«Либо ненормальный, либо ломака», по раздраженной реплике варшавской обывательши, не без яда растиражированной Витольдом Гомбровичем, Бруно Шульц, безрезультатно искавший друга и безответно

Портрет в зеркалах

Бруно Шульц

От составителя

«Либо ненормальный, либо ломака», по раздраженной реплике варшавской обывательши, не без яда растиражированной Витольдом Гомбровичем, Бруно Шульц, безрезультатно искавший друга и безответно восхищавшийся чуть ли не каждым новым знакомым, не ладивший с собой и закончивший жизнь одиночкой от пули случайного эсэсовца, оставил прозу, которую мало с чем сравнишь по способности в себ влюблять и сохранять эту любовь десятилетиями (оба шульцевских переводчика, готовивших данную публикацию, знают это по себе и могли бы назвать не одну дюжину таких же «верных» рядом и не очень). Всюду лишний провинциал без круга и среды, вечно неудовлетворенный собой фанатик слова и невольник линии, со страхом таивший в душе страсть к самоуничтожению и, по дневниковой записи того же Гомбровича, «рвущийся к искусству, как к озеру, чтобы в нем потонуть», Шульц - вероятно, лучший наблюдатель и выдумщик в польской литературе - создал совершенно свой по оптике и языку, на редкость узнаваемый универсум, вошедший особой, нерастворимой частью в образ мира уже, по меньшей мере, двух поколений читающих на французском, английском, немецком, итальянском, испанском, японском. По его новеллам пишут оперы и снимают фильмы (ленту Войцеха Хаса «Санаторий под клепсидрой» видели не только Канн и Триест, но и завсегдатаи московских киноклубов). Инсценировки шульцевской прозы ставят во Франции, Великобритании и США (не говорю о Польше, где мотивы Шульца вплетены в несравненный «Умерший класс» Тадеуша Кантора в его краковском театрике «Крико-2»). Шульц и сам стал легендой, героем чужих книг - повести израильского прозаика Давида Гроссмана «Бруно» (1986), романа «Мессия из Стокгольма» (1987) американской писательницы Синтии Озик, хроники Бориса Хазанова «Чудотворец» (1990). Два его более чем скромных томика - настольное чтение для Богумила Грабала и Данило Киша, Филипа Рота и Исаака Башевиса Зингера. В 1992 году, когда исполнилось сто лет со дня рождени Шульца и полвека после его гибели, вряд ли была в Польше хоть одна газета или журнал, об этом не вспомнившие.

Несоизмеримость обступавшей реальности и выросших из нее книг, несовпадение жизни и судьбы, даже такое на редкость острое, как в случае Шульца, в двадцатом столетии может показатьс романтическим преувеличением, литературным штампом. Однако оно было фактом (чаще всего не радующим) и двигателем существовани (как правило, мучительного). И, кстати, существования не одного только Шульца. Достаточно, глядя на карту, поднять глаза от шульцевского Дрогобыча хотя бы чуть на север, к захолустному Замостью крупнейшего польского поэта ХХ века Болеслава Лесьмяна, либо перевести их немного правей, на восток, к такому же глухому, но уже галицийскому Бучачу великого еврейского хрониста и сказочника Шмуэля Иосефа Агнона. Так что клише здесь принадлежало, скорее, истории - или географии (на таких окраинах они с трудом различимы). Просто индивидуальными душевными коллизиями - неспособностью к жизни, бегством от яви и человеческих связей, пассивностью перед вызовом действительности и т.п. - тут, мне кажется, мало что объяснишь. «Психология» с «биографией» есть, в определенных кругах и при известных условиях, едва ли не у каждого (и у всякого - свои, неповторимые!), однако ни прямого пути, ни даже самого хлипкого мостика до словесности шульцевского, лесьмяновского, агноновского масштаба от них нет. Жить такой реальностью невмоготу, но и оторваться от нее нельз (уехать из местечка, где его, в отличие от столицы, хотя бы не спрашивали, кто он такой, Шульц не решался, а потом вырватьс из гетто стало уже немыслимо): ее под силу только преобразить - или разрушить. Искусство, «культура» получают тут особую, почти сакральную нагрузку, свой высший, как бы демиургический смысл.

«Часто пишется казнь, а читается правильно - песнь», - обронил примерно в эти же годы Мандельштам... Перепад между «началами» и «концами» у Шульца как бы обнажает, выводит на свет, разворачивает во времени тот узел драмы, которую он, как можно видеть даже по письмам, носил в себе и напряжением которой питались его фантазии и его книги (если это вообще не одно и то же: сродство их у нашего автора намного тесней и ощутимей, чем в обычных случаях, и сопоставить с ним тут можно, пожалуй, разве что таких записных сновидцев, как переведенный под его началом Кафка, как Акутагава или Борхес). Кто-то потянет этот узел за один конец и скажет о запоздалом развитии или, как выражались несколько десятилетий нашего века, об «отсталости» - края ли, слоя ли, характера: Артур Сандауэр прав, и разрывавшийся между плотью и духом, эросом и аскезой, бытом и мечтой Шульц действительно был «сыном конца века», вынесенным на переломившую этот век мировой бойней и холокостом середину. Кто-то подойдет с другой стороны и (тоже по праву!) увидит в Шульце принципиальную неосуществимость замыслов, невозможность письма, его - неотделимый от вершинных достижений ХХ века - «крах», по Бланшо. Кто-то попытается распутать этот узел, потянув за третий конец и подчеркнув у Шульца, чьи страницы тут и там сквозят Библией и греческими трагиками, опять-таки предельно значимую для новейшей словесности ностальгическую тягу к эпосу и мифу. Тягу, находящую разрешение лишь в безупречном лирическом фрагменте и воспаленной фантастике, которую тут же сводит судорога неудержимого гротеска (по этой линии Шульца обычно, хотя и не всегда основательно, сближают с Гомбровичем и Виткацием, тоже на свой лад засвидетельствовавшими банкротство эпической и романной реальности).

Можно поискать для такого скрещения стольких путей века и более общий, эмблематический знаменатель. По мне, здесь в индивидуальный удел по-бетховенски врывается тема, кажется, всего нынешнего столетия - тема «провинции». Провинции как таковой, как строя жизни и уклада культуры. Провинции, затягивающей серостью и обезличкой, гасящей любой проблеск. Провинции, вперемешку, внавал хранящей память и исподволь накапливающей будущее, бурлящей, взрывающейся. Провинции зыбкой, обманчивой, вечно себе не равной и на себя не похожей. Этого места, где возможно все, но где ничто не оставляет следа, не отбрасывает тени. Болота и родника. Пустыни и приюта. Бродила и кладбища (всегда «и», никогда «или»!).

Но речь тут, понятно, и о провинции вполне конкретной. О восточноевропейском поясе от Балтики до Адриатики и Черноморья, о «нашей собственной» - или «другой» - Европе (по заглавию автобиографической книги одного из ее бесчисленных уроженцев, ныне американца Чеслава Милоша). А для Шульца и еще уже: о резервациях Европы, бывшей черте оседлости, этой полоске вечных лимитрофов на границе между гигантскими империями, языками и верами - от милошевской Вильны на севере, через шагаловский Витебск и Смиловичи Сутина, через Гуцульщину и Львов похороненного в Лозанне Станислава Винценца, мимо Черновиц покончившего с собой в Париже Пауля Целана и занесенной в Бразилию Кларисы Лиспектор - к южному Рущуку скончавшегося в Лондоне Элиаса Канетти и дальше (о Бучаче и Замостье уже говорилось, а кто-то припомнит Броды или Каменец-Подольский, Меджибож или Станислав)... Так или иначе, науки и искусства ни Старого, ни Нового Света на протяжении по меньшей мере трех четвертей кончающегос века без выходцев из этого, по шульцевской формуле, «края великих ересей» попросту непредставимы. Созданное ими - единственное сегодн свидетельство об исполинской Атлантиде той ушедшей и истребленной цивилизации, ее останки и пережитки, либо символическое их инобытие. Не зря Сандауэру виделся в Шульце таинственный и тайномудрый бог Гермес, покровитель путников и проводник душ, посредник между мирами живых и мертвых.

Но наследие Бруно Шульца и само из таких обломков. «Главные» книги, которые он задумывал и, кажется, даже писал, если уже не написал, - романная фреска «Мессия», посланная Томасу Манну повесть на немецком языке «Возвращение домой», - до нас не дошли (а «Лавки» родились поздно и почти что поневоле, из писем Деборе Фогель, которая этим способом подталкивала сомневающегос Шульца к творчеству). Рукописи, многие рисунки, практически все живописные работы пропали или стерты вмешавшейся историей. Поэт Ежи Фицовский уже несколько десятилетий по крохам добывает из старой периодики и публикует оставшееся, собирает у адресатов шульцевские письма, инспирирует и записывает их воспоминания, - без его самоотверженности ни одно издание Шульца последнего времени, включая настоящую публикацию, было бы невозможно. По-польски Шульц напечатан вроде бы со всей возможной полнотой, оба сохранившихс его сборника вышли и на русском. И все-таки ощущение незавершенности всех этих общих трудов и странная надежда неким чудом восстановить неотступное и недосягаемое целое не отпускают, кажется, никого: или шульцевская проза, сам его образ притягивают, среди многого прочего, самой этой недочеканенностью - юношеской, даже детской? Хочется продлить это краткое, наперед обреченное и, в конце концов, жестоко оборванное существование. По крайней мере, именно такое чувство двигало на следующих ниже страницах переводчиками Бруно Шульца, ценящими работы своих уважаемых коллег и предшественников - Игоря Клеха, Григория Комского, Асара Эппеля - и все же пытающимися, в добавку к уже сделанному, поймать собственный, может быть, чуть новый поворот странного шульцевского лица, уловить в его неподражаемой словесной музыке для кого-то приглушенные, но близкие им ритмы и ноты. Подобного «вчитывания себя» в книгу другого не чуждался, замечу в финале, и сам Шульц.

Борис Дубин

Бруно Шульц

Из писем

Зенону Васьневскому, 7.XI.1934

...Думаю тем временем написать несколько статей о книгах.

Очень меня притягивают манновские «Истории Иакова» - великолепная вещь, вот где можно показать перемены в нашем понимании реальности и новый взгляд на сущность жизни.

А дивная эта осень (настоящая «другая осень» из моего трактата) проходит без толку, почти незаметно. Только вечерами, когда округа расцветает, напитывается отсветами и от каждого уже померкшего предмета, тень за тенью, отделяются красочные эманации, как бы астральные тела, я люблю смотреть на ясное, салатовое с празеленью, топазовое небо, усеянное, словно ведовская книга, черными знаками, арабским алфавитом воронья, - и следить за этими гигантскими, голосистыми и плаксивыми слетами, этими их размашистыми, фантастическими пируэтами и кругами, возвращеньями и внезапными бросками в небеса, которые переполняются миганьем крыльев и поискривающим карканьем. Замечали вы, как временами, отлетев далеко-далеко, они сквозят там облачком пыли, еле различимые, почти исчезнувшие из глаз, но тут же, сделав круг, обрушиваются на тебя всем размахом крыльев, сыплются черной крупой, опадают хлопьями сажи и растут, растут все шире и крикливей?

Анджею Плесьневичу, 4.III.1936

... Вы преувеличиваете преимущества моей дрогобычской жизни. Чего мне не хватает даже здесь, так это тишины, единоличной певучей тишины - с замершим под собственной тяжестью маятником часов и ясной линией пути, не затемненной ничьим посторонним воздействием. Эта насыщенная, утвердительная - полнозначная! - тишина уже сама по себе была бы почти творчеством. То, что хочет, я чувствую, сказаться через меня, растет за прочной стеной тишины, зреет в средоточии абсолютного покоя...

Вы пишете о нашем на редкость затянувшемся детстве, нашей незрелости. Тут я немного теряюсь. Дело в том, что род искусства, который мне ближе всего, это и есть возвращение, второе детство. Если бы удалось обернуть развитие вспять, какой-то окольной дорогой еще раз пробраться в детство, снова пережить его полноту и неохватность, - это стало бы обретением «гениальной эпохи», «мессианской поры», которую сулят и которой клянутся все мифологии мира. Моя мечта - «дорасти» до детства. Только тогда и пришла бы к нам настояща зрелость.

Романе Гальперн, 30.IX.1936

... Немного лихорадит, лежу, в школу не пошел. За окном - холодный день, жесткий, негостеприимный, полный суровости и прозы. Но вокруг кушетки - добрые духи, рядом - два выпрошенных тома Рильке. Время от времени на минуту заглядываю в его трудный, напряженный мир, под его многосводчатые небеса, и снова возвращаюсь к себе. Не знаю, читали ли Вы Рильке. Для меня его вершина - «Новые стихотворения». То, что он писал потом - «Дуинские элегии», «Сонеты к Орфею», - по-моему, слишком утонченно, эзотерично. А еще рядом лежат мои рисунки, и порой мне даже чудится, что они не так плохи и что я, пожалуй, мог бы сделать и лучше. Главный мой враг - неверие в себя, нелюбовь к себе. Проходят месяцы, а я не в силах остановить глаз ни на чем из сделанного, ни одним из мелькнувших замыслов не доволен, все мне не нравится. Это состояние вечной неудовлетворенности обрекает меня на бездействие. Но иногда мне кажется, что строгость тут оправданна и вещи недотянутые, незрелые лучше уничтожать. Беда в одном: надо опереться хоть на что-то, пускай незрелое, чтобы потом набрать размах, распрямиться, ударить в полную силу и где-то на пределе возможного достичь совершенства. Вы опасаетесь, что мой брак может вырвать меня из нужного творческого климата. Я, признаться, задумался. Или одиночество и вправду было источником моего вдохновенья, а совместная жизнь это одиночество разрушит? Разве не остаются одинокими даже в браке? И почему все поэты рано или поздно меняют одиночество на жизнь вдвоем? Я по-человечески боюсь одиночества, боюсь того бесплодья никому не нужной, лишней жизни, которое хотел передать в «Отставнике». Отсюда и мое бегство в брак...

Ей же, 5.XII.1936

Читаю «Кошмары» Зегадловича. Захватывает и будоражит. За его книгой мне мерещатся контуры другой, которую я хотел бы написать сам. Вот и пойми, какую из них читаешь - бывшую в руках или задуманную, но не написанную. По мне, лучше всего читать именно так - вчитывая между строчками себя самого, свою собственную книгу. Так читают детьми. Не оттого ли те же самые книги, раньше такие сочные, со сладчайшей мякотью, потом, в наши зрелые годы, похожи на оголенные деревья с опавшей листвой - листвой домыслов, которыми латались когда-то их прорехи. Нет теперь книг, читанных нами в детстве, - облетели, одни скелеты остались. Тот, кто еще сохранил в себе память и мякоть детства, должен бы написать те книги наново, тогдашними. Был бы у нас теперь настоящий «Робинзон», настоящий «Гулливер».

Ей же, 26.VIII.1937

... Когда я пытаюсь дать себе отчет в моем нынешнем положении, мне приходит на ум образ человека, разбуженного от глубокого сна. Вот он очнулся, но еще видит тонущий в забытьи сновиденный мир, еще различает его меркнущие краски и чувствует под веками зыбкое марево снов, - а на него уже давит новый, трезвый и бодрый мир яви, и он, исподволь растомленный ленью, дает вовлечь - втянуть - себя в его заботы и дела. Так и моя неповторимость, моя непохожесть, ни во что не разрешившись, уже как бы погружаетс в забытье. Оборонявшая меня от набегов мира, она мягко уходит вглубь, а я, словно выпроставшись из кокона, стою перед бурями чужого мира, перед ветрами неба и в первый раз вверяю себя стихиям. Куда это меня заведет, не знаю. Может быть, эта новая трезвость - всего лишь пустота после растаявших туманов творчества? Или это новый голод по миру? Новая очная ставка с внешней стихией? Пока не ведаю. Неповторимость и необычность моих душевных движений наглухо замыкала меня в себе, делала нечувствительным, враждебным к окружающему. Теперь я, кажется, наново открываюсь миру, и все было бы хорошо, не будь этого страха, этой полной внутренней сдачи, словно перед каким-то опасным и бог весть куда заводящим шагом.

Перевод с польского Б.Дубина

Дата добавления: 2015-08-28