Ты вяди-ка их, Михаил Арханья, чериз огненну ряку.
Как пашли ш ба душеньки спасныи как пы каменным мосту
(СМСЭС, № 215).
Когда герой идет к Солнцу, узнать, почему оно стояло на месте, по пути он встречает препятствие: “до мосту дошел. Стоит мужик на мосту, дёржит огненой столб в руках, говорит: “Куда эк пошел?” Он говорит: “А пропусти – дак скажу, не пропустишь – не скажу” (Пинеж, № 14). Все признаки границы налицо: мост, вопросы стража, просьба пропустить на ту сторону. Огненный столб в руках этого стража весьма напоминает огненный мечь архангела. В заговорах описывается каменная граница меж мирами, и Михаила видим уже там: “Есть море Акиян, за тем морем Акияном стоят горы каменныя, на тех горах стоит святы Михаил арханьел” (Отреченное, с. 260). Обмершая женщина “Рассказывала, как ее по горам водили, рассказывала, как на том свете” (Лурье, с. 26). Кто-то же ее водил. Не сама перешла и стала бродить там, в потустороннем мире, а под чьим-то присмотром. В этой ситуации проводниками могут быть – Бог, богоматерь, Егорий, Никола-путеводитель, “сивенький старичок” (Лурье, с. 23). По поводу старичка стоит напомнить, что немолодым выглядит и Харон: “Клочковатой седой бородою // Все лицо обросло”. В духовном стихе о битве Егория с царем Кудреванкой, иномирным проводником через границы, оказывается Бог, и в этом текст неуловимо напоминает выше цитированное зороастрийское “Наставление”:
“Уш как ты прошёл все те заставы?” —
“Миня Бог провёл да все-ти заставы!”
(Григорьев, № 95)
В сказочных текстах образ перевозчика (всегда безымянного) наиболее часто встречается в ситуации, когда герою по воле вышестоящих лиц или по собственной прихоти доводится идти к Богу. Обитель Божества отделена от нашего мира широкой водной преградой. И вот тут-то герою и пригождается перевозчик: “Шел он шел и наконец пришел к реке. На берегу сидел перевозчик. Он попросил перевезти его на другой берег” (Морохин 94, № 35), “Патом Вася приходит к абширной рике. Тут перевоз-плашкот. И тут перевошшик” (Азад 1, № 15). Причем перевозчик находится на этой должности вынужденно, ибо просит героя узнать у Божества, долго ли ему еще здесь пребывать. Бог, описывая путь к себе, может сам упомянуть о существовании перевоза: “Иди к синему морю, тебя извошшики перевезут”; но тех нет, как нет, посему герой находит волшебную лодку и переправляется на ней (Озар, № 24).
Тексты нередко описывают конфликт героя с перевозчиком и его подручными. Причем последние в таком разе изображаются весьма негативно. Кажется даже, что они целиком на стороне демонического противника героя, но это совершенно не так. Герой поочередно достигает трех водных преград (“Ехали, ехали; подъехали к огненной реке”, “Эта река вдвое шире первой”); за переправу через первую реку перевозчики требуют у героя “правую руку и левую ногу отрубить”, следующие – “правую ногу и левую руку”, а третья, старуха-перевозчица - “голову отрубить” (Эрленвейн, № 34). Для чего им это нужно – понятно. На Тот Свет должны попадать только мертвые. Это закон. А если случится здесь бывать обмершим, то переправу им дают беспрепятственно, ибо это явление предначертанное свыше. Ну а вполне себе живой герой своим появлением нарушает данное незыблемое правило. Потому-то, хоть в перевозе ему и не отказывают, оплатой за то требуют жизнь. Чтобы все привести к норме. Но герой хитрит, прося окончательный расчет произвести уже на том берегу, ну а там ему пособляет волшебный помощник – лев. Хитрость хитростью, однако же из сказки явно следует, что лев не мог ни перескочить через препятствие вместе с героем, ни затеять бойню на этом берегу, потому как его протеже не смог бы одолеть реку в одиночку, даже имея плавсредство. А вот еще один вариант действия. Герой обнаруживает непроходимую гору и реку, начинает искать перевоз на тот берег: “Пришли, а под лодкой толстомордый подлодочник, он говорит: “Я вам не дам лодки”. Они отлупили его как надо, он их перевез” (РГСС, № 15). Что ж, если нельзя подкупить, а сила позволяет не истребить, а всего лишь пригрозить неуступчивому стражу, то почему бы и нет. Тем паче сам сказочник перевозчику хоть и не импонирует, но и зла особо не желает. В былине о Василии Буслаеве, перевозчики, превратившиеся здесь в лесных разбойников, осмыслены отдельно от водной преграды. Но, зная подоплеку образа, исходную ситуацию восстановить несложно:
Перва застава – живут мужички да новотокмяна,
Бьют-хватают они удалых добрых молодцов,
Не пропускают не конных, не пеших
Те станичники да коробичники.
Другая застава есть великая –
Субой быстёр, да вал густой
(Былины 2, № 243).
Впрочем, подобное негативное отношение к перевозчику идет изрдревле. Иначе, с чего бы Вергилий сказал он нем: “перевозчик ужасный — // Мрачный и грязный Харон”. Вылитый же разбойник!
В прочих текстах, образ переправы и перевозчика на ней более смазан. Герой остался на горе (на Том Свете) брошенный сотоварищами: “Блуждал-блуждал – вышел на долину, а в долине озеро”; живущий около воды старичок обещает – “я тебе переведу через это озеро”, и после наказывает орлу – “Ну, - говорит, - надо его через озеро перевезти” (Карн, № 41). Он же, скорее всего, упоминается среди стражей, не пускающих героя в избу Яги: “Сидит старик у ворот, с топором. Он тебя так не пустит” (КВСО 2, № 31).
Итак, что делать, очутившись на переправе (перевале)? Подкупить стража неможно. Значит вариантов не сильно много. Либо убедить перевезти – силой или обманом. Либо – вовсе обойтись без его помощи, найдя другой способ для пересечения границы. Или, или.
Завершая тему потустороннего перевозчика, стоит упомянуть, что в античной мифологии был и другой, помимо Харона, проводник душ – Гермес??????????.? нашей традиции ему, пожалуй, больше всего соответствует… Велес. Не будем углубляться в детали, параллелей много, самостоятельно выяснить их близость не проблематично. Именно Велеса и заменили собой позднейшие Власии, Михаилы/Гавриилы, Зосимы и Николаи. Чтобы поставить точку, довольно будет цитаты из нашумевшего, многими полагаемого недостоверным источника: В НОЩЕ ВЛЕС ИДЕ ВЕ СВРЗЕ ПО МЛЕКУ НЕБЕСТВЕНУ А ИДЕ ДО ЧЕРТОЗЕ СВА… – В ночи Велес идет во Сварге, по молоку небесному. И идет до чертогов своих… (ВК 8 (2), 16). Молоко небесное, Млечный путь – “дорожка праведников, идущих на вечное житье”. А чертоги Велеса – те самые, что подразумеваются в чешской пословице – K Velesu za more. Тот Свет, куда уходят души умерших. Их-то Велес и ведет с собой, когда шествует по Святой дороге…
ДОМ В ЛЕСУ
Единственный страж пути женского пола (если не считать старуху на переправе) – с детства всем известная Баба Яга. До ее обители добираться долго, как и до любой другой иномирной границы: “Ехал он морями и лесами, много продолжал время. Приезжает в тридевятое царство, заходит в дикой лес, в урал. Идет уралом; нечаянно приходит: стоит избушка” (Перм, № 19). Обращает на себя внимание фраза “нечаянно приходит”. Нечаянно, внезапно, неожиданно. Это указание на путь “куда глаза глядят”, без определенного направления, когда достижение цели не ожидается в пределах хоть каких-то сроков. Стоит этот дом всегда в месте необитаемом (“урал”), в пределах какой-либо из выше рассмотренных границ, служа “пропускным пунктом” через них. Чаще всего, в великом лесу (что и обусловило появление названия данной главы): “Шел, шел по дремучему-дремучему лесу и видит – на поляне стоит избушка на курьих ножках” (ЗЗ, с. 206), “Ехали по долам, по горам, по зеленым лугам, и приехали в дремучий лес; в том лесу стоит избушка на курячьих ножках, на бараньих рожках, когда надо – повертывается” (Аф, № 137), “Падыходзiць к лесу – на ўскраiне яго стаiць хатка на курыных ножках” (ЧС, № 2). Но, также, и на крутых горах: “Ну, вызнелся Иван Царевич на Вехореву гору, пошел и пришел к избушки на курьей ножки” (Озар, № 26). В топучих грязях: герой “заехал в такие места, что конь его по колена в воде, по грудь в траве идет” (Аф, № 173). Возле реки-границы: “Шли они лесами, горами и подходят к реке” (Худ, № 86), “Долго шел. Проходил леса, овраги. Переплыл реку. Наконец видит, стоит избушка” (Морохин 78, № 28). На значение избы Яги, как места перехода, указывает и ее дислокация около калинового моста: “А там, у этого мосту-ту есть в лесу дом” (РСУ, с. 29), “Пусть он идет через калиновой мост;… стоит избушка” (Перм, № 42).
Иногда, вместо границы, местом размещения избушки на курьих ножках служит “нейтральная полоса” перед границей – чистое (мертвое, безжизненное) поле: “поехал-поехал в широкое поле-раздолье, видит – стоит избушка на курьих ножках” (СиК, № 28). Ср. дислокацию входа в потусторонний мир скандинавской мифологии: “Вальгринд – ворота, // Стоящие в поле // У входа в святилище” (Старшая Эдда, “Речи Гримнира”, 22). Эта же полоса в других вариантах скрывается под более жизнерадостным названием: “Посредине той долины увидел он избушку на курьих ножках, сама повертывается” (ЛОЗ, № 18), “выскочил он на зеленый лужок, на зеленом лужку стоит избушка на курьих ножках, повертывается” (СиК, № 29). То, что это уже Иномирье, его преддверие, явствует из слов Яги, угрожающей герою: “А, говорит, руськово духу не видала: руськяя коська сама ко мне пришла. И я этово человека ижжарю, на белой свет не отпушшу” (Сок, № 139). Белый свет – это наш человеческий мир. И если туда можно не отпустить, значит здесь-то и начинается власть потустороннего пространства.
Иномирную природу избы Яги выдает ее внешний вид. С одной стороны, подтверждается известный тезис Проппа: “золото – печать иного мира”. Герою задают трудную задачу: “Есть на тереме у бабы-яги золотая маковка, достань ты мне ее” (КВСО 1, № 33). С другой – как иначе оценить наличие у избушки неких странных подпорок? В их роли выступают конечности, головы, рога живых существ, от животных до птиц. Получается некий гибрид живого и неживого: “Избушка стоит на козьих ножках, на бараньих рожках” (Перм, № 1), “стояла избушка на курьих ножках, на бараньих ладыжках, кругом вертитса, а двери не видно” (Ончук Неизд, с. 94), “стоит избушка на турьей ножке на веретенной пяты” (СС, № 178), “приходит в лес дремучий. Стоит избушка, повертывается на курьих коленках” (Худ, № 108), “Ехал долго ли, мало ли, и стоит избушка, на куричьей голяшке повертывается” (Сад, № 4), “Видит – стоит избушка на курьих ножках, на петуховой головки” (Смирн, № 1), “стоит избушка на курьей ножке /…/ на кошачьем хвосте, кругом вертится” (Пудож, № 2), “Ехали-ехали – стоит избушка на куриных лапках, на собачьих пятках” (Купр, № 17). Это не случайный момент, а подмечаемая множеством источников деталь облика не только данного иномирного объекта. В западнобелорусской легенде говорится, что “свет /…/ на курачой назе стаиць” (НБ, № 181). В ирландском “Плавании Брана” то же подмечают и за потусторонним остром: “Стоит остров на ногах из белой бронзы, // Блистающих до конца времен” (Ирландский эпос, с. 668).
Чем эти подпорки кажутся, дело десятое, ибо то зависит опять же лишь от нашего восприятия (в таких случаях надо бы говорить – “показалось, что…”, “похоже на…”), куда более важно их предназначение. А на них избушка… Ну да, вертится во все стороны, поворачивается: “шла, шла под землею, видит: стоит избушка на курьих ножках, стоит-перевертывается” (Аф, № 114), “Шел-шел, ни близко, ни далеко, ни низко, ни высоко, видит, опять стоит избушка на веретенной пятке; вертится кругом, что мельница” (Смирн, № 126), “В лесу том избушка на курьях ножках от ветра шатается, сама перевертывается” (Бронниц, № 1), “Вот приходит к избушке. Стоит избушка на курьёй ножке, на веретенной пятке и вертится кругом, затти некак нельзя” (Ончук Неизд, с. 184), “Идет-идет и пришел в дремучий лес, а там стоит избушка на курьей ножке, и все вертится-вертится” (Моск, № 37), “Напоследок подошед к лесу, увидели избушку на курьих ножках, которая туда и сюда повертывается” (Погудка, № 10), “Напоследок пришла к избушке, которая стоит на двух курьих ножках, повертывается, откуда ветер ни протянет” (Погудка, № 19), “стоит избушка на курьих ножках и повертывается ’зад-перед” (Вятск, № 117). Потому-то ноги и называются “веретенными”, на которых можно вертеться/вращаться/ворочиться: “Идет она дальше, приходит она в лес; стоит избушка на курьих ножках, на веретянных пятках” (Худ, № 52); а в искаженных вариантах: “Стоит избушка на курьих ножках, на берестяных пятках” (Поморье, № 12), “избушка на курьих ножках, на тынной пятке” (Карн, № 46), “Стоит избушка на курьих ножках, на петушьих воротцах” (Терск, № 95), “стоит избушка на курьей ножке, на деревянной щепётке /…/ кругом вертится” (Пудож, № 2). Или совсем уж непритязательно: “стоит избушка на курьих ножках, об одном окошке, на сыром говёшке, и вкруг вертится” (Ончук Завет, № 77; СС, № 8). Что объяснимо, если помнить – Тот Свет противоположен нашему миру, и ноги эти, возможно, сделаны из золота.
Но всего более иномирность избы Яги выдают такие ее описания, в которых она предстает как явный дом смерти, этакие врата в Пекло: “забор вокруг избы из человечьих костей, на заборе торчат черепа людские, с глазами; вместо верей у ворот – ноги человечьи, вместо запоров – руки, вместо замка – рот с острыми зубами” (Аф, № 104), “Приходит к воротам – вороты заперты ногой; взошла – на дворе стоит в кадке кровь; взошла на крылец – валяются маленькие ребятишки; сени заперты рукой; взошла в сени – валяются на полу рука да нога; дверь заперта пальцем; взошла в избу – лежит мохнатая башка” (Смирн, № 151). Как уже говорилось, исследователи давно установили сродство Яги с трупом, а ее дома – с могилой: “Яга напоминает собой труп, труп в тесном гробу или в специальной клетушке, где хоронят или оставляют умирать. Она – мертвец” (Пропп, 162). Старуха выглядит полуразложившимся мертвецом, едва помещающимся в своем тесном доме: “в хатке лежит баба-яга костяная нога из угла в угол, нос в потолок врос”, “сама на стуле, нос в потолок, одна нога в правый угол, а другая в левый”, “в избушке лежит баба-яга – из угла в угол, губы на грядке, нос в потолок” (Аф, № 201, 225, 235). Сказки отмечают крохотные размеры избы Яги, намекающие на ее тесную связь с могилой: “стоит маленькая избушка” (ЛОЗ, № 3), “приходить в дремучий лес. Клубочик етот подкатывается к землянки. /…/ Там лежит старая старуха” (Черноземье, с. 28). Иногда задействуется такая, казалось бы, неуместная в данном случае аналогия: “Иди ты дальше, там придешь в лес; в лесу келья, и в этой келье живет старуха” (Сад, № 9). Но келья – дом добровольно ушедших от мира, монахов, “живых мертвецов”, так что образ вполне оправданный. Заброшенность избы Яги чем-то сродни осенней тоскливости неухоженного кладбища с сиротливыми, ничьими уже могилками: “Ехал, ехал, до лесу доехал. В том лесу ветха избушка, берестой покрыта, дубом подперта” (Карн, № 141).
Тексты подмечают отсутствие (или недостаточность) в доме Яги входных и оконных проемов: “избушка стаит на куриччих ношках и кругом паварачиваетца: ни акошок, ни дверей” (Азад 3, № 17), “стояла избушка на курьих ножках, на бараньих ладыжках, кругом вертитса, а двери не видно” (Ончук Неизд, с. 94), “вдруг в лесу увидел избушку; стоит избушка на курьей ножке, на веретенной пятке, кругами вертится, и дверей не видать” (СС, № 151), “Вот приходит к избушке. Стоит избушка на курьёй ножке, на веретенной пятке и вертится кругом, затти некак нельзя” (Ончук Неизд, с. 184). По поводу описанной в заговорах бани – “В цистом поли, в шыроком роздольи стоит огненная, горецяя байна, и в этой байны нету ни двирей, ни окон, ни просветлых лавок; середи байны лёжыт доска, а на доски тоска” – А. Топорков замечает: “Такая баня напоминает то ли гроб, то ли избушку сказочной бабы-Яги” (Топорков, с. 168). Согласимся с исследователем и мы, напоминает. А зачем мертвецу двери с окнами? В гробу такие вроде как вещи не положены. Впрочем, если в домовине и делают двери с окнами, стремясь уподобить дому последнее пристанище, то совсем уж маленькие, символические. Справедливости ради отметим, что жилище потустороннего стража, может предстать в совершенно ином виде, немаленьком и отнюдь не нищем: “стоит двор – что город, изба – что терем” (Аф, № 157), “В том лесу богатейший дворец стоит” (Аф, № 129). Но исключительная редкость подобных описаний свидетельствует чуть ли не о случайном их характере. Такие варианты возможны, но правилом они ни в коем разе е являются. Просто иные из инопутешествующих могли увидеть это несколько не так, как все. Но это – случай, исключение. А вообще же избушка Яги, не смотря на посторонние детали, в самой своей сути одно – жилище мертвеца, гроб или могила. Чтобы попасть на Тот Свет, естественнее всего использовать наиболее подходящие ворота, не так ли? В визионерских текстах как раз и описывается, как обмерший спускается в могилу, оказываясь тотчас в потустороннем мире (Лурье, с. 23). Да и снисхождения героя во все эти многочисленные пропасти, ямы, провалища, ведущие в подземный мир, ничто иное, как символическое погребение в могиле. Добровольная обратимая смерть.
Хозяин же избушки-могилы – живой мертвец, который по отношению к незваному пришельцу, к вам, например, может выступить демоническим противником. Запросто. И это вовсе не обязательно окажется Баба Яга. Подавляющее большинство текстов описывает именно ее, ибо сей образ оказался наиболее внушающим, и посему чаще всего наблюдается инопутешествующими. Правда, иногда, без негатива, а вполне так в смягченном виде: “зашел в большую трущобу. Там стоит хатчонка и живет старая старушонка” (ЗЗ, с. 146), “Там живет очень старая старушка” (Морохин 78, № 28). Но можно встретить здесь и не старушку, а девицу (вот кому-то повезло!): “вышла к нему девиця, што краша на свете нет, Елена Прекрасная”, а далее еще двух ее сестер, Марфу с Александрой (Озар, № 26). Или довольно злобного старичка: “На печи лежал старичёк” (Ончук Неизд, с. 98), “В этой избушке жил сильный, могучий волхид” (Молд, с. 148), “Шли-шли, пришли в лес, увидали избушку на курьих лапках, на веретенных пятках. /…/ Приходит мужичок-с-ноготок, борода-с-локоток” (Эрленвейн, № 31), “на печи лежит старик прематёрой, бороду постлал, в головы насрал, триста 33 раза хуем вокруг избушки обвернул да плешь на печи сушит” (Аф Завет, № 144); в заговорном тексте описывается темный лес, в нем изба, в избе живет стар-матер человек и три девицы, огненные огневицы (Топорков, с. 380). Или несколько несообразного здесь Змея: “Едя ён да едя, аж стаить хатка на куринай ножке, а в той хатце живе змей” (Аф, № 135), “Жил в этой избушке трехглавый змей” (Морохин 94, № 48). Можно обнаружить и демона, привольно живущего в тот доме: “Пришел в дом, а в нем лежит кривой Ерахта, растянулся из угла в угол” (РГСС, № 38), “Вошел в ызбушку: дядя болъшой мужика чулком обдирает” (Вятск, № 22), “Тут жил козел. Лёжит козел на полатях, ног на грядках, зубы на спиче, глаза на поличе, а борода на божниче” (Вятск, № 11). Особенно примечателен козел, расположившийся, как и Яга, в позе трупа. При этом его борода размещена в самом сакральном участке дома – божьем/красном углу, святом куту. Это же не случайный момент, не оговорка сказителя. Упоминание о козлиной бороде на божнице должно сразу бросаться в глаза. Единственная известная в традиции борода, которую ставили в красный угол, украшали ее и угощали (жертвовали ей) – сноп, связываемый из последнего пучка колосьев, оставленного в поле несжатыми. Его называли Богова/Божья борода, или даже… Велесова/Волосова бородка (СД 1 – 210, 233). Вот мы и вернулись к образу Велеса. Козел же, как полагают, посвященное ему животное, именно по причине этого и приписанное позднейшей религией к символам противника своего патрона.
Попасть в дом Яги проблемно. Она запугивает пришельца смертью, смущает его разум жуткой обстановкой, задает загадки или дает трудные задания, мешаются под ногами младшие стражи, ее духи-помощники. Но всё это потом, хоть и навалится, но не сразу. А для начала нужно смочь попасть внутрь бешено вращающегося дома, не желающего открывать вход первому встречному-поперечному. Чтобы войти, надо знать слово. Это заговор, приказывающий избе занять изначальное для нее или удобное для героя расположение: “Избушка, стань по-старому, как мать поставила: к лесу задом, к нам передом” (Перм, № 1), “Стань ты, - говорит, - ко мне передом, на запад задом” (Купр, № 17), “Повернись к солнцу лцом, к нам крыльцом” (Молд, с. 148), “Избушка, поворотись к лешему шарами, а ко мне воротами” (Озар, № 26), “Избушка, избушка, повернись к лесу глазами, ко мне воротамы, чтобы мне, дорожному человеку, взойти и выйти!” (Терск, № 57). Сказки отмечают, что уговорить избу удается далеко не всякому, а только герою, причем подается это похожим на трудное задание, вслед за которым следуют дополнительные выгоды: “Иван-царевич говорит: “Братья, давайте, кому из нас избушка отворится, свеча затеплится, тот нам будет большой брат”” (Эрленвейн, № 28). Даже если избушка и не вертится, все одно она стоит не так, как надо: “избушка на веретенной пятки, на солнцё лицем, а на сивер крыльцём” (СС, № 166). Заговор устраняет недопонимание между героем и терминалом. Тексты нечасто описывают возвращение героя в свой мир через избу, предпочитая этому моменту пересечение границы в других местах. Но в тех случаях, где вторичное посещение упоминается, страннику иногда снова приходится употреблять нужные слова (Сарс, с. 53).
Тексты не скрывают зачем здесь эта сторожка. В белорусской сказке о том сказано открытым текстом: “Iдзе, так iдзе, аж глядзiць – стаiць двор на гранiцы другога свету. А ў том дварэ жыла слуга змяёв, старая ведзьма, i без яе пазвалення не можна было парайсцi на той свет” (ЧС, № 1). Здесь всё: и подчиненные отношения стража, и упоминание пограничного положения сторожки, и необходимость разрешения на проход. Хозяйка избы задает вполне естественные для стража вопросы, общий смысл которых - кто ты таков есть, на каком основании здесь находишься да куда собрался? “Откуда ты здесь взялась…” (Терск, № 88). Образу Яги вполне соотвествует великанша Модгуд, скандинавской традиции. Она сторожит мост, ведущий в Хель, и задает встречным те же вопросы: “Она спросила, как звать его и какого он роду /…/ Зачем же ты едешь сюда, по дороге в Хель?” (Младшая Эдда, “Видение Гюльви”, с. 49). Как свидетельствуют источники, в большинстве случаев, инопутешествующий оказывает встречное давление: “Ты напои, накорми да в постель повали, тогда и вести спрашивай!” (Пинеж, № 11); “по щеке старуху ударила, по другой приправила: “Не напоила, не накормила, а вести зарасспрашивала!” (Терск, № 88). Напор помогает. Уверенность в собственных силах и правоте заменяет пропуск и верительные грамоты. Если ты так себя ведешь, значит у тебя есть на то веские основания. Такого человека непременно пустят на КПП, и даже дадут передохнуть. Но дальше о цели своего визита поведать все же придется. И сказать, скорее всего, лучше правду. А вообще-то, смотрите по обстоятельствам…
Подытожим. Тот, кто хочет попасть в Иной мир, должен суметь войти в этот дом, молвив правильное слово, выдержать там испытание от владельца жилища, а то и вовсе одолеть его, и выйти обратно (“чтобы мне, дорожному человеку, взойти и выйти”), в те же двери. Но уже с другой стороны. В мир мертвых. Недаром же изба та поворачивается. Из нашего мира, в том. И выйти оттуда уже не живым человеком, ведь в могилу попадают уже не живые люди. А уж выходят оттуда и вовсе…
БОГАТЫРИ, ЦЕРБЕР И СФИНКС
О страже, в чистом поле встречающем незваного гостя, уже говорилось. Сказки и былины помещают его на пути героя в Индию: “есть /…/ Ивашко Белая Поляница (вариант: Белая Епанча), индейского царя сторож; стоит он на украйне, и мимо его никаков человек не проедет” (Аф, 3, с. 404), “есть в Индейском царстве Ивашка-Епанча, Сорочинская шапка, тридцать три года стережет Индийское царство. Ни один зверь, ни одна птица, ни один богатырь не проезжал, не пролетал, всех наповал бил” (Терск, № 81). Былина о Даниле Белом:
А доезжает он до Индеи богатую,
Стоит Ивашка, Белая Панча, Сорочинская Шапка,
Оберегает Ивашка Индейское царство…
Без докладу, без пошлины,
Никого не пропущает, ни проезжего да не (прохожего),
Стоит Ивашка у сырого дуба и стоя спит
(Конашков, № 20).
Он же описан и в сказках, где обращает внимание деталь – охранник располагается возле дуба: “Прыходзiць к возеру, у возера расцець магучы дуб, а пад тым дубам находзiцца мужаственны чалавек”, который говорит герою: “Пяцьдзесят лет я берагу возера свайго гаспадзiна, змея Шкурупея, i яшчо нiкаму не паздаровiлась, хто са мною ў бой уступаў” (ЧС, № 21). Озеро здесь – знак охраняемой водной границы. Еще пример: “Охраняет змеиное царство могучий богатырь – чудо-юдо, поганая морда” (РГСС, № 3). Вот так, богатырь-то богатырь, но при всем этом – явный Змей. Судя по всему, отдельные описания боя на калиновом мосту, когда герой три ночи кряду побеждает трех многоглавых Змеев, следует относить не к змееборческому подвигу, а к пограничной стычке. Со стороны потустороннего царства, на разделяющий миры мост, регулярно наведывается змеиный разъезд (на коне, и при богатырском вооружении!), отслеживающий проезд на их территорию разных там богатырей. Иногда, не слишком удачно для себя. Ведь кого-то из пришлых через мост переводят мирно, а с иными из них приходится вступать в смертельную битву за переправу. Подобное утверждение, пожалуй, стоит подтвердить примером. У героя сказки нет ни малейшего повода рваться на потустороннюю территорию. Никто не крал его сестер, мать или невесту, никто не подряжает его прекратить вражеские набеги. Ничего этого нет. Он просто едет себе и едет, пока не натыкается на пограничную реку с предупреждающей надписью: “теке река – Калиновка, и на той реке мост и написано: “Кто буде проходить через эту реку – не пропускать ни пешего, ни конного” (Пушк, № 2). Это даже не предупреждение герою, а напоминание стражам об их обязанностях. Герой же немедля устраивает засаду на мосту. Обратите внимание на выезд стража. Герой слышит “за три версты богатырский стук. Вот на мост въезжае змей, у нево конь спотыкается”. Бьются противники тоже не абы чем, а благородным богатырским оружием – мечами или палицами. Это поединок, рыцарский турнир, а не мясницкое уничтожение чудищ. Змей-страж и не думает проникать на территорию людей, его задача ясно изложена в надписи на мосту. Лихим налетчиком тут оказывается отнюдь не он…
Возможно, таким же стражем пути является и Соловей-разбойник. Уж больно примечательны в этом плане места, где он устраивает свое гнездо. Например, примерно в тех краях, что и Ивашка Белая Поляница: “Слыхал я, што есь в Индейском царьсве, стойит дуб. Сидит там Соловей” (Озар, № 21). И на пограничной реке: “приходит к быстрой рецьки, у речьки стоит амбарушка /…/. В амбарушки поет Соловей-разбойник”, “на грязи /…/ топучей, на реки на Смородины /…/ на трех дубах /…/ на двенацяти розсохах /…/ у Соловья розбойника свито гнездо” (СС, № 78, 136). А также, видимо, на перекрестке, где присматривает себе весьма приметный дуб: “Тут стоит по етой дороге, на двенадцати корнях вырос. Тут сидит на етим дубу Соловей-свистун” (РСВС, № 8). Видимо, его же образ использовании в загадке о репье: “Стоит дуб вялый, в нем сидит черт-дьявол, кто ни подойдет, так не отойдет” (Митрофанова, № 1909). Приметные места на границе, занятые Соловьем, могут обозначать только одно – его род занятий с разбоем не связан, хотя чем-то схож. Разбойнику пристало бы прятаться, в ночи добычи на дороге искать. А здесь другое. Он чувствует себя в своем праве, дело свое худым не считает, и ни в чем не кается, когда герой его ловит. Он запирает собой путь, не пропуская никого вообще:
На дороге живет Соловей Рахматович,
Не спускает он ни конного, ни пешего
(Былины 1, № 61).
Фраза насчет “конного-пешего” несомненно перекликается с предупреждением, получаемым героем перед въездом в Иномирье: “много к нашему папаше конны приходили, пеши приходили, но только назад не могла вынести птица пера” (СиВ, № 15). Оттого-то и заросла дорога, которую поздние тексты начинают считать пролегающей в нашем мире (на Чернигов, Киев), а Соловья записывают в демоны, тиранящие местность. Как с этим стражем поступает Муромец, пересказывать, думаю, смысла нет. Здесь уместна только сила, а разговор посчитают за слабость.
Три богатыря.
Проезжая три наиболее характерные для Иномирья границы-преграды – темный лес, крутые горы и великую реку – герой обнаруживает там трех богатырей, занятых демонстрацией своей недюжинной силы: Дубыня “Богатырь дубьё рвёт, да клубьё вьёт – как ромно нитки”, “Горынечь на мизиньче гору качает”, “Усынечь усами реку запер, а ртом рыбу ловит” (Вятск, № 45), “На усах мельницу держит” (Элиасов, № 197), “Дугиня-богатырь – хоть какое дерево, так в дугу согнет!” (Аф, № 143), “Дубiн-багатыр /…/ вазьмець за макушку дуба i з крнем выварачуваець i размахуець. I гэта за пацеху сабе маець” (ЧС, № 16). Особенно преуспевает в этом Горыня. Его удаль подчеркивается всеми текстами без исключения: “пришли к горы высокой, стоит мужик и эту гору с руки на руки перекатыва” (СС, № 79), “Горыня отвечал: “Я горы сворачиваю” (Смирн, № 361), “Гору с руки на руку перебрасывает” (Элиасов, № 197).
То, что три богатыря – Дубыня (Сосна, Дубовик, Вырвидуб), Горыня (Горовик, Вернигора, Гарын) и Усыня - являются стражами границ, не вызывает сомнения. Об этом вполне определенно говорят источники. Выехав в чисто поле, герой обнаруживает там пограничную мету с завуалированным предупреждением об охране данной территории: “стоит дуб, на этом дубу подпись, на подписе написано: “Горыня-богатырь бьет двух богатырей на один помах”, а чуть далее находит другой столб со сходными словами об Усыне (Сок, № 72). Герой видит на своем пути такие картины: “Стоит мужик на дороге, ели вьёт; ели завьёт, проходу нет, а разовьёт – ворота”, “стоит мужик, на руках две горы держит, сжмёт руки, проходу нет, раздвинет – ворота” (СС, № 47). Ворота – проход через границу. Судя по всему, механизм работы толкучих гор может объясняться как раз этим примером – где-то за кадром наличествует живой привод. Странник просит допустить его на ту сторону, но слышит отказ: “Перевези меня за реку. – Как я тебя перевезу: этта шол Плешко-богатырь, у меня жону отбил, не велел никого пускать” (СС, № 47). Всех троих стражей, лишенных супружниц злой волей Плешки, он подкупает обещанием достать каждому по жене. Из еще одного примера можно сделать вывод, что богатырь Дубыня занят наведением преграды-заставы: “стоит мужик, делаа огороду от земли и до нёба из бревен” (СС, № 79). Работа Горыни предстает как прокладка перевала – прохода через горную границу: “захватил тот богатырь целую гору, понес в лог и верстает дорогу” (Аф, № 141), “Видит, Ровногор-богатырь в горах дорожку ломает” (Карн, № 41). Имеется у богатырей и своя сторожка, не всё же время в трудах проводить: “Доехал до избушки, в этой избушке живут Горокат и Деветьпил” (СС, № 34).
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |