Иногда мы встречались взглядами именно в то мгновение, когда Фюсун тушила сигарету. Если шел грустный фильм про любовь, или на нас действовала печальная музыка, либо же поражали ужасающие кадры из документального фильма о Второй мировой войне, Фюсун тушила сигарету машинально. Но стоило нашим взглядам случайно встретиться, будто электрический разряд проходил между нами, мы вспоминали вдруг, зачем я сижу за этим столом, и потому её сигарета, затушенная под воздействием душевного смятения, приобретала очень странную форму. Затем раздавался гудок какого-нибудь большого корабля, доносившийся издалека — из глубины, и я представлял, каким выглядит мой мир и моя жизнь глазами пассажиров того корабля.
Впоследствии, рассматривая каждый из её окурков, принесенный в «Дом милосердия», по одному или по нескольку штук, я прокручивал в голове картины прошлого. Именно эти замершие вмиг сигареты помогли мне осознать, что каждая из собранных мною вещей соответствует мгновениям настоящего, о которых писал Аристотель.
Теперь наше с Фюсун прошлое, наши посиделки я мог вспоминать, не касаясь вещей, собранных в «Милосердии», теперь мне достаточно было взглянуть на них. Отдельные мгновения, которые я соединил вещами: фарфоровой солонкой, сантиметром в коробочке в виде собачки, устрашающим консервным ножом, пустой бутылкой из-под подсолнечного масла «Батанай», которое всегда имелось на кухне Кескинов, — с годами слились в моем сознании в непрерывное Время. И всякий раз, когда я смотрел на скопившиеся предметы, как и на окурки, я вспоминал все, что пережил за обеденным столом в доме Фюсун.
69 Иногда
Иногда мы ничего не делали и сидели молча. Иногда Тарык-бею, да и всем нам, передача казалась скучной, и он принимался читать газету. Иногда вниз по улице с шумом, гудя, ехал автомобиль, а мы замолкали. Иногда шел дождь, и мы прислушивались к ударам капель по стеклу. Иногда тетя Несибе забывала, что в пепельнице — недокуренная сигарета, и закуривала на кухне еще одну. Иногда я по нескольку секунд любовался рукой Фюсун, так чтобы этого никто не видел. Иногда в рекламе по телевизору показывалась женщина, которая расхваливала именно то, что мы ели за ужином. Иногда вдали раздавался взрыв. Иногда тетя Несибе, а иногда Фюсун вставали из-за стола и подбрасывали в печь несколько угольков. Иногда я думал, что бы принести в следующий раз, выбирая не заколку, а браслет. Иногда забывал, о чем этот фильм, который мы смотрим, и, глядя в телевизор, вспоминал дни, когда ходил в начальную школу в Нишанташи. Иногда тетя Несибе предлагала заварить липовый цвет. Иногда Фюсун так изящно зевала, и все на свете для меня прекращало существовать, я представлял, что во вздохе из глубин её души исходит покой, как прохладная вода из колодца в летний день. Иногда я говорил себе, что больше не могу сидеть и пора уходить. Иногда парикмахер в первом этаже дома напротив, обслужив последнего клиента, с шумом опускал шторку на витрине, и её лязг разносился эхом по всему кварталу в ночной тьме. Иногда отключали воду, и два дня её не было. Иногда Тарык-бей ворчал: «Опять та же реклама, хватит уже!» Иногда мы слышали, что в печке, помимо огня, шумит еще что-то. Иногда тетя Несибе предлагала: «Раз вам моя фасоль на оливковом масле понравилась, так, пока не кончилась, завтра вечером приходите есть опять!», и поэтому на следующий день я снова шел к ним. Иногда мы обсуждали конфликт Америки с Россией, холодную войну, военные корабли русских, которые по ночам проходили Босфор, и американские подлодки в Мраморном море. Иногда тетя Несибе говорила: «Сегодня вечером очень жарко!» Иногда я по лицу Фюсун видел, что она о чем-то мечтает, и мне хотелось отправиться за ней в её воображаемую страну, но я сам, моя жизнь, моя плоть, то, что я сижу за этим столом, казались мне безнадежными. Иногда предметы на столе представлялись мне горами, равнинами, холмами, нагорьями, оврагами. Иногда мы вместе смеялись над чем-то забавным по телевизору. Иногда, когда нас увлекало показанное, это казалось мне унизительным. Иногда меня раздражало, что соседский мальчик Али забирался к Фюсун на колени или садился рядом с ней. Иногда мы тихо вели с Тарык-беем мужской разговор о плачевном положении экономики. Иногда Фюсун поднималась наверх, некоторое время не спускалась обратно, а я чувствовал себя несчастным. Иногда звонил телефон, кто-то ошибался номером. Иногда тетя Несибе обещала: «В следующий вторник сделаю вам засахаренную тыкву». Иногда компания из троих-четверых парней, горланя футбольные речовки, спускалась по улице в сторону Топхане. Иногда я помогал Фюсун побрасывать в печку уголь. Иногда я видел, как по полу кухни торопливо семенит таракан. Иногда я чувствовал, что Фюсун под столом сняла тапок. Иногда сторож свистел в свисток прямо перед нашей дверью. Иногда Фюсун, а иногда я вставали оторвать забытые листки перекидного календаря. Иногда, когда никто не видел, я подкладывал себе еще ложку халвы. Иногда изображение в телевизоре теряло четкость, Тарык-бей говорил: «Дочка, настрой-ка его», Фюсун крутила ручку на задней панели, а я смотрел и говорил ей, куда поворачивать. Иногда твердил себе: «Выкурю еще сигарету и пойду домой». Иногда совершенно забывал о времени и расслаблялся, словно лежал на мягкой кровати. Иногда мне казалось, что я вижу микробов, жучков и прочих паразитов, которые живут в дорожке. Иногда в перерыве между программами Фюсун вытаскивала из холодильника воду, и Тарык-бей уходил наверх в уборную. Иногда у Кескинов готовили долму из кабачков, помидоров, баклажанов и перца на масле, и нам хватало её на два вечера. Иногда Фюсун после еды вставала из-за стола, подходила к клетке Лимона, нежно разговаривала с ним, а я представлял, что она говорит со мной. Иногда летними вечерами мотылек, залетевший в окно эркера, ускоряясь, кружился, как безумный, вокруг лампы. Иногда тетя Несибе передавала новую квартальную сплетню, которую слышала недавно: например, электрик Эфе сказал, что его отец — известный грабитель. Иногда я забывал, что нахожусь за столом, мне представлялось, будто мы наедине, и долго, с любовью смотрел на Фюсун. Иногда по улице проезжала машина, но так тихо, что мы замечали её только по дрожанию стекол. Иногда со стороны мечети Фирюз-ага доносился азан. Иногда Фюсун вставала и долго смотрела из окна на улицу, будто ждала кого-то, по кому очень соскучилась, и это меня задевало. Иногда я смотрел телевизор, но думал совершенно о другом, например о том, что мы — пассажиры парохода, которые встретились в кают-компании. Иногда тетя Несибе «чуть-чуть, на всякий случай» поливала в гостиной той же отравой от комаров, которой она пользовалась в верхних комнатах, и комары погибали. Иногда тетя Несибе говорила о бывшей жене шаха Ирана Сорае Асфандияри, рассказывала нам о её страданиях: шах с ней развелся, так как она не могла родить детей, и о её жизни в Европе. Иногда Тарык-бей, глядя в телевизор, сетовал: «Опять это позорище показывают!» Иногда тетя Несибе спрашивала: «Кто-нибудь хочет мороженого?» Иногда Фюсун два дня подряд носила одну и ту же одежду, но мне она все равно казалась разной. Иногда я видел, как в доме напротив какой-то человек подходит к окну покурить. Иногда мы ели хамсу. Иногда я видел, что Кескины искренне верят в справедливость и что виновные обязательно будут наказаны — в этом мире или на том. Иногда мы подолгу молчали. Иногда казалось, что молчали не только мы, а весь город погружался в тишину. Иногда Фюсун говорила отцу: «Папа, пожалуйста, хватит кусочничать!», и я чувствовал, что из-за меня даже за столом всем неловко. Иногда я думал совершенно противоположное и решал, что всем очень хорошо. Иногда тетя Несибе, закурив сигарету, не могла оторвать глаз от экрана и забывала потушить спичку, которую держала, до тех пор пока не обжигала пальцы. Иногда мы ели в кафе макароны. Иногда над нами в темноте в сторону аэропорта и Иешилькёя с шумом пролетал снижающийся самолет. Иногда Фюсун надевала блузку, подчеркивавшую её длинную шею и верхнюю часть груди, а я, не отрываясь от телевизора, старался не смотреть на белизну её прекрасного тела. Иногда я спрашивал Фюсун: «Как продвигается рисунок?» Иногда по телевизору обещали, что пойдет снег, но снега не было. Иногда слышался тревожный гудок огромного нефтяного танкера. Иногда издалека раздавались звуки выстрелов. Иногда в дверь соседнего дома кто-то так громко случал кулаком, что дрожали чашки в буфете у меня за спиной. Иногда звонил телефон. Лимон принимал звонок за пение канарейки и начинал свои трели в ответ, а мы смеялись. Иногда в гости к Кескинам приходила какая-нибудь супружеская пара, а я чувствовал себя неловко. Иногда Тарык-бей подпевал старой песне в исполнении женского хора музыкального общества Ускюдара. Иногда на узкой улице не могли разъехаться две машины, стояли носом друг к другу, а упрямые водители не желали освободить дорогу, начиналась перебранка, ругань, и под конец они бросались друг на друга с кулаками. Иногда в доме, на улице, во всем квартале наступала волшебная тишина. Иногда помимо пирожков я приносил еще куски соленого тунца и вяленую скумбрию. Иногда мы сетовали: «Как холодно сегодня, правда?» Иногда после еды Тарык-бей, улыбаясь, доставал из кармана освежающие пастилки и угощал нас. Иногда перед дверью два кота принимались отчаянно орать, а потом с криками драться. Иногда Фюсун сразу надевала серьги или брошку, которую я приносил в тот день, и за едой я шептал, как ей все идет. Иногда сцена поцелуя или примирения из фильма по телевизору оказывала на нас такое действие, что мы забывали, где находимся. Иногда тетя Несибе говорила: «Я сегодня мало солила, пусть кто сколько хочет, столько и солит». Иногда вдалеке сверкали молнии, гремел гром. Иногда старый пароход на Босфоре издавал жалобный, печальный стон. Иногда какой-нибудь актер, знакомый нам по «Копирке», над которым мы посмеивались, появлялся по телевизору в фильме, сериале или рекламе, и тогда мне хотелось поймать взгляд Фюсун, но она прятала глаза. Иногда отключалось электричество, и в темноте мы видели лишь краснеющие огоньки наших сигарет. Иногда мимо дома шел прохожий, который насвистывал какую-нибудь старую песню. Иногда тетя Несибе восклицала: «Ай, сегодня я выкурила слишком много!» Иногда я не мог оторвать взгляд от шеи Фюсун и весь вечер сдерживал себя, чтобы больше на неё не смотреть. Иногда на миг наступала полная тишина, и тетя Несибе говорила: «Кто-то где-то умер». Иногда одна из новых зажигалок Тарык-бея никак не высекала огонь и я решал, что самое время подарить новую. Иногда тетя Несибе приносила что-нибудь из холодильника и спрашивала, что произошло в кино, пока она ходила. Иногда в доме напротив по улице Далгыч Чыкмаз ссорились супруги, муж бил жену, слышались крики, и мы, слушая все это, мрачнели. Иногда зимними вечерами мимо дома проходил торговец бузой[24] и, звоня в колокольчик, кричал: «Бууузааа! Кому бууузааа!» Иногда тетя Несибе замечала: «Сегодня вы очень веселый!» Иногда я с трудом сдерживался, чтобы не потянуться и не дотронуться до Фюсун. Иногда, особенно летом, поднимался ветер и хлопали двери. Иногда я вспоминал Заима, Сибель и всех старых друзей. Иногда на еду садились мухи, и тетушка сердилась. Иногда тетя Несибе доставала из холодильника минеральную воду для Тарык-бея и обращалась ко мне: «А вы хотите?» Иногда, до одиннадцати, мимо проходил сторож и свистел в свисток. Иногда я чувствовал нестерпимое желание сказать Фюсун: «Я тебя люблю!», но сил хватало только на то, чтобы помочь прикурить зажигалкой сигарету. Иногда я замечал, что цветы, которые я приносил в позапрошлый раз, до сих пор стояли в вазе. Иногда опять наступала тишина, где-то в соседнем доме открывалось окно и кто-то бросал мусор на улицу. Иногда тетя Несибе спрашивала: «Кто съест последнюю котлету?» Иногда, глядя на генералов по телевизору, я вспоминал службу в армии. Иногда чувствовал, что не важен не только я сам, но и мы все. Иногда тетя Несибе загадочно шептала: «Ну-ка, догадайтесь, что сегодня на сладкое?» Иногда у Тарык-бея начинался приступ кашля, и Фюсун вставала подать отцу стакан воды. Иногда она надевала брошь, которую я дарил ей много лет назад. Иногда мне начинало казаться, что по телевизору показывают совсем не то, что я вижу. Иногда Фюсун что-то спрашивала у меня об актере, писателе или профессоре, которого показывали. Иногда я относил на кухню грязные тарелки. Иногда за столом наступало молчание, потому что все были заняты едой. Иногда кто-нибудь из нас начинал зевать, другие это видели и тоже начинали зевать, — потом мы смеялись над нашей зевотой. Иногда Фюсун так увлекалась фильмом, так была поглощена им, что мне хотелось стать его героем. Иногда запах жареного мяса не выветривался до конца вечера. Иногда я думал, что счастлив только потому, что сижу рядом с Фюсун. Иногда я предлагал: «Давайте поедем ужинать на Босфор». Иногда мне казалось, что жизнь не где-то далеко, а прямо здесь, перед нами, за этим столом. Иногда мы спорили о чем-то совершенно неизвестном, например о затерянных городах инков в Перу, о законе притяжения на Марсе, о том, сколько может человек без воздуха находиться под водой, почему ездить на мотоцикле в Стамбуле опасно, откуда появились «дымоходы фей» в Юргюпе, — в общем, о том, что показывали по телевизору. Иногда дул резкий ветер, гудел в окнах, и из печной трубы тоже доносились странные звуки. Иногда Тарык-бей вспоминал, что, когда пятьсот лет назад Фатих[25] вел вниз, к Золотому Рогу, через то место, где сейчас Богаз-Кесен, свои войска, ему было всего восемнадцать лет. Иногда Фюсун после ужина вставала из-за стола, подходила к клетке Лимона, и через некоторое время я тоже подходил к ней. Иногда я говорил себе: «Хорошо, что я сегодня пришел!» Иногда Тарык-бей просил Фюсун принести ему сверху очки, газету или лотерейный билет, а тетя Несибе кричала ей снизу, из-за стола: «Не забудь выключить свет!» Иногда тетушка заговаривала о свадьбе её дальних родственников в Париже. Иногда Тарык-бей говорил: «Замолчите!», чтобы прислушаться к незнакомому звуку, указывал глазами на потолок, и тогда мы все пытались понять, откуда доносится странный шорох, гадая, крыса там или вор. Иногда тетя Несибе спрашивала мужа: «Увеличить громкость, дорогой?», потому что Тарык-бей с возрастом стал плохо слышать. Иногда мы подолгу молчали. Иногда шел снег, засыпал окна и мостовые. Иногда кто-то устраивал салют, мы все вставали из-за стола посмотреть на цветные вспышки в небе, а потом из открытого окна вдыхали запах пороха. Иногда тетя Несибе предлагала: «Налить вам еще, Кемаль-бей?» Иногда я просил: «Пойдем посмотрим на рисунок, Фюсун!» и, глядя вместе с ней на её картину, понимал, что всегда был счастлив.
70 Разбитые жизни
Через неделю после того, как комендантский час перенесли на одиннадцать вечера, за тридцать минут до его наступления домой вернулся Феридун. Он уже долгое время не приходил ночевать под предлогом съемок, говорил, что спит на площадке. Когда он вошел, совершенно пьяный, то еле стоял на ногах, и было заметно, что он страдает. Увидев нас за столом, Феридун сделал над собой усилие и пробормотал пару вежливых слов, но надолго его не хватило. Взглянув на Фюсун, он, как солдат, вернувшийся побежденным с долгой, изнурительной войны, молча ушел к себе. Фюсун следовало немедленно встать из-за стола и подняться вслед за мужем, но она этого не сделала.
Я внимательно наблюдал за происходящим. Она заметила мой пристальный взгляд. Она медленно выкурила сигарету, будто все в порядке. (Теперь она не выдыхала дым в сторону, как раньше, когда делала вид, что стесняется Тарык-бея.) Потом быстро погасила окурок. А я почувствовал, что мне опять не уйти.
Без девяти одиннадцать Фюсун, взяв очередную сигарету «Самсун», медленно поднесла её ко рту и внимательно посмотрела на меня. Наши взгляды сказали друг другу так много, что мне показалось, будто мы проговорили целую ночь. Поэтому рука моя потянулась сама собой, протягивая зажигалку. А Фюсун на мгновение подержала меня за руку, что обычно турецкие мужчины могли видеть только в европейских фильмах.
Я тоже закурил. И курил очень-очень медленно, всем видом подчеркивая, что ничего не произошло. С каждой минутой близилось начало комендантского часа. Тетя Несибе почувствовала неладное, но испугалась серьезности момента и молчала. Тарык-бей тоже, конечно, заметил нечто странное, однако явно не понимал, откуда ветер дует. Я вышел от них в десять минут двенадцатого. В тот вечер меня радовала мысль, что теперь мы с Фюсун точно поженимся. И так как я понял, что она предпочтет меня, то был несказанно счастлив, забыв, какой опасности подвергаю себя и Четина-эфенди, оказавшись на улице после одиннадцати. Обычно после того, как он высаживал меня в Тешвикие перед домом, он уезжал ставить машину в гараж, находившийся в минуте езды, на улице Поэта Нигяра, и по переулкам, не попадаясь никому на глаза, шел к себе домой, в расположенный поблизости бывший квартал бедняков. Той ночью я, как ребенок, не мог уснуть от блаженных мечтаний, превращающихся в явь.
Семь недель спустя в кинотеатре «Сарай» в Бейоглу был прием в честь премьеры «Разбитых жизней», а я тот вечер провел в Чукурджуме с Кескинами. Признаться, Фюсун, жене режиссера, а мне, продюсеру фильма (более половины «Лимон-фильма» принадлежало мне), следовало пойти на премьеру, но мы проигнорировали её. Фюсун не требовалось оправданий, они с Феридуном поссорились. Муж стал появляться дома редко, всякий раз ссылаясь на загруженность. По всей вероятности, он жил с Папатьей. В Чукурджуме Феридун бывал раз в две недели, чтобы взять из верхней комнаты пару-тройку вещей, например рубашку и какую-нибудь книгу. О его визитах я узнавал по обмолвкам тети Несибе, она якобы случайно проговаривалась, но на столь запретные темы мы ни разу не беседовали, хотя меня раздирало от любопытства. По виду Фюсун я понял, что она запретила говорить обо всем этом при мне. Но от тети Несибе мне стало известно о ссоре Феридуна с Фюсун.
Я подозревал, что, если пойду на прием, Фюсун узнает об этом из газет, расстроится и обязательно меня накажет. Но и как продюсер фильма не быть там не мог. Тогда я попросил свою секретаршу Зейнеб-ханым позвонить после обеда в «Лимон-фильм» и сказать, что у меня внезапно заболела мать и я остаюсь дома.
Вечером, когда «Разбитые жизни» демонстрировались кинокритикам, журналистам и простым стамбульским зрителям, шел дождь. Я сказал Четину, чтобы он вез меня к Кескинам не через Топхане, а через Таксим и Галатасарай. В Бейоглу, проезжая мимо кинотеатра «Сарай», я через мокрые стекла автомобиля видел несколько нарядных людей с зонтиками, пришедших на премьеру, яркие афишы и анонсы, выпущенные на деньги «Лимон-фильма», но все это не было ни капельки похоже на то, как я представлял себе премьеру картины, в которой будет сниматься Фюсун.
За ужином у Кескинов о событии, которое вершилось совсем рядом, никто не говорил. Тарык-бей, тетя Несибе, Фюсун и я, смачно и глубоко затягиваясь, курили, ели макароны с фаршем, салат из свежих огурцов, заправленных сметаной, салат из помидоров, белую брынзу и мороженое «Жизнь», которое я привез из Нишанташи. Часто вставая из-за стола, мы подходили к окну посмотреть на дождь и на потоки воды, стекавшие по улочкам. За весь вечер я несколько раз собирался спросить у Фюсун, как продвигаются рисунки птиц, но по суровому выражению её лица и нахмуренным бровям понимал, что мой вопрос будет неуместен.
Несмотря на плохие, насмешливые отзывы критиков, зрителями фильм был встречен очень хорошо, а сборы «Разбитых жизней» побили все рекорды. Во время последней сцены, когда Папатья в двух гневных и грустных песнях сетует на судьбу, многие плакали, и старые, и молодые, особенно часто слезы лились у женщин в провинции, и зрители выходили из сырых душных кинотеатров с покрасневшими и распухшими глазами. Восторженно встретили и предпоследний эпизод, в котором Папатья убивает умоляющего о пощаде богатого подлеца, который запятнал её честь, когда она была почти ребенком. Эта сцена оказывала такое воздействие, что наш друг из «Копирки», Экрем-бей, исполнивший роль злодея — обычно он играл византийских священников и членов армянских тайных политических организаций, — вскоре устал от граждан, пытавшихся плюнуть ему в лицо или дать пощечину, и некоторое время не выходил из дома. Фильм стал популярным еще и потому, что вернул в кинотеатры зрителей, которые за «годы террора», как теперь называли этот период, отучились смотреть фильмы на больших экранах. Новой жизнью наполнились не только кинотеатры, ожила и «Копирка»: увидев, что производство возродилось, многие приезжали в бар, который превратился в своего рода биржу всех стамбульских киношников, и каждый стремился там себя продемонстрировать. В конце октября, ветреным дождливым вечером, в девять часов я по настоянию Феридуна отправился в «Копирку» и увидел, что мой авторитет там невероятно возрос и, как выражались в те дни, у меня «появился вес». Коммерческий успех «Разбитых жизней» превратил меня в успешного — даже смекалистого и оборотистого — продюсера, а это многократно увеличило количество желающих посидеть со мной за одним столом и подружиться.
Помню, в тот вечер голова кружилась от лести, внимания и ракы, и в какой-то момент мы оказались за столом вместе — Хайяль Хайяти, Феридун, я, Папатья и Тахир Тан. Экрем-бей, пьяный не меньше моего, отпускал Папатье непристойные шутки, напоминая о сцене изнасилования, фотографии которой были бессчетно растиражированы газетами. А Папатья со смехом парировала, что «дело уж сделано» и что «бедные» мужчины её теперь не интересуют. Феридун в какой-то момент вспылил, потому что Папатья влепила хорошую затрещину одному снобу-критику за соседним столиком, который смеялся над ней и ругал фильм — заурядную, по его словам, мелодраму, но вскоре об этом все забыли.
Экрем-бей похвалился, что после картины получает больше предложений сняться в рекламе финансовых компаний, между тем как обычно актеров, сыгравших отрицательных героев, снимать в рекламе не любили, и что он вообще теперь ничего не понимает. Разговор сам собой вращался вокруг финансовых компаний и ростовщиков, бравших деньги в управление под двести процентов годовых. Так как эти конторы давали множество рекламы в газетах и по телевидению, используя знаменитостей «Йешильчама», её в обществе воспринимали хорошо. И поскольку пьяные завсегдатаи «Копирки» считали меня успешным, современным деловым человеком («Предприниматель, который любит искусство, идет в ногу со временем», — говорил Хайяль Хайяти), то когда разговор заходил о деньгах, все уважительно замолкали и слушали меня. После кассового успеха «Разбитых жизней» во мне разглядели дальновидного, безжалостного капиталиста, и вместе с тем все забыли, что я пришел в «Копирку» много лет назад, чтобы сделать актрису из Фюсун. Стоило же задуматься над тем, как быстро они забыли Фюсун, любовь к ней вспыхивала во мне с новой силой, обжигая изнутри, мне хотелось немедленно увидеть её, и я чувствовал, что еще больше люблю её за то, что она сумела не запачкаться в убогом и постыдном обществе, не запятнать свою честь, и в очередной раз понял, что был прав, держа её подальше от всех этих людей.
Песни, которые по фильму пела Папатья, на самом деле исполняла подруга её матери, одна неизвестная пожилая певица. После успешной премьеры Папатья сама решила выпустить их на пластинке. Тем вечером мы договорились, что кинокомпания «Лимон-фильм» это начинание поддерживает и что будет снято продолжение «Разбитых жизней». Предложение сделать второй фильм исходило не от нас, а от кинопрокатчиков и владельцев кинотеатров из Анатолии. Об этом же просили и другие, поэтому Феридун решил, что «отказ будет противоречить природе вещей» (модный речевой штамп тех лет). Неважно, была ли героиня доброй или нет, в конце фильма она, как и все девушки, лишившиеся чести, непременно умирала, не обретя семейного счастья. Героиню Папатьи постигла та же участь, и, чтобы сюжет казался правдоподобным, предполагалось, что она в конце первого фильма не умерла, а лишь была ранена и сделала вид, будто погибла, чтобы спрятаться от злодеев. Действие должно было начаться в больнице.
О том, что скоро в производство запускается вторая картина, Папатья известила общественность три дня спустя в интервью газете «Миллийет». Теперь она каждый день давала интервью какой-нибудь газете. После премьеры пресса намекала, что у Папатьи и Тахира Тана тайный и бурный роман, но теперь эта тема исчерпала себя и Папатья все отрицала. В те дни Феридун говорил мне по телефону, что самые известные актеры просятся сниматься с Папатьей и что Тахир Тан смотрелся на её фоне слабо. Она же уверяла в беседах с журналистами, что, кроме поцелуев, у неё не было близких отношений с мужчинами. Самый важный эпизод её жизни, который она не забудет никогда, произошел, когда она впервые целовалась со своей первой любовью — летним днем, в саду, где жужжали пчелы. Парень, к сожалению, пал смертью храбрых во время войны с греками на Кипре. После него Папатья не встретила еще того, кого бы так же полюбила, да и любовные страдания её мог бы заставить забыть только какой-нибудь лейтенант. Когда Феридун высказал ей, что ему не нравится столь откровенная ложь, Папатья, не моргнув глазом, стала уверять, будто делает так, чтобы сценарий второго фильма пропустила цензура. От меня свои отношения с Папатьей Феридун даже не пытался скрывать. Я в глубине души ужасно завидовал ему за то, что он жил в мире с собой и с другими, не думал о бедах и не был несчастным, что всегда умел остаться простодушным и выглядел искренним.
Первый альбом Папатьи под названием «Разбитые жизни» вышел в начале января 1982 года и тоже стал популярным, пусть и не таким, как фильм. Альбом рекламировали на стенах домов, закрашенных после переворота известкой, повсюду публиковались небольшие анонсы. Увы, комитет по музыкальной цензуре (который на самом деле назывался более изящно — «Общество музыкального контроля») при ТРТ счел диск довольно легкомысленным, поэтому песни Папатьи не попали ни в теле-, ни в радиопрограммы. После выхода пластинки она опять дала серию интервью, и заявления, наполовину правдивые, наполовину придуманные по уговору с журналистами, прославили её еще больше. Папатья рассуждала на такие темы, как «О чем должна думать прежде современная девушка, сторонница реформ Ататюрка, — о своем муже или о работе?», а на съемках у себя в спальне, стоя перед зеркалом с плюшевым медведем (она купила мебельный комплект в восточном стиле), говорила, что, к сожалению, еще не встретила мужчину своей мечты. Папатья пекла перед камерой у себя на кухне вместе с матерью, изображавшей скромную домохозяйку, пирожки со шпинатом — такая же эмалированная кастрюля, мелькнувшая в кадре, была и у Фюсун, чтобы показать, сколь она аккуратней, чище и счастливее, чем измученная жизнью героиня «Разбитых жизней», Лерзан. (При этом, глядя в камеру, не преминула сказать: «Все мы, конечно, в чем-то как Лерзан».)
Однажды Феридун с гордостью сказал мне, что Папатья на самом деле настоящая профессионалка и не принимает всерьез все свои интервью, ей не важно, что в газетах и журналах о ней пишут неправду. Папатью не трогал её обман, как обычно переживали все безголовые начинающие звездочки, которых мы знали по «Копирке» и которые дальше третьесортных мелодрам не пошли, а наоборот, сама выдумывала о себе ложь и сама все держала под контролем.
71 Вы к нам теперь совсем не приходите, Кемаль-бей
Когда для летней рекламной кампании первого турецкого лимонада «Мельтем», переживавшего в те дни тяжелую схватку с «Кока-колой» и похожими иностранными марками, было решено пригласить Папатью — режиссером рекламного ролика тоже выбрали Феридуна, и я, не выдержав, воспротивился. Борьба со старыми друзьями, от которых я отдалился, хотя не держал на них зла, разбивала мне сердце.
Заим прекрасно знал, что Папатья работает на «Лимон-фильм». Мы договорились с ним пообедать в «Фойе», чтобы все обсудить.
— «Кока-кола» дает своим торговым представителям кредит, дарит пластиковые рекламные панно, рассылает календари, подарки. Нам за ними не угнаться, — жаловался Заим. — А подростки как обезьяны. Стоит им увидеть Марадону с «Кока-колой», то им уже все равно, что «Мельтем» дешевле, полезнее, что его делают в Турции. Они предпочтут колу.
— Не сердись, и я теперь пью кока-колу.
— Я тоже... — вздохнул Заим. — Да какая разница, что мы пьем? А Папатья укрепит наши позиции в провинции. Но что она за человек? Ей можно доверять?
— Не знаю. Жадная, нищая девочка. Мать — бывшая ресторанная певичка. Отец неизвестен. Что еще тебя интересует?
— Мы же вкладываем такие деньги. Если она потом засветится где-нибудь с танцем живота, или снимется в эротической картине, или еще что-нибудь... Например, станет известно, что у неё богатый женатый любовник... В провинции такого не потерпят. Говорят, она встречается с мужем твоей Фюсун...
Мне не понравилось, с каким выражением лица он произнес «твоей Фюсун». Он будто говорил: «Уж ты-то этот сброд хорошо знаешь».
— «Мельтем» в провинции больше любят? — я желал обойти все намеки.
Заима, который стремился вести европейский образ жизни, беспокоило, что «Мельтем», появившийся на рынке с рекламой, в которой участвовала немецкая модель Инге, не смог завоевать популярность в кругу состоятельных стамбульцев и у жителей больших городов.
— Да, в провинции нас любят, — подтвердил Заим. — У людей там вкус не испорчен, поэтому они больше турки, чем мы! Но ты не обижайся и не отговаривай меня... Я хорошо понимаю, что ты испытываешь к Фюсун. В наше время любовь, длящаяся долгие годы, вызывает огромное уважение, кто бы что ни говорил.
— А кто что говорит?
— Никто и ничего, — Заим явно не желал продолжать тему.
Эти слова означали: «В обществе о тебе все забыли». Разговор не клеился, Заим скрывал правду, потому что не хотел меня обижать, и я был ему за это признателен. Он улыбнулся — открыто, по-дружески; его улыбка вселяла уверенность. Но мне почему-то стало больно, что меня забыли в моем прежнем кругу, в кругу друзей. На его вопрос о делах я ответил:
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 45 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |