- Сейчас принесу.
- Подрубай пониже, чтобы пней не было видно.
Роберт Джордан услышал стук топора в леске позади. Он посмотрел вверх,
на Примитиво, потом вниз, на сосны, черневшие за поляной. Одна ворона
по-прежнему сидела на месте. И тут он услышал мерный высокий рокот
приближающегося самолета. Он поднял голову и увидел его. Крошечный,
серебряный, блестящий на солнце, он как будто неподвижно висел в вышине.
- Увидеть нас с такой высоты невозможно, - сказал он Агустину. - Но
лучше все-таки лечь. Это уже второй разведывательный самолет сегодня.
- А вчерашние ты забыл? - спросил Агустин.
- Сегодня кажется, что это был дурной сон, - сказал Роберт Джордан.
- Они, наверно, в Сеговии. Дурной сон ждет случая сбыться.
Самолет уже скрылся за вершинами гор, но гул моторов все еще был
слышен.
Когда Роберт Джордан опустил голову, он увидел, что ворона вспорхнула.
Она полетела напрямик между деревьями, не каркая.
- Ложись, - шепнул Роберт Джордан Агустину, потом повернул голову и
замахал рукой - ложись, ложись - старику Ансельмо, который вылез из-за
скалы с сосенкой на плече, точно рождественский дед с елкой. Роберт
Джордан увидел, как старик бросил свою сосенку за скалу и сам скрылся там
же, и теперь уже перед Робертом Джорданом не было ничего, кроме поляны и
леса. Он ничего не видел и ничего не слышал, но чувствовал, как колотится
у него сердце, и потом он услышал стук камня о камень и дробное тарахтенье
покатившегося обломка. Он повернул голову вправо и, подняв глаза, увидел,
как винтовка Примитиво четыре раза вскинулась и опустилась в
горизонтальном положении. Потом опять ничего не стало видно, только белая
снежная полоса с круглившимися на ней следами копыт и дальше лес.
- Кавалерия, - тихо сказал он Агустину.
Агустин оглянулся, и его смуглые запавшие щеки разъехались в улыбке.
Роберт Джордан заметил, что Агустин вспотел. Он протянул руку и положил
ему на плечо. Он не успел снять руки, как они увидели четырех всадников,
выезжавших из леса, и он почувствовал, как напряглись под его ладонью
мускулы Агустина.
Один всадник ехал впереди, трое других немного отстали. Головной ехал
по следам на снегу. Он все время смотрел вниз. Остальные двигались за ним
без всякого строя. Все четверо настороженно прислушивались. Роберт Джордан
лежал на снегу, широко разведя локти, и поверх прицела пулемета следил за
приближающимися всадниками, ясно чувствуя удары своего сердца.
Головной доехал по следу до того места, где Пабло сделал круг, и
остановился. Остальные подъехали к нему и тоже остановились.
Роберт Джордан теперь ясно видел их за синеватым стальным стволом
пулемета. Он видел лица, видел сабли, висящие у пояса, Потемневшие от пота
лошадиные бока, конусообразные очертания плащей цвета хаки и такого же
цвета береты, сбитые набок по-наваррски. Головной повернул свою лошадь
прямо на расселину в скале, где был установлен пулемет, и Роберт Джордан
мог разглядеть его молодое, потемневшее от ветра и солнца лицо, близко
посаженные глаза, нос с горбинкой и длинный треугольный подбородок.
Сидя на лошади - лошадь грудью повернута прямо к Роберту Джордану,
голова ее вздернута, из чехла, притороченного к седлу, торчит приклад
автомата, - головной указал пальцем на расселину, в которой был установлен
пулемет.
Роберт Джордан глубже вдавил локти в землю, не отводя глаз от прицела и
от четверых всадников, сгрудившихся на снегу. У троих автоматы были вынуты
из чехлов. Двое держали их поперек седла. Третий выставил свой вправо,
уперев приклад в бедро.
Редко случается целиться в противника на таком близком расстоянии,
подумал он. Обычно люди кажутся маленькими куколками, и правильная наводка
стоит большого труда; или же они бегут, рассыпаются, снова бегут, и тогда
приходится наугад поливать огнем склон горы, или целую улицу, или просто
бить по окнам; а иногда видишь, как они далеко-далеко двигаются по дороге.
Только когда имеешь дело с поездом, удается видеть их так, как сейчас.
Только тогда они такие, как сейчас, и с четырьмя пулеметами можно
заставить их разбежаться. На таком расстоянии они кажутся вдвое больше.
Ты, думал он, глядя на кончик мушки, неподвижно остановившейся теперь
против прорези прицела и направленной в середину груди головного всадника,
чуть правее красной эмблемы, ярко выделяющейся при утреннем свете на фоне
плаща. Ты, думал он, теперь уже по-испански, и при этом крепко прижимал
предохранитель, чтобы не раздался раньше времени торопливый треск
пулеметной очереди. Ты, подумал он, вот ты и умер в расцвете молодости. Эх
ты, думал он, эх ты, эх ты. Но пока не надо этого. Пока не надо этого.
Он почувствовал, что Агустин, лежавший рядом, поперхнулся, но сдержал
кашель и проглотил подступившую мокроту. Потом, продолжая смотреть по
направлению жирного от смазки, синеватого ствола пулемета и по-прежнему не
спуская пальца с предохранителя, он увидел, как головной повернул лошадь и
показал рукой в сторону леса, куда вел след Пабло. Все четверо повернули и
рысью направились к лесу, и Агустин чуть слышно прошептал:
- Cabrones!
Роберт Джордан оглянулся назад, туда, где Ансельмо бросил деревцо.
Цыган Рафаэль пробирался к ним между скал с винтовкой через плечо и
двумя седельными вьюками в руках. Роберт Джордан махнул ему рукой, и цыган
нырнул куда-то вниз и скрылся из виду.
- Мы могли убить всех четверых, - спокойно сказал Агустин. Он все еще
был мокрый от пота.
- Да, - шепотом отозвался Роберт Джордан. - Но если б мы подняли
стрельбу, кто знает, к чему это могло бы привести.
Тут он снова услышал стук упавшего камня и быстро оглянулся. Но ни
цыгана, ни Ансельмо не было видно. Он взглянул на свои часы, потом поднял
голову и увидел, что Примитиво без конца поднимает и опускает винтовку
быстрыми короткими взмахами. Пабло опередил их на сорок пять минут,
подумал Роберт Джордан, и тут он услышал топот приближающегося
кавалерийского отряда.
- No te apures, - шепнул он Агустину. - Не беспокойся. Они проедут
мимо, как и те.
Отряд показался на опушке леса, двадцать верховых колонной попарно,
одетые и вооруженные так же, как первые четверо, - сабля на поясе, автомат
в чехле сбоку; они проехали через поляну и снова углубились в лес.
- Tu ves? - сказал Роберт Джордан Агустину. - Видишь?
- Много их, - сказал Агустин.
- Если б мы убили тех четверых, нам пришлось бы иметь дело со всеми
этими, - тихо сказал Роберт Джордан. Сердце у него теперь билось спокойно,
рубашка на груди промокла от тающего снега. Он ощутил внутри щемящую
пустоту.
Солнце сильно пригревало, и снег таял быстро. Роберт Джордан видел, как
вокруг подножия деревьев образуются ложбинки, а прямо перед ним, у
пулемета, снег стал рыхлый и узорчатый, как кружево, потому что солнце
нагревало его сверху, а снизу дышала теплом земля.
Роберт Джордан взглянул вверх, на Примитиво, и тот со своего поста
подал ему сигнал: "Ничего", - показав скрещенные руки ладонями вниз.
Из-за скалы показалась голова Ансельмо, и Роберт Джордан сделал ему
знак подойти. Старик, переползая от скалы к скале, добрался до пулемета и
лег возле него ничком.
- Много, - сказал он. - Много.
- Не нужны мне твои деревья, - сказал ему Роберт Джордан. - Больше
лесонасаждений не потребуется.
Оба, и Ансельмо и Агустин, осклабились.
- Обошлись и так, а сажать деревья теперь опасно, потому что эти самые
люди поедут обратно, и они, возможно, не такие уж дураки.
Ему хотелось разговаривать, а это всегда служило у него признаком, что
только что миновала большая опасность. Он всегда мог судить, насколько
плохо было дело, по тому, как сильно его тянуло потом на разгр.
- Хорошо у нас вышло с этой маскировкой, верно? - сказал он.
- Хорошо, - сказал Агустин. - Хорошо, так и так всех фашистов. Мы могли
убить этих четверых. Ты видел? - спросил он Ансельмо.
- Видел.
- Вот что, - сказал Роберт Джордан старику. - Тебе придется пойти на
вчерашний пост или на другое место, выберешь сам, чтобы понаблюдать за
дорогой, как вчера, и отметить, какие происходят передвижения. Надо было
давно это сделать. Сиди там, пока не стемнеет. Потом возвращайся, и мы
пошлем кого-нибудь еще.
- А как же мои следы?
- Иди низом, как только сойдет снег. На дороге будет грязь от талого
снега. Постарайся определить по колеям, много ли грузовиков проехало и не
было ли танков. Больше нам ничего не удастся выяснить, пока ты не займешь
свой пост.
- Ты мне разрешишь сказать? - спросил старик.
- Конечно, говори.
- С твоего разрешения, не лучше ли будет, если я пойду в Ла-Гранху,
узнаю, что там было ночью, и поручу кому-нибудь следить и записывать так,
как ты меня научил? А вечером нам принесут бумажку, или, еще лучше, я сам
пойду за ней в Ла-Гранху.
- Ты не боишься наткнуться на эскадрон?
- Если снег сойдет - нет.
- А есть в Ла-Гранхе человек, который годится для такого дела?
- Есть. Для такого дела есть. Я поручу это женщине. В Ла-Гранхе есть
несколько женщин, на которых можно положиться.
- Должно быть, есть, - сказал Агустин. - Даже наверно есть. И такие,
которые годятся для другого дела, тоже есть. Может, я пойду вместо
старика?
- Нет, уж пусть старик идет. Ты умеешь обращаться с пулеметом, а день
еще велик.
- Я пойду, когда растает снег, - сказал Ансельмо. - Он быстро тает.
- Как ты думаешь, могут они поймать Пабло? - спросил Роберт Джордан
Агустина.
- Пабло хитрый, - сказал Агустин. - Умного оленя разве без гончих
поймаешь?
- Случается, - сказал Роберт Джордан.
- С Пабло не случится, - сказал Агустин. - Правда, это теперь только
труха от прежнего Пабло. Но недаром он жив и сидит как ни в чем не бывало
тут, в горах, и хлещет вино, когда столько других погибло у стенки.
- Он в самом деле такой хитрый, как о нем говорят?
- Еще хитрее.
- Особенного ума он тут пока не выказал.
- Como que no? [Как же нет? (исп.)] Не будь у него особенного ума, не
уцелеть бы ему вчера. Знаешь, Ingles, по-моему, ничего ты не смыслишь ни в
политике, ни в партизанской войне. И в том и в другом первое дело - это
уметь сохранить свою жизнь. Вспомни, как он ловко сумел сохранить свою
жизнь вчера. А сколько ему пришлось проглотить навозу и от меня и от тебя!
Теперь, когда Пабло снова действовал заодно с отрядом, не следовало
ничем порочить его, и Роберт Джордан тотчас же пожалел, что выразил
сомнение в его уме. Он и сам знал, что Пабло умен. Ведь именно Пабло сразу
уловил все слабые стороны приказа о разрушении моста. Он сделал это
замечание просто из антипатии к Пабло и, еще не кончив фразы, почувствовал
свою ошибку. Все так вышло из-за его потребности разрядить напряжение в
словах. Чтобы переменить разговор, он сказал, повернувшись к Ансельмо:
- А как же ты пойдешь в Ла-Гранху днем?
- Что ж тут такого, - сказал старик. - Я ведь не с военным оркестром
пойду.
- И не с колокольчиком на шее, - сказал Агустин. - И не со знаменем в
руках.
- Какой дорогой ты пойдешь?
- Поверху, а потом вниз, через лес.
- А если ты попадешься?
- У меня есть документы.
- У нас у всех документов много, только кое-какие ты тогда не забудь
проглотить.
Ансельмо покачал головой и похлопал по нагрудному карману своей блузы.
- Не в первый раз мне попадаться, - сказал он. - А есть бумагу пока еще
не приходилось.
- Надо бы смазывать их горчицей на этот случай, - сказал Роберт
Джордан. - Я всегда ношу наши документы в левом кармане рубахи. А
фашистские - в правом. Так, по крайней мере, не ошибешься в спешке.
Должно быть, когда головной первого кавалерийского разъезда указал на
расселину в скале, дело было по-настоящему плохо, что-то очень уж они
теперь разговорились. Слишком разговорились, подумал он.
- Послушай, Роберто, - сказал Агустин. - Говорят, правительство все
правеет и правеет с каждым днем. В Республике уже не говорят "товарищ", а
говорят "сеньор" и "сеньора". Нельзя ли твой карман переставить?
- Когда оно совсем поправеет, тогда я переложу документы в задний
карман брюк, - сказал Роберт Джордан. - И прошью его посередине.
- Нет, уж лучше пусть остаются в рубашке, - сказал Агустин. - Неужели
мы выиграем войну и проиграем революцию?
- Нет, - сказал Роберт Джордан. - Но если мы проиграем войну, тогда не
будет ни революции, ни Республики, ни тебя, ни меня - ничего, только один
большой carajo [испанское ругательство].
- Вот и я так говорю, - сказал Ансельмо. - Лишь бы нам выиграть войну.
И хорошо бы выиграть войну и никого не расстреливать. Хорошо бы нам
править справедливо и чтобы каждый получил свою долю благ, так нее как
каждый боролся за них. И пусть бы тем, кто дерется против нас, объяснили,
что они ошибались.
- Нам многих придется расстрелять, - сказал Агустин. - Многих, многих,
многих.
Он крепко сжал правую руку в кулак и постучал по ладони левой.
- Лучше бы нам никого не расстреливать. Даже самых главных. Лучше бы
нам исправить их работой.
- Я им нашел бы работу, - сказал Агустин и, набрав пригоршню снега,
положил в рот.
- Какую, злодей? - спросил Роберт Джордан.
- Два достойнейших занятия.
- Какие же?
Агустин положил в рот еще снегу и посмотрел в ту сторону, где скрылся
кавалерийский отряд. Потом он выплюнул растаявший снег.
- Vaya. Ну и завтрак, - сказал он. - Где этот вонючий цыган?
- Какие занятия? - спросил Роберт Джордан. - Что же ты не говоришь,
злоязычник?
- Прыгать с самолетов без парашюта, - сказал Агустин, и глаза у него
заблестели. - Это для тех, кого мы пожалеем. А остальных - тех просто
приколотить к забору гвоздями, и пусть висят.
- Подлые твои слова, - сказал Ансельмо. - Так у нас никогда не будет
Республика.
- Когда я глядел на ту четверку и думал, что мы можем их убить, я был
как кобыла, ожидающая жеребца в загоне, - сказал Агустин.
- Но ты знаешь, почему мы их не убили, - спокойно сказал Роберт
Джордан.
- Да, - сказал Агустин. - Да. Но мне не терпелось, как той самой
кобыле. Тебе не понять, если ты сам этого не чувствовал.
- С тебя пот градом катался, - сказал Роберт Джордан. - Я думал, это от
страха.
- И от страха тоже, - сказал Агустин. - И от страха и от другого. Нет
на свете ничего сильней того, про что я сказал.
Да, подумал Роберт Джордан. Мы идем на это с холодной головой, но у них
по-другому, и всегда было по-другому. Это их святейшая вера. Та, в которой
они жили до того, как с дальних берегов Средиземного моря пришла к ним
новая религия. От старой веры они никогда не отступались, а лишь затаили
ее, давая ей выход в войнах и инквизиции. Это люди аутодафе - акта веры.
Убивать приходится всем, но мы убиваем иначе, чем они. А ты, подумал он,
ты разве никогда не поддавался этому? С тобой такого не бывало в Сьерре? И
под Усерой? Ни разу за все время, что ты провел в Эстремадуре? Ни разу
вообще? Que va, сказал он себе. Это со мной бывало при каждом эшелоне.
Прекрати все эти сомнительные литературные домыслы о верберах и древних
иберийцах и признайся, что и тебе знакома радость убийства, как знакома
она каждому солдату-добровольцу, что бы он ни говорил об этом. Ансельмо ее
не знает, потому что он не солдат, а охотник. И нечего идеализировать
старика. Охотники убивают животных, а солдаты - людей. Не обманывай самого
себя, подумал он. И не разводи литературщины по этому поводу. Ты теперь
заразился, и надолго. И не пытайся взвалить что-то на Ансельмо. Он
настоящий христианин. Редкое явление для католической страны.
Но тогда, с Агустином, я был уверен, что это страх, подумал он.
Естественный страх перед боем. А оказывается, это было то. Может быть,
конечно, он теперь просто бахвалится. Но и страх тоже был. Я ощущал это
всей ладонью. Ладно, пора кончать разговоры.
- Иди посмотри, принес ли цыган еду, - сказал он Ансельмо. - Сюда его
не пускай. Он дурак. Возьми у него и принеси сам. И сколько бы там ни
было, пусть сходит, принесет еще. Я проголодался.
И вот теперь уже утро стало настоящим майским утром, небо было высокое
и ясное, теплый ветер обвевал плечи Роберту Джордану. Снег быстро таял, а
они сидели и завтракали. На долю каждого пришлось по два больших сандвича
с мясом и козьим сыром, а Роберт Джордан нарезал своим складным ножом
толстые кружки лука и положил их с обеих сторон на мясо и нар.
- У тебя такой дух пойдет изо рта, что фашисты на том конце леса
почуют, - сказал Агустин, сам набив полный рот.
- Дай мне бурдюк с вином, я запью, - сказал Роберт Джордан; рот у него
был полон мяса, сыра, лука и пережеванного хлеба.
Он был голоден как никогда и, набрав в рот вина, чуть отдававшего
дегтем от кожаного меха, сразу проглотил. Потом он еще выпил вина,
приподняв мех так, что струя лилась прямо ему в горло, и при этом низ
бурдюка коснулся хвои сосновых ветвей, маскировавших пулемет, и голова
Роберта Джордана тоже легла на сосновые ветки, когда он запрокинул ее,
чтоб удобнее было пить.
- Хочешь еще? - спросил его Агустин, протягивая ему из-за пулемета свой
сандвич.
- Нет. Спасибо. Ешь сам.
- Не могу. Не привык есть так рано.
- Ты правда не хочешь?
- Правда, правда. Бери.
Роберт Джордан взял сандвич и положил его на колени, а сам достал
луковицу из бокового кармана куртки, того, где лежали гранаты, и раскрыл
нож, чтобы нарезать ее. Он снял верхний тонкий серебристый лепесток,
загрязнившийся в кармане, потом отрезал толстый кружок. Внешнее колечко
отвалилось, и он поднял его, согнул пополам и сунул в сандвич.
- Ты всегда ешь лук за завтраком? - спросил Агустин.
- Когда его можно достать.
- У тебя на родине все его едят?
- Нет, - сказал Роберт Джордан. - Там это совсем не принято.
- Рад слышать, - сказал Агустин. - Я всегда считал Америку
цивилизованной страной.
- А чем тебе не нравится лук?
- Запахом. Больше ничем. В остальном он как роза.
Роберт Джордан улыбнулся ему с полным ртом.
- Как роза, - сказал он. - Совсем как роза! Роза - это роза - это лук.
- У тебя от лука ум за разум заходит, - сказал Агустин. - Берегись.
- Лук - это лук - это лук, - весело сказал Роберт Джордан и прибавил
мысленно: "Камень - это Stein, это скала, это валун, это голыш".
- Прополощи рот вином, - сказал Агустин. - Чудной ты человек, Ingles.
Ничем ты не похож на того динамитчика, который раньше работал с нами.
- Я на него одним не похож.
- Чем же, скажи.
- Я жив, а он умер, - сказал Роберт Джордан. И подумал: что это такое с
тобой? Разве можно так говорить? Неужели это тебя от еды так развезло? От
лука ты пьян, что ли? Неужели это теперь для тебя ничего не значит? Это
никогда много не значило, чистосердечно сказал он себе. Ты старался делать
вид, будто это значит много, но ты только делал вид. А теперь так мало
осталось времени, что лгать не стоит.
- Нет, - сказал он уже серьезно. - Этому человеку тяжело пришлось.
- А ты? Разве тебе не тяжело приходится?
- Нет, - сказал Роберт Джордан. - Я из тех, кому никогда не приходится
особенно тяжело.
- Я тоже, - сказал ему Агустин. - Одни люди все тяжело переносят, а
другие нет. Я все переношу легко.
- Тем лучше, - Роберт Джордан снова поднял бурдюк с вином. - А вот с
этим еще лучше.
- Но за других мне бывает тяжело.
- Это как всем добрым людям.
- А за себя нет.
- У тебя есть жена?
- Нет.
- У меня тоже нет.
- Но у тебя теперь есть Мария.
- Да.
- Чудно все-таки, - сказал Агустин. - После того как мы подобрали ее в
том деле с поездом, Пилар никого из нас близко к ней не подпускала,
стерегла ее, будто в монастыре кармелиток. Ты даже представить себе не
можешь, как она ее свирепо стерегла. И вот приходишь ты, и она преподносит
ее тебе словно в подарок. Что ты на это скажешь?
- Совсем не так было.
- А как же было?
- Она мне поручила заботиться о ней.
- А твоя главная забота - любиться с ней всю ночь?
- Если ничего не случится.
- Хороша забота.
- А тебе не понятно, что можно проявлять заботу и таким способом?
- Да ведь так любой из нас мог о ней позаботиться.
- Не будем больше говорить об этом, - сказал Роберт Джордан. - Я ее
люблю по-настоящему.
- По-настоящему?
- В мире нет ничего более настоящего.
- А потом? После моста?
- Она уйдет со мной.
- Тогда, - сказал Агустин, - пусть никто больше не скажет об этом ни
слова и пусть вам обоим будет много счастья.
Он приподнял кожаный мех и долго пил из него, потом передал Роберту
Джордану.
- Еще одно, Ingles, - сказал он.
- Говори.
- Я сам тоже ее любил.
Роберт Джордан положил ему руку на плечо.
- Очень любил, - сказал Агустин. - Очень. Так, что даже и вообразить
нельзя.
- Верю.
- Я как ее увидел, так с тех пор только о ней и думал.
- Верю.
- Слушай. Я с тобой говорю всерьез.
- Говори.
- Я до нее ни разу не дотронулся, ничего у меня с ней не было, но я ее
люблю очень сильно. Ты с ней не шути. Хоть она и спит с тобой, не думай,
что она шлюха.
- Я ее всегда буду любить.
- Ну, смотри. Но вот еще что. Ты не знаешь, какая это была бы девушка,
если б не случилась революция. Ты за нее отвечать должен. Ей вот в самом
деле тяжело пришлось. Она не такая, как мы.
- Я женюсь на ней.
- Нет. Не в этом дело. Это ни к чему, раз у нас революция. Но... - он
кивнул головой, - пожалуй, так было бы лучше.
- Я женюсь на ней, - сказал Роберт Джордан и почувствовал, как при этих
словах клубок подступил к горлу. - Я ее очень сильно люблю.
- Это можно потом, - сказал Агустин. - Когда время будет более
подходящее. Главное, что у тебя есть такое намерение.
- Есть.
- Слушай, - сказал Агустин. - Я, может, говорю о том, что меня вовсе не
касается, но много ли ты девушек знал здесь, в Испании?
- Не очень много.
- Кто же они были, шлюхи?
- Не только.
- Сколько ж их было?
- Несколько.
- А ты спал с ними?
- Нет.
- Вот видишь!
- Да.
- Я только хочу сказать, что для Марии это не баловство.
- Для меня тоже.
- Если б я думал иначе, я бы тебя застрелил еще прошлой ночью, когда ты
лежал с ней. У нас тут за это нередко убивают.
- Слушай, старина, - сказал Роберт Джордан. - У нас мало времени, и
потому все так вышло, не по правилам. Времени - вот чего нам не хватает.
Завтра нам предстоит бой. Для меня одного это не имеет значения. Но для
нас с Марией это означает, что мы всю свою жизнь должны прожить за то
время, что еще осталось.
- А день да ночь - времени немного, сказал Агустин.
- Да. Но у нас было еще вчера, и прошлая ночь, и эта.
- Вот что, - сказал Агустин. - Если я могу помочь тебе...
- Нет. Нам ничего не нужно.
- Если я что-нибудь могу сделать для тебя или для стригунка...
- Нет.
- Правда, человек для человека мало что может сделать.
- Нет. Очень много.
- Что же?
- Как бы дело ни обернулось сегодня или завтра, обещай полностью
доверять мне и повиноваться во время боя, даже если приказы покажутся тебе
неправильными.
- Я тебе доверяю. Особенно после встречи с кавалерией и после того, как
ты спровадил лошадь.
- Это все пустяки. Все, что мы делаем, делается ради одного. Ради того,
чтоб выиграть войну. Если мы ее не выиграем, все остальное не имеет
смысла. Завтра нам предстоит очень важное дело. По-настоящему важное.
Будет бой. В бою нужна дисциплина. Потому что многое на самом деле не так,
как кажется. Дисциплина должна основываться на доверии.
Агустин сплюнул на землю.
- Это все одно дело, а Мария - другое, - сказал он. - Времени осталось
немного, так хоть используйте его по-человечески. Если я чем могу помочь
тебе, приказывай. А в завтрашнем деле можешь на меня рассчитывать целиком.
Если надо умереть ради завтрашнего дела, - что ж, пойдем охотно и с легкой
душой.
- Я сам так чувствую, - сказал Роберт Джордан. - Но приятно слышать это
от тебя...
- И вот еще что, - сказал Агустин. - Вот тот, наверху, - он указал
туда, где сидел Примитиво, - на него можно положиться. Пилар - о ней и
говорить нечего, ты еще ей не знаешь цены. Старик Ансельмо тоже. Андрес
тоже. Эладио тоже. Он человек тихий, но надежный. И Фернандо. Не знаю, как
он тебе кажется. Про него, правда, не скажешь, что он живой, как ртуть. В
нем живости не больше, чем в быке, который тащит в гору воз с поклажей. Но
драться и выполнять приказы - es muy hombre! [он умеет, как настоящий
мужчина (исп.)] Увидишь сам.
- Значит, все хорошо.
- Нет. Есть два ненадежных. Цыган и Пабло. Но отряд Глухого по
сравнению с нами - это все равно что мы по сравнению с кучей козьего
дерьма.
- Тем лучше.
- Да, - сказал Агустин. - Но я хотел бы, чтоб все было сегодня.
- Я тоже. Чтоб уже покончить с этим. Но ничего не поделаешь.
- Ты думаешь, придется туго?
- Может быть...
- Но ты не унываешь, Ingles?
- Нет.
- И я нет. Несмотря на Марию и на все.
- А знаешь почему?
- Нет.
- И я нет. Может быть, это от погоды. Погода очень хорошая.
- Кто его знает. А может быть, оттого, что предстоит дело.
- Наверно, так, - сказал Роберт Джордан. - Но не сегодня. Самое
главное, самое важное - это чтобы ничего не случилось сегодня.
И тут он что-то услышал. Какой-то шум донесся издалека сквозь шелест
теплого ветра в верхушках деревьев. Он не был уверен, не показалось ли
ему, и стал прислушиваться, открыв рот и поглядывая вверх, на Примитиво.
На мгновение он как будто опять уловил звук, но только на мгновение. Ветер
шумел в соснах, и Роберт Джордан весь напрягся, вслушиваясь. Опять ветер
донес едва слышный отголосок чего-то.
- Умереть я от этого не умру, - услышал он голос Агустина. - Не бывать
Марии моей - ну что ж! Буду обходиться шлюхами, как и до сихр.
- Тише, - сказал Роберт Джордан, не слушая его; они лежали рядом, но он
смотрел в другую сторону. Агустин быстро глянул на него.
- Que pasa? [Что случилось? (исп.)] - спросил он.
Роберт Джордан прикрыл рот рукой и снова стал вслушиваться. Опять
донесся тот же звук. Он был слабый, приглушенный, сухой и очень далекий.
Но теперь уже не оставалось сомнений. Это был четкий, дробный раскат
пулеметной очереди. Казалось, где-то очень далеко взрываются одна за
другой пачки крошечных петард.
Роберт Джордан взглянул на Примитиво. Тот сидел, подняв голову,
повернув лицо к ним и приложив к уху согнутую чашечкой ладонь. Когда
Роберт Джордан посмотрел на него, он показал пальцем в сторону гребня
гряды.
- У Эль Сордо идет бой, - сказал Роберт Джордан.
- Так поспешим на помощь, - сказал Агустин. - Собирай народ. Vamonos.
- Нет, - сказал Роберт Джордан. - Мы останемся здесь.
Роберт Джордан посмотрел вверх и увидел, что Примитиво стоит на своем
наблюдательном посту, выпрямившись, и делает знаки винтовкой. Роберт
Джордан кивнул, но Примитиво продолжал указывать винтовкой, прикладывая к
уху руку, и опять настойчиво указывал, как будто боясь, что его не поняли.
- Оставайся здесь, у пулемета, но пока ты не будешь совсем, совсем
уверен, что они идут на тебя, не стреляй. Даже и тогда не стреляй, жди,
пока они не дойдут вот до тех кустов. - Роберт Джордан показал пальцем. -
Понял?
- Да. Но...
- Никаких "но". Я тебе потом объясню. Я иду к Примитиво.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |