– Берегись, Уолли! – выкрикнул Аш и, отразив очередной удар клинка, прыгнул назад, чтобы атаковать вооруженного длинным ножом афганца, незаметно подобравшегося к ним сзади.
Но даже если Уолли услышал, предупреждение прозвучало слишком поздно. Нож по самую рукоятку вошел ему между лопаток за мгновение до того, как тулвар Аша перерубил нападавшему шею. Уолли пошатнулся и, выстрелив последним патроном, швырнул бесполезный револьвер в бородатое лицо. Мужчина отпрянул назад, споткнулся и упал, а Уолли переложил саблю в левую руку, но она слабела и не слушалась. Острие сабли опустилось и уперлось в землю, а когда он стал падать вперед, лезвие сломалось.
В следующий миг приклад джезайла со страшной силой обрушился на голову Аша, и за долю секунды до того, как тьма поглотила сознание, в голове у него полыхнула яркая вспышка. А потом замелькали тулвары, поднялись густые клубы пыли – и толпа сомкнулась вокруг.
В нескольких шагах позади них лежал на земле Уильям, у него был раскроен ятаганом череп и перерублена ниже локтя правая рука. Рози тоже погиб, его тело валялось всего в ярде от входа в казармы, где он рухнул, пораженный мушкетной пулей в висок, когда выбегал вслед за Уолли.
Из остальных разведчиков двое, как и майор медицинской службы Келли, погибли, не успев добежать до пушки, и еще трое получили ранения. Но оставшиеся в живых в точности выполнили приказ своего командира: они не смотрели по сторонам и не пытались вступить в бой, но впряглись в орудие и предприняли отчаянную попытку дотащить его до казарм. Однако, пока они задыхались, напрягали силы и продвигались вперед дюйм за дюймом, еще несколько из них пали от пуль, и теперь, когда землю вокруг усеивали мертвые тела, оружие, стреляные гильзы, а пропитанная кровью пыль стала липкой и вязкой, задача оказалась непосильной для них. Уцелевшие поняли, что не в состоянии тащить пушку дальше, и в конечном счете бросили ее и побежали обратно в казармы, спотыкаясь, задыхаясь, еле живые от усталости.
Они закрыли и заложили засовом огромную дверь за собой, и мгновение спустя толпа испустила торжествующий вопль, узнав, что все трое фаранги мертвы.
Сотни афганцев хлынули к казармам, ведомые факиром, который покинул свое укрытие за конюшнями и вприпрыжку бежал впереди, размахивая знаменем, а толпы на крышах, поняв, что произошло, прекратили пальбу и принялись плясать, орать и потрясать мушкетами. Но три оставшихся в живых джавана из четырех, посланных Уолли на крышу казарм, продолжали стрелять – хладнокровно и неспешно, ибо у них кончались патроны.
Толпа совсем забыла о них. Но вспомнила, когда трое в ней упали замертво, а еще двое были ранены теми же самыми тяжелыми свинцовыми пулями, что убили людей в первых рядах. Афганцы остановились, винтовки выстрелили снова, и еще трое погибли, потому что разведчики вели огонь по тесной толпе, находящейся на расстоянии менее пятидесяти ярдов, и не могли промахнуться. Вскоре одна из пуль попала прямо в лицо факиру – взмахнув руками, он упал и был растоптан своими последователями, которые бежали за ним и на сей раз не смогли остановиться.
Аш остался в живых по двум причинам. Во-первых, он был в афганском костюме и сжимал в руке тулвар; во-вторых, только люди в первых рядах толпы знали, что человек, с виду похожий на кабульца, какое-то время сражался плечом к плечу с ангрези-офицером. Когда толпа ринулась добивать смертельно раненного сахиба, бесчувственное тело Аша отпихнули ногами в сторону, и к тому времени, когда пыль улеглась, он лежал уже не там, где упал, а поодаль, и не среди убитых разведчиков, а среди трупов врагов, с неузнаваемым под кроваво-пыльной маской лицом и в одежде, алой от крови зарубленного гератца, упавшего прямо на него.
Удар по голове был скользящим – достаточно сильным, чтобы Аш потерял сознание, но не настолько сильным, чтобы он оставался в беспамятстве долго. Однако, очнувшись, Аш обнаружил, что на нем лежит не одно мертвое тело, а два – второе принадлежало дородному афганцу, меньше минуты назад убитому выстрелом в голову одним из джаванов на крыше казарм и рухнувшему ему на ноги.
Два тяжелых безжизненных тела крепко придавливали его к земле, и после безуспешной попытки пошевелиться Аш несколько минут лежал неподвижно, с затуманенным сознанием, ничего не соображая и понятия не имея, где он находится и что с ним случилось. Он смутно помнил, как протискивался через какую-то дыру… дыру в стене. И больше не помнил ничего… Когда сознание начало постепенно проясняться, он вспомнил Уолли и снова попробовал пошевелиться, но тщетно.
Голова у него раскалывалась от боли, все тело мучительно ныло, словно один огромный синяк, и размякло, словно долго пролежавшая в воде бумага. Но мало-помалу способность соображать вернулась к нему, и Аш понял, что не получил никаких телесных повреждений, если не считать удара по голове и побоев от рук или, скорее, от ног толпы. Выходит, ничто не мешает ему выбраться из-под трупов, придавливающих его к земле, и продолжить бой, как только он соберется с силами и избавится от этого ужасного головокружения – ведь подняться на ноги для того лишь, чтобы бродить, шатаясь, как пьяный, значит призвать мгновенную смерть и никому ничем не помочь.
Рев толпы и безостановочный треск выстрелов свидетельствовали, что битва продолжается. Лицо у Аша опухло и отекло, а веки слиплись от вязкого месива из крови и пыли, которое он не мог стереть, по-прежнему не находя в себе сил высвободить придавленные к земле руки, но все же он сумел совершить колоссальное усилие и открыть глаза.
Поначалу Аш не мог сфокусировать взгляд, но через минуту – другую зрение начало проясняться, и он увидел, что лежит в нескольких шагах от сплоченной толпы, остановленной решительным огнем трех сипаев, занимающих позиции над входом в казарменный блок. Но они стреляли все реже и реже, и Аш смутно осознал, что у них, видимо, кончаются патроны, а потом перевел блуждающий взгляд в сторону и заметил, что мятежники, собравшиеся у брошенных пушек, о чем-то совещаются.
Пока он смотрел, один из них – солдат Ардальского полка, судя по одежде, – вскарабкался на орудие и, выпрямившись во весь рост, принялся размахивать мушкетом с привязанным к стволу лоскутом белой ткани и кричать: «Сулх! Сулх… Кафи! Бус!»[49]
Треск мушкетных выстрелов стих, и сипаи за парапетной стенкой тоже прекратили огонь. В наступившей тишине мужчина слез с пушки, выступил на открытое пространство перед казармами и крикнул осажденному гарнизону, что хочет поговорить с главными.
Последовала короткая пауза – сипаи совещались между собой, а потом один из них отложил винтовку, встал, подошел к внутреннему краю крыши и громко позвал людей, находившихся внизу.
Через несколько минут еще три разведчика поднялись наверх, и все вместе они двинулись вперед и стали во весь рост за парапетом над аркой, невооруженные.
– Мы здесь, – сказал джаван, которого выбрали выступать от лица группы, поскольку он был патханом и мог свободно говорить с афганцами на их языке. – Что ты хочешь сказать нам? Говори.
Аш услышал, как человек, стоявший примерно в ярде от него, со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы и прошептал с благоговейным ужасом:
– Всего-то? Не может быть, чтобы их осталось всего шестеро! Наверное, там есть и другие.
«Шестеро…» – тупо подумал Аш. Но слово не имело для него никакого значения.
– Все ваши сахибы мертвы, – прокричал мятежник с флагом, – а против вас, оставшихся в живых, мы ничего не имеем. Какой смысл продолжать сражаться? Если вы сложите оружие, мы позволим вам вернуться домой. Вы бились достойно. Сдайтесь сейчас – и уходите с миром.
Один из разведчиков рассмеялся, и угрюмые закопченные лица его товарищей несколько смягчились, когда они рассмеялись вместе с ним, громко и презрительно, а афганцы нахмурились, заскрежетали зубами и начали поигрывать мушкетами.
Джаван, выступавший от лица группы, уже много часов не пил, и во рту у него пересохло. Но он набрал слюны и сплюнул за парапет, а потом, возвысив голос, громко спросил:
– Что вы за люди такие, что предлагаете нам запятнать свое доброе имя и покрыть позором своих мертвых товарищей? Или мы поганые псы, чтобы предать тех, чей хлеб ели? Наш сахиб приказал нам сражаться до последнего. И мы так и сделаем. Вы получили ответ, псы!
Он снова сплюнул, круто развернулся и двинулся прочь, остальные последовали за ним. Под яростное завывание толпы шестеро мужчин прошли по крыше к дальней лестнице и спустились в казарменный двор. Здесь они задержались для того лишь, чтобы выстроиться в ряд плечом к плечу: мусульмане, сикхи и индус – совары и сипаи Королевского корпуса разведчиков. Они подняли засов, распахнули створы двери и, обнажив сабли, вышли из-под арки навстречу смерти – твердой, четкой поступью, словно маршировали на параде.
Афганец, говоривший с ними, коротко вздохнул и проговорил словно через силу:
– Вах-иллах! Это настоящие мужчины!
«Это разведчики», – подумал Аш, захлестнутый жаркой волной гордости, и отчаянно напряг силы, чтобы выбраться из-под трупов, подняться на ноги и присоединиться к товарищам. Но в следующий момент сзади хлынула толпа, и он, полузадохшийся, беспомощно корчился среди удушливых клубов пыли и великого множества обутых в чапли ног, которые наступали на него, спотыкались об него и пинками отталкивали в сторону, словно тюк соломы. Он смутно слышал звон стали, хриплые вопли мужчин и очень ясно – чистый звучный голос, прокричавший: «Разведчики ки-джай!» Потом обутая нога ударила Аша в висок, и он снова провалился в темноту.
На сей раз он очнулся не так скоро, а когда наконец медленно выплыл из темноты, то обнаружил, что стрельба прекратилась, хотя со стороны резиденции по-прежнему раздаются крики, и перед казармами никого не осталось, если не считать мертвых.
Тем не менее Аш не попытался пошевелиться. Он лежал на месте, чувствуя только боль и страшную слабость, и лишь спустя много минут почувствовал необходимость думать и действовать. Мозг казался таким же безжизненным и оцепенелым, как мышцы, и попытка хотя бы просто думать, не говоря уже о том, чтобы думать ясно, представлялась непосильной. Однако он понимал, что должен заставить свой мозг работать, и вскоре шестеренки ума снова сцепились и завращались, и память вернулась к нему – а вместе с ней древний инстинкт самосохранения.
Во время последней бойни лежавшие на нем трупы были сдвинуты с места, и Аш, осторожно попробовав пошевелиться, обнаружил, что все еще в состоянии двигаться, пусть и еле-еле. Подняться на ноги у него не хватило сил, но он мог ползти – и пополз, медленно и неуверенно, точно полураздавленный жук, с трудом пробираясь на четвереньках между распростертыми на земле телами и машинально направляясь к ближайшему укрытию, которым оказалась конюшня.
Такая мысль пришла в голову и многим другим, ибо в конюшне было полно мертвых и раненых афганцев: жителей города и Бала-Хиссара, а также солдат Ардальского и Гератского полков – все лежали вповалку на вонючей соломе. Аш, страдающий от легкого сотрясения мозга, бесчисленных синяков и страшной эмоциональной и физической усталости, рухнул среди них и проспал почти час, по истечении которого чья-то рука схватила его за покрытое синяками плечо и грубо тряхнула.
Пронзившая плечо боль подействовала на него, как ведро ледяной воды, выплеснутое в лицо, и он мигом очнулся от тяжелого забытья и услышал голос, сказавший:
– Клянусь Аллахом, здесь еще двое живых. Веселей, приятель, ты еще не умер и скоро сможешь разговеться…
Аш с трудом открыл глаза и уставился на склонившегося над ним дородного афганца, чье лицо показалось ему смутно знакомым.
– Я служу у первого секретаря премьер-министра, – любезно подсказал незнакомец, – а ты, кажется, Саейд Акбар, писец мунши Наим-шаха: я видел тебя в его конторе. Давай вставай, час уже поздний. Держись за руку…
Безымянный самаритянин помог Ашу подняться на ноги, вывел за территорию миссии и двинулся вместе с ним к воротам Шах-Шахи, болтая без умолку.
Небо впереди постепенно меркло, и далекие снега розовели в лучах заката, но даже здесь, в задымленных узких улочках между домами шум толпы все еще ясно слышался. Аш остановился и сбивчиво проговорил:
– Мне надо вернуться назад… Спасибо за помощь, но… но мне надо вернуться. Я не могу оставить…
– Слишком поздно, друг мой, – тихо промолвил мужчина. – Все твои друзья погибли. Толпа занята грабежом и разрушением зданий и слишком увлечена своим гнусным делом, чтобы беспокоиться о других вещах, так что мы благополучно выберемся отсюда, коли поторопимся.
– Кто ты такой? – хриплым шепотом спросил Аш, противясь движению руки, подталкивающей его в спину. – Кто ты такой?
– Меня здесь знают под именем Собхат-хана, но это не настоящее мое имя. Как и ты, я слуга сиркара, который собирает информацию для сахиб-логов.
Аш открыл рот, собираясь опровергнуть обвинение, и снова закрыл, не произнеся ни слова, а мужчина ухмыльнулся и сказал:
– Нет, я бы тебе не поверил. Час назад я разговаривал с сирдар-бахадуром Накшбанд-ханом в доме Вали Мухаммеда. Именно он дал мне ключ и попросил отомкнуть твою дверь, как только сражение закончится, что я и сделал – и обнаружил, что в комнате никого нет, а в стене проделана большая дыра, в которую может протиснуться человек. Я пролез в нее и увидел пролом в полу, а заглянув в него, увидел, каким образом ты выбрался из здания. Я быстро спустился вниз, чтобы отыскать тебя среди мертвых, но, по счастью, нашел живым. Теперь давай уберемся отсюда, покуда есть такая возможность. Как только солнце зайдет, мародеры вспомнят о своих пустых брюхах и поспешат домой, чтобы разговеться. Слышишь?..
Он наклонил голову к плечу, прислушиваясь к отдаленным крикам и смеху, которыми сопровождалась работа по разрушению зданий на территории миссии, и презрительно сказал, увлекая Аша за собой:
– Эти дураки думают, что, убив четырех ангрези, они очистили свою страну от иностранцев. Но едва лишь новости о сегодняшних событиях достигнут Индии, англичане придут в Кабул, и это сулит беду афганцам и их эмиру. Да и самим англичанам тоже – в этом сомневаться не приходится!
– Почему? – без всякого интереса спросил Аш, послушно следуя за мужчиной шаткой поступью и с облегчением сознавая, что силы возвращаются к нему и туман в голове с каждым шагом рассеивается.
– Потому что они низложат эмира, – ответил шпион Собхат, – и вряд ли возведут на трон его сына. Афганистан не такая страна, чтобы ею управлял ребенок. Значит, остаются братья эмира, у которых нет сторонников и ни один из которых не продержится у власти долго, коли взойдет на престол по воле англичан, да кузен Абдур Рахман, который – хотя он смелый человек и хороший воин – не пользуется доверием афганцев, так как прибегнул к покровительству рус-логов. Посему я с уверенностью предсказываю: пять лет от силы Абдур Рахман будет эмиром Афганистана, а потом этой страной – с которой англичане дважды развязывали войну, опасаясь, по их словам, что ее захватят рус-логи и возникнет угроза британской власти в Индии, – этой страной станет править человек, всем обязанный тем же самым рус-логам и… Ага, я так и думал: часовые покинули пост, чтобы принять участие в грабеже, и нас никто не остановит.
Он торопливо провел Аша через неохраняемые ворота и свернул на пыльную дорогу, что тянулась вдоль стен крепости в сторону дома Накшбанд-хана.
– Таким образом, – продолжал шпион, – эта война и кровопролитие окажутся напрасными, ибо у моих соотечественников хорошая память, и ни Абдур Рахман, ни его наследники, ни его подданные, участвовавшие в двух войнах и в бесчисленных пограничных боях с англичанами, не забудут обо всем этом. В дальнейшем они по-прежнему будут считать англичан своими врагами – противником, потерпевшим от них поражение. А рус-логов, с которыми они не воевали и которых не побеждали, они будут считать своими друзьями и союзниками. Я говорил это Каваньяри-сахибу, когда предупреждал, что сейчас не время присылать британскую миссию в Кабул, но он мне не поверил.
– Да, – медленно проговорил Аш, – я тоже предупреждал…
– Ха! Так значит, ты тоже работал на Каваньяри-сахиба? Я так и думал. Он был великим сирдаром и свободно говорил на всех местных наречиях. Но при всей своей хитрости и обширных познаниях он не понимал ни истинных чувств, ни истинных мыслей афганцев, иначе не стал бы так упорно стремиться сюда. Что ж, теперь он мертв, как и все, кого он привез сюда с собой. Это была страшная бойня, и скоро прольется еще больше крови… гораздо больше. Это был черный день для Кабула, ужасный день. Не задерживайся здесь долго, друг мой. Людям вроде нас с тобой оставаться здесь небезопасно. Дойдешь отсюда до дома один? Хорошо. Тогда я с тобой распрощаюсь, у меня еще много дел. Нет-нет, не благодари меня. Пар макхе да кха.
Он повернулся и широким шагом двинулся в сторону реки, а Аш пошел дальше один и добрался до дома Накшбанд-хана без происшествий.
Сирдар вернулся получасом раньше: как только прекратилась стрельба, Вали Мухаммед тайно вывел своего друга, переодетого в чужое платье, из Бала-Хиссара. Но Аш не пожелал увидеться с ним.
В тот момент Аш хотел видеть только свою жену, но даже с ней он был не в силах разговаривать о том, что видел в течение дня. И к ней он тоже поднялся не сразу, ибо, увидев полные ужаса глаза слуги, открывшего дверь, он ясно понял, что из-за разбитого лица и окровавленной одежды производит впечатление смертельно раненного человека, и, хотя Джули уже наверняка знала, что он был надежно заперт в конторе, а следовательно (по твердому убеждению сирдара), находился в полной безопасности, представать перед ней в таком виде значило бы усугубить безумный страх, терзавший ее весь тот бесконечно долгий трагический день.
Аш послал за Гул Базом, который большую часть дня провел у двери в комнаты, отведенные Накшбанд-ханом для гостей, чтобы не дать Анджули выбежать из дома и броситься к месту работы сахиба в Бала-Хиссаре – она предприняла такую попытку, как только стало ясно, что резиденция осаждена. В конечном счете здравый смысл восторжествовал, но Гул Баз решил не рисковать и оставался на посту, пока не вернулся сирдар с радостным известием, что он позаботился о безопасности сахиба. Правда, нынешний вид сахиба не подтверждал данное заявление.
Однако Гул Баз не стал задавать никаких вопросов и справился со своим делом так хорошо, что ко времени, когда Аш поднялся к жене, самые явные следы телесных повреждений были устранены или скрыты и он был чисто вымыт. Тем не менее Анджули, которая сидела у окна на низкой скамейке и радостно вскочила, заслышав шаги на лестнице, снова бессильно села при виде его и схватилась руками за горло: ей показалось, что муж стал на тридцать лет старше с тех пор, как покинул дом на рассвете, и вернулся к ней стариком. Он так постарел, так изменился, что трудно узнать…
Она коротко вскрикнула и протянула к нему руки, и Аш подошел, шатаясь как пьяный, рухнул перед ней и, уткнувшись лицом ей в колени, разрыдался.
В комнате сгустилась тьма, а в домах на городских улицах и крутых склонах Бала-Хиссара стали зажигаться огни, когда жители Кабула – мужчины, женщины и дети – принялись разговляться. Хотя резиденция все еще горела и сотни людей погибли, вечернего приема пищи никто не отменял, и, как предсказывал шпион Собхат, голодная толпа оставила разграбленные, залитые кровью руины, которые еще утром были мирной территорией британской миссии, и афганцы группами разошлись по домам, чтобы поужинать со своими семьями и похвалиться сегодняшними подвигами.
И в тот же самый час на другом конце мира в Министерство иностранных дел в Лондоне доставили телеграмму, гласившую: «У кабульской миссии все благополучно».
Наконец Аш глубоко вздохнул и поднял голову, и Анджули взяла в прохладные ладони распухшее лицо мужа, наклонилась и поцеловала, по-прежнему молча. И только когда они сидели рядом на ковре у окна – ее голова покоилась у него на плече, а рука лежала у него в ладони, – она тихо проговорила:
– Значит, он погиб.
– Да.
– А остальные?
– Тоже. Они все мертвы, а я… я стоял там и смотрел, как они умирают один за другим, не силах сделать ничего, чтобы им помочь. Мой лучший друг и без малого восемьдесят солдат и офицеров из моего полка. И другие… очень много других…
Анджули почувствовала, как он содрогнулся всем телом, и спросила:
– Хочешь рассказать мне об этом?
– Не сейчас. Возможно, когда-нибудь потом. Но не сейчас…
За дверью раздалось покашливание, и Гул Баз тихонько постучал, испрашивая разрешения войти. Анджули удалилась в соседнюю комнату, и он вошел с лампами и в сопровождении двух хозяйских слуг, которые принесли подносы с горячей пищей, фруктами, стаканами охлажденного шербета и передали слова хозяина, высказавшего предположение, что после всего случившегося сегодня его гость, вероятно, предпочтет поесть в одиночестве.
Аш был очень признателен сирдару. По принятому в доме обычаю во время Рамадана все мужчины разговлялись вечером вместе (как и женщины на своей половине), а он не имел ни малейшего желания слушать разговоры об ужасных событиях минувшего дня и тем более принимать в них участие. Но позже, когда он поел и Гул Баз убрал подносы, другой слуга поскребся в дверь и спросил, не может ли Сайед Акбар уделить немного времени сирдару-сахибу, который очень хочет поговорить с ним. Аш собирался извиниться и отказаться, но Гул Баз ответил за него, приняв приглашение и сказав, что сахиб скоро спустится вниз.
Слуга пробормотал: «Понял, так и доложу» – и удалился, а Аш раздраженно спросил:
– Кто тебе позволил говорить за меня? Теперь ты сам спустишься вниз и извинишься от моего имени перед сирдаром, потому что я никого не хочу видеть сегодня вечером. Никого, ты слышишь?
– Слышу, – спокойно промолвил Гул Баз. – Но вам необходимо увидеться с ним. Он хочет сказать вам нечто очень важное, а потому…
– Он может сказать завтра, – грубо перебил Аш. – И довольно разговоров. Ступай прочь.
– Всем нам нужно покинуть дом, – мрачно сказал Гул Баз. – Вам, и мем-сахибе, и мне тоже. И уйти нужно нынче ночью.
– Нам? О чем ты говоришь? Я не понимаю. Кто так говорит?
– Все домочадцы, – ответил Гул Баз. – И женщины громче всех прочих. Они здорово наседают на сирдар-бахадура, так что ему ничего не остается, кроме как предупредить вас об этом при встрече сегодня вечером. В этом я был уверен еще до вашего возвращения, ибо поговорил со слугами Вали Мухаммед-хана, когда они привели сирдара домой. С тех пор я услышал еще много разных разговоров и узнал много вещей, о которых вы пока не знаете. Рассказать вам?
Несколько долгих мгновений Аш пристально смотрел на него, потом, жестом велев ему сесть, опустился на скамейку у окна и приготовился слушать, а Гул Баз сел на корточки и начал рассказывать. По словам Гул База, Вали Мухаммед-хан рассуждал так же, как тайный агент Сохбат: что у друга будет больше всего шансов благополучно покинуть Бала-Хиссар и добраться до дома, если он уйдет, пока толпа занята грабежом резиденции. Не теряя времени, он устроил это и явно горел желанием поскорее избавиться от гостя.
– Он страшно боялся, – пояснил Гул Баз, – что, как только грабеж и кровопролитие закончатся, многие люди, принимавшие в них участие, примутся разыскивать беглецов. Уже прошел слух, что два сипая, оказавшиеся в гуще боя и не сумевшие вернуться в казармы, были спасены от смерти своими друзьями в толпе и теперь прячутся в городе или в самом Бала-Хиссаре. Есть еще один сипай, который, говорят, отправился на базар за пшеничной мукой незадолго до начала сражения и не сумел вернуться обратно, а также три совара, выехавшие из крепости с косарями. Это нам рассказали слуги Вали Мухаммед-хана, когда после окончания боя в резиденции привели домой нашего сирдара, переодетого в чужое платье. И домочадцы тоже страшно испугались. Они боятся, что завтра толпа примется искать беглецов и обратит свой гнев на тех, кого они подозревают в укрывательстве врагов или симпатиях к Каваньяри. И что жизнь сирдара окажется под угрозой, ведь в прошлом он служил в корпусе разведчиков. Поэтому они уговорили Накшбанд-хана немедленно уехать в свой дом в Аошаре и оставаться там, покуда волнения не улягутся. Он согласился, потому что сегодня утром его узнали и крепко поколотили.
– Знаю. Я видел его, – сказал Аш. – Думаю, он принял правильное решение. Но зачем уезжать нам?
– Домочадцы требуют, чтобы вы и ваша мем-сахиба покинули дом сегодня же ночью. Все боятся, что, если завтра придут люди с расспросами и произведут здесь обыск, они заподозрят неладное, обнаружив чужаков, неспособных толком объяснить, кто они такие, – мужчину, который родом не из Кабула и вполне может быть шпионом, и женщину, называющую себя турчанкой. Иностранцев…
– Боже мой, – прошептал Аш. – Даже здесь!
Гул Баз пожал плечами и развел руками.
– Сахиб, большинство мужчин и все женщины бывают жестоки и безжалостны, когда их домам и семьям угрожает опасность. А люди невежественные везде и повсюду относятся с подозрением к чужестранцам и ко всем, кто так или иначе отличается от них самих.
– Это я знаю по горькому опыту, – резко промолвил Аш. – Но я не думал, что сирдар-сахиб поступит так со мной.
– Он так не поступит, – сказал Гул Баз. – Он заявил, что законы гостеприимства священны и он их не нарушит. Он остался глух к просьбам и доводам своей семьи и слуг.
– Тогда зачем… – начал Аш и осекся. – Да-да, я понимаю. Ты правильно сделал, что все рассказал мне. Сирдар-сахиб был мне верным другом, и нельзя, чтобы он поплатился за свою доброту. Его домочадцы правы: наше присутствие подвергает опасности всех их. Сейчас я спущусь к нему и скажу, что считаю нужным покинуть его дом немедленно… ради нашей же собственной безопасности. Ему не надо знать, что ты предупредил меня.
– Я так и думал, – кивнул Гул Баз, поднимаясь на ноги. – Я пойду готовиться к отъезду.
Он поклонился и вышел.
Дверь соседней комнаты скрипнула. Аш обернулся и увидел на пороге Анджули.
– Ты слышала, – сказал он.
Это был не вопрос, но она кивнула и подошла к нему. Аш встал, обнял жену и, заглянув ей в лицо, подумал, какая она красивая – сегодня ночью красивее, чем когда-либо, ибо тревожное, напряженное выражение, столь часто появлявшееся у нее на лице в последнее время, исчезло и взгляд искренних глаз был ясен и безмятежен. При свете лампы ее кожа отливала бледным золотом, и от улыбки, тронувшей прелестные губы, у него часто забилось сердце. Он наклонил голову и поцеловал жену, а немного погодя спросил:
– Ты не боишься, ларла?
– Покинуть Кабул? Чего мне бояться? Ведь я буду с тобой. Меня пугали именно Кабул и крепость. А после сегодняшних событий ты стал свободен от всех обязательств и можешь уехать отсюда – и должен радоваться.
– Да, – медленно проговорил Аш. – Об этом я не подумал… я свободен… теперь я могу уехать. Но… но Гул Баз говорил правду: люди везде и повсюду относятся с подозрением к чужакам и питают вражду ко всем, кто отличается от них самих, а мы с тобой чужаки, ларла. Мои соотечественники не примут тебя, потому что ты индианка и полукровка, а твои соотечественники не примут меня, потому что я не индус, а значит, пария. Для мусульман же мы с тобой неверные, кафиры…
– Знаю, любимый. Однако люди многих других вероисповеданий относились к нам очень доброжелательно.
– Доброжелательно, да. Но они не принимали нас как своих. О господи, как мне все это надоело – нетерпимость, предрассудки и… Найти бы место, где мы могли бы просто жить спокойно и счастливо, не скованные никакими правилами и дурацкими древними табу! Место, где не будет иметь значения, кто мы такие и каким богам поклоняемся или не поклоняемся, пока мы никому не причиняем вреда, добры ко всем и не пытаемся никого переделать на свой лад. Должно же быть на свете такое место, где мы сможем быть просто самими собой. Куда мы направимся, ларла?
– В долину – куда же еще? – сказала Анджули.
– В долину?
– В долину твоей матери. Ту самую, о которой ты мне часто рассказывал, – где мы построим дом, насадим фруктовый сад и будем держать козу и осла. Не мог же ты забыть! Я не забыла.
– Но, сердце мое, это же была просто выдумка. Во всяком случае, мне так кажется. В детстве я верил, что долина действительно существует и что моя мать знает, где она находится, но потом я засомневался, а теперь думаю, что это была просто сказка…
– Какая разница? – спросила Анджули. – Мы сможем сделать вымысел явью. В горах сотни безвестных долин, тысячи. Долин, где протекают ручьи, способные приводить в движение жернова мельницы, где мы насадим фруктовые деревья, заведем коз и построим дом. Нам нужно только найти одну такую, вот и все…
И впервые за несколько последних недель она рассмеялась своим чудным, очаровательным смехом, которого Аш не слышал со дня прибытия британской миссии в Кабул. Однако он не улыбнулся в ответ.
– Это верно, – медленно проговорил он. – Но… но нам придется тяжело. Снег и лед зимой, и…
– …и очаг, растопленный сосновыми шишками и деодаровыми дровами, как во всех горных деревнях. Кроме того, гималайские горцы – народ добрый, мирный и благожелательный. Они не носят с собой оружия, не знают обычая кровной мести и не воюют друг с другом. И нам не обязательно жить в полной изоляции, ведь что такое десять косов для горца, способного пройти за день вдвое большее расстояние? Никто не станет возражать против нашего проживания в девственной долине, которая расположена слишком далеко от деревень и там неудобно пасти скот или косить траву. Наши горы не такие суровые и бесплодные, как в Афганистане или в Бхитхоре, они покрыты зелеными лесами и изобилуют ручьями.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |