно, кто выиграет для них войну, им нужно держать под контролем мир. Если бы они могли, отобрали бы у нас всё оружие, и медикаменты, и прочее и отдали бы их собственным…
— Ставленникам, — пробормотал Халед, и в этом сказанном им шёпотом слове отчётливо прозвучал нью-йоркский выговор. — Эй, вы слышите?
Мы все внимательно прислушались: где-то рядом с мечетью кто-то пел, звучала музыка.
— Они начали, — сказал Халед, вскакивая с пола с изяществом атлета. — Пора идти.
Мы поднялись и вышли из мечети вслед за ним, надели оставленную там обувь. Обойдя здание в сгущающейся темноте, приблизились к месту, откуда доносилось пение.
— Я… уже слышал такое пение раньше, — сказал я Халеду на ходу.
— Ты знаешь Слепых певцов? О, конечно же, знаешь. Ты был в Бомбее с Абдель Кадером, когда они пели для нас. Тогда я тебя впервые увидел.
— Ты был там в тот вечер?
— Конечно. Мы все там были: Ахмед, Махмуд, Сиддики, — его ты ещё не знаешь. Многие другие, кто отправится с нами в эту экспедицию. Все они были тогда там. На том сборище впервые обсуждалась поездка в Афганистан — собственно для этого мы и съехались. Ты разве не знал?
Задавая этот вопрос, он рассмеялся, сказано всё было, как всегда, просто и бесхитростно, и всё же его слова занозой застряли в моём сердце: «Ты разве не знал? Ты разве не знал?»
«Кадер ещё тогда планировал свою миссию, — подумал я, — в первый же вечер после нашей встречи». Я отчётливо вспомнил большую, всю в клубах дыма комнату, где Слепые Певцы выступали для узкого круга слушателей. Вспомнил еду, что мы ели, чаррас, который курили. Некоторые лица, что я видел в тот вечер, были мне хорошо знакомы. «Неужели все они были вовлечены в эту миссию?» Вспомнил юного афганца, с огромным почтением приветствовавшего Кадербхая, и при этом склонившегося в поклоне так низко, что был виден пистолет, спрятанный в складках его одежды.
Я всё ещё думал об этой первой ночи, обеспокоенный вопросами, на которые не мог ответить, когда мы с Халедом подошли к большой группе людей. Их было несколько сотен, они сидели, скрестив ноги, на плитках которыми был вымощен широкий двор, прилегающий к мечети. Слепые Певцы закончили свою песню, и все стали хлопать в ладоши, крича: «Аллах! Аллах! Субхан Аллах!» Халед повёл нас сквозь толпу к алькову, где в относительном уединении сидели Кадер, Назир и ещё несколько человек.
Я встретился взглядом с Кадербхаем, и он поднял руку, призывая меня присоединиться. Когда я подошёл, он схватил меня за руку и потянул её вниз, приглашая сесть рядом. Множество голов повернулось в нашу сторону. В моём растревоженном сердце столкнулись противоречивые эмоции: страх из-за того, что меня столь многие будут теперь ассоциировать с Кадер Ханом, и прилив гордости — ведь он меня одного позвал сесть рядом с собой.
— Колесо сделало один полный оборот, — прошептал он, положив руку мне на предплечье и говоря прямо в ухо. — Мы встретились с тобой, когда выступали Слепые Певцы, а теперь мы слышим их снова, приступая к своей миссии.
Он словно читал мои мысли, и, думаю, делал это намеренно, прекрасно сознавая оглушающий эффект своих слов. Внезапно я на него рассердился, даже прикосновение его руки к моей вызвало у меня гнев.
— Вы нарочно так подстроили, чтобы Слепые певцы были здесь? — спросил я со злостью, глядя прямо перед собой. — Так же как организовали всё заранее во время нашей первой встречи?
Он хранил молчание, пока я не повернулся и не взглянул ему прямо в глаза. Когда наши взгляды встретились, я почувствовал внезапно подступившие жгучие слёзы. Я сумел сдержать их, крепко сжав челюсти, — мои глаза остались сухими, но разум пребывал в смятении. Этот человек со светло-коричневой кожей и аккуратной белой бородкой использовал меня и манипулировал всеми, кого знал, словно рабами, посаженными на цепь. Но в его золотистых глазах я видел такую любовь, которая была для меня подлинным мерилом того, чего я страстно желал в самых сокровенных уголках своего сердца. Любовь в его мягко улыбающихся, полных глубокой тревоги глазах была отцовской любовью — другой такой я не знал никогда в своей жизни.
— С этого момента ты всё время с нами, — прошептал он, выдержав мой взгляд и не отводя глаз. — В отель тебе возвращаться нельзя: у полиции есть твои приметы, и они будут следить. Это моя вина — должен принести свои извинения. Один из близких людей предал нас, но удача от него отвернулась, а нам повезло: нас не схватили. Этот промах выдал его, и он будет наказан. Теперь мы знаем, кто он и как с ним надлежит поступить. Однако с этим придётся подождать, пока мы не выполним своей миссии и не вернёмся. Завтра мы отправляемся в Кветту, где нам предстоит задержаться на некоторое время. Когда пробьёт наш час, мы перейдём границу Афганистана. С этого дня и до конца твоего пребывания в Афганистане за твою голову будет назначена некая цена. Русские хорошо платят за поимку иностранцев, помогающих моджахедам. Здесь, в Пакистане, у нас мало друзей. Думаю, нам надо купить для тебя местную одежду: ты будешь выглядеть как молодой пуштун из моей деревни. Какая-нибудь шапка, чтобы спрятать твои светлые волосы, и патту — шаль, чтобы набросить на твои широкие плечи и грудь. В крайнем случае, сойдёшь за моего голубоглазого сына. Как ты на это смотришь?
Что я мог ему ответить? Слепые Певцы звучно прочистили свои глотки, и музыканты начали вступление к новой песне с жалобного завывания фисгармонии и будоражащего кровь страстного призыва табл. Я следил за тем, как длинные тонкие пальцы таблистов похлопывают по барабанам, ласкают их дрожащую кожу, и чувствовал, как их гипнотическое трепетание уносит вместе с потоком музыки мои мысли. Правительство моей собственной страны, Австралии, назначило цену за мою голову в качестве награды за информацию, способствующую моей поимке. И вот теперь здесь, на другом конце света, за мою голову назначают новую цену. И когда безумная печаль и экстаз Слепых Певцов охватили слушающую их толпу, когда их пыл и восторг загорелись в глазах людей, я отдал себя во власть этого рокового момента и ощутил поворот колеса своей судьбы.
Я вспомнил, что в кармане у меня лежало письмо Дидье, которое Халед передал мне в такси два часа назад. Охваченный суеверным ощущением совпадения и повторяемости зигзагов истории, я вдруг понял: мне срочно нужно узнать, что в письме. Я выхватил его из кармана и поднёс близко к глазам, чтобы прочитать в янтарно-жёлтом свете, едва доходившим от ламп высоко над головой.
Дорогой Лин!
Настоящим сообщаю тебе, мой милый друг, что я обнаружил, кто та женщина, что выдала тебя полиции, когда ты попал в тюрьму и был столь жестоко избит. Ужасный инцидент! Он до сих пор наполняет мою душу скорбью. Так вот: женщиной, которая это сделала, была мадам Жу, владелица Дворца. До сих пор я не знаю причину этого поступка, но даже не понимая до конца её побуждения, заставившие совершить это злодейство, могу уверить тебя, что это она, о чём я располагаю самыми надёжными свидетельствами.
Надеюсь вскоре получить от тебя весточку.
Твой преданный друг. Дидье.
Мадам Жу. Но почему? Не успел этот вопрос выплыть на поверхность моего сознания, как я уже знал ответ. Внезапно мне вспомнилось лицо человека, неотрывно глядящего на меня с необъяснимой ненавистью, — лицо Раджана, евнуха, слуги мадам Жу. Вспомнил, как он смотрел на меня в день наводнения, когда мы спасали Карлу из отеля «Тадж-Махал» в лодке Винода. Вспомнил злобу и ненависть, переполнявшие его глаза, когда он следил тогда за мной и Карлой и тогда, когда я уезжал в такси Шанту. Позднее в ту же ночь меня арестовала полиция и начались мои тюремные мучения. Мадам Жу наказала меня за то, что я осмелился бросить ей вызов: выдавал себя за служащего американского консульства, забрал у неё Лизу Картер — и, возможно, за мою любовь к Карле.
Я разорвал письмо на мелкие кусочки, которые засунул обратно в карман. Страх покинул меня: я был спокоен. В конце этого длинного дня в Карачи я уже знал, почему отправляюсь на войну Кадера и знал, почему вернусь с неё. Я иду на эту войну, потому что моё сердце жаждет любви Кадербхая, отцовской любви, струящейся из его глаз и заполняющей тот вакуум, что зиял в моей душе в том месте, где должен быть отец. Когда так много других сердечных привязанностей было утрачено — семья, друзья, Прабакер, Абдулла, даже Карла — в этом выражении любви в глазах Кадера для меня был целый мир.
Наверно, это выглядело глупо, да это и было глупо — идти на войну ради любви. Он не был святым и не был героем, и я знал это. Он даже не был моим отцом. Но за одни эти несколько секунд, когда он смотрел на меня с любовью, я готов был идти с ним на эту войну, и на любую другую тоже. И это не было более глупым, чем выжить ради одной ненависти и возвратиться ради мести. Вывод был такой: я любил его достаточно сильно, чтобы рисковать своей жизнью, а мадам Жу ненавидел настолько сильно, чтобы выжить и отомстить. И я знал, что отомщу: пройду через войну Кадера и убью её.
Я замкнул своё сознание на этой мысли подобно человеку, сомкнувшему пальцы на рукоятке кинжала. Слепые Певцы выкрикивали муку и радость своей любви к Богу. Сердца людей вокруг меня взмывали ввысь, разделяя эти чувства. Кадербхай повернулся ко мне, встретился со мной взглядом и медленно покачал головой. И я улыбнулся, глядя в его золотые глаза, наполненные маленькими пляшущими огоньками, и тайнами, и священным трепетом, вызванным пением. И, да пребудет со мной Господь, я был доволен, свободен от страха и почти счастлив.
Глава 32
Месяц мы провели в Кветте — длинный месяц ожидания, омрачённый разочарованием фальстарта. Задержка произошла из-за командира моджахедов по имени Асматулла Ачхакзай Муслим, вождя народности Ачхакзай, обитающей близ Кандагара, нашего конечного пункта назначения. Ачхакзаи — клан пастухов овец и коз, когда-то входивший в наиболее влиятельный клан дуррани. В 1750 году основатель современного Афганистана Ахмед Шах Абдали[147 - Ахмед Шах Абдали (1722–1772) — основатель династии Дуррани, правил с 1747 по 1772 г. ] отделил ачхакзаев от дуррани, сделав их самостоятельным кланом. Это соответствовало афганской традиции, позволявшей клану, когда он становился большим и сильным, отделяться от родительского клана. Искусный воин и основатель нации Ахмед Шах признал, что ачхакзаи стали силой, с которой необходимо считаться. В течение двух столетий росло могущество ачхакзаев и их статус. Они имели заслуженную репутацию свирепых воинов, и можно было не сомневаться в беспрекословном подчинении вождю каждого члена клана. В первые годы войны с русскими Асматулла Ачхакзай Муслим сформировал из своих людей хорошо организованную, дисциплинированную милицию, ставшую в их регионе передовым отрядом борьбы за независимость — джихада, целью которого было изгнание советских оккупантов.
В конце 1985 года, когда мы готовились в Кветте к переходу границы Афганистана, Асматулла начал колебаться: участвовать ли ему дальше в войне. От его ополчения зависело так много, что стоило ему отозвать своих людей в тыл и начать втайне мирные переговоры с русскими и афганским марионеточным правительством в Кабуле, как все военные действия в районе Кандагара прекратились. Другие отряды моджахедов, не подчинявшиеся Асматулле, такие как люди Кадера в горах к северу от города, остались на своих позициях, но были изолированы: пути их снабжения были крайне уязвимы для нападения со стороны русских. Неопределённость положения заставляла нас ждать: решится ли Асматулла продолжать джихад или же переметнётся к врагам. Никто не мог предсказать, когда прыгнет этот тигр.
Хотя мы все были возбуждены ожиданием и выказывали нетерпение — дни медленно перетекали в недели и казались бесконечными, — я с толком использовал это время: учился составлять фразы на фарси, урду и пушту, даже узнал несколько слов на таджикском и узбекском. Каждый день ездил верхом. И пусть мне так и не удалось избавиться от клоунского размахивания руками и ногами, когда я пытался остановить лошадь или заставить её двигаться в выбранном мной направлении, мне иногда случалось благополучно спешиться, вместо того чтобы оказаться сброшенным на землю.
Каждый день я читал книги из причудливой эклектичной коллекции, предоставленной мне Айюб Ханом, пакистанцем, единственным в нашей группе уроженцем Кветты. Поскольку считалось, что мне слишком опасно покидать наш надёжный лагерь — конеферму на окраине города, — Айюб приносил мне книги из центральной библиотеки. Там было множество малоизвестных, но увлекательных книг на английском языке — наследие времён английского владычества. Название города Кветта происходило от слова кватта, что означало «форт» на языке пушту. Близость Кветты к Чаманскому ущелью, ведущему в Афганистан, и Боланскому ущелью, открывающему дорогу в Индию, предопределила военное и экономическое значение города на целые тысячелетия. Англичане впервые оккупировали старый форт в 1840 году, но вынуждены были уйти, после того как начавшиеся в британском войске болезни и ожесточённое сопротивление афганцев истощили силы колонизаторов. Город был вторично оккупирован в 1876 году и утвердился в качестве главного британского владения на северо-западном рубеже Индии. Здесь был основан Имперский Штабной колледж, готовивший офицеров для службы в Британской Индии, здесь же, в живописном природном амфитеатре окружающих Кветту гор, вырос процветающий центр торговли. Катастрофическое землетрясение, происшедшее в последний день мая 1935 года, разрушило большую часть города и погубило двадцать тысяч человек, но Кветта была отстроена заново. Благодаря своим чистым широким бульварам и приятному климату Кветта стала одним из самых популярных курортов на севере Пакистана.
Для меня же, поскольку я был ограничен рамками лагеря, главным развлечением стали те выбранные наугад книги, что приносил мне Айюб. Проходило несколько дней, и он вновь появлялся на пороге, широко улыбаясь в надежде, что угодил мне, и вручая порцию книг, словно это были сокровища из археологических раскопок.
Днём я ездил верхом, стараясь привыкнуть к разреженному воздуху на высоте свыше пяти тысяч футов, а по ночам читал дневники и судовые журналы давно покинувших этот мир исследователей, старинные издания греческих классиков, снабжённые эксцентричными комментариями тома Шекспира и захватывающе страстный перевод терцин дантовской «Божественной комедии».
— Некоторые думают, что ты учёный, штудирующий священные тексты, — сказал мне однажды вечером Абдель Кадер Хан, появляясь на пороге моей комнаты.
Мы находились в Кветте уже около месяца. Я тотчас закрыл книгу, которую читал, и встал, чтобы поприветствовать его. Кадер взял мою руку и заключил её в свои ладони, бормоча шёпотом благословения. Потом сел на стул, предложенный мной, я же устроился на табурете рядом. Под мышкой у него был свёрток в замше кремового цвета. Положив его на кровать, Кадер устроился поудобнее.
— Чтение на моей родине по-прежнему воспринимается как нечто таинственное, вызывающее страх и служащее почвой для суеверий, — устало сказал Кадер, потирая рукой осунувшееся коричневое лицо. — Только четыре человека из десяти вообще могут читать, а женщин — лишь две.
— А где вы научились… всему, что знаете? — спросил я. — Так хорошо говорить по-английски, например?
— Меня обучал замечательный английский джентльмен, — сказал он, улыбнувшись. Лицо его потеплело от приятных воспоминаний. — Примерно так же, как ты наставлял моего маленького Тарика.
Я зажал в кулаке две сигареты, чиркнул спичкой, зажёг обе разом и одну передал ему.
— Мой отец был главой клана, — продолжал свой рассказ Кадер. — Он был суровым человеком, но справедливым и мудрым. В Афганистане лидерами становятся благодаря личным достоинствам — хорошие ораторы, те, кто умеет распоряжаться деньгами, а также храбрецы, когда необходимо сражаться. Право лидерства не передаётся по наследству, и если сын вождя лишён мудрости, мужества или умения говорить с людьми, это право будет отдано другому, обладающему этими качествами. Мой отец очень хотел, чтобы я последовал его примеру и продолжил дело его жизни: вывести наш народ из мрака невежества и обеспечить его благосостояние. Бродячий мистик — суфий, старик, почитавшийся святым в наших краях, сказал отцу, когда я родился, что когда вырасту, стану сияющей звездой в истории моего народа. Мой отец верил в это всем сердцем, но, к сожалению, я не проявил ни способностей лидера, ни интереса к приобретению этих навыков. Короче говоря, я стал для него горьким разочарованием. Он отправил меня сюда, в Кветту. И мой дядя, преуспевающий торговец, отдал меня на попечение англичанина, ставшего моим наставником.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |