– И ты в состоянии спать? – с любопытством спросил Сарджи.
– Почему бы и нет? Я уже много ночей толком не спал – мысли не давали уснуть. Но теперь, когда все проблемы решены и будущее видится ясно, ничто не заставит меня бодрствовать. Кроме того, если Гобинд прав насчет раны, завтра мне потребуются зоркий глаз и твердая рука.
Аш поднялся на ноги, потянулся с широким зевком, а потом подошел к окну и посмотрел в ночное небо, спрашивая себя, что сейчас делает Джули и думает ли она о нем. Скорее всего, нет. Шушила наверняка сходит с ума от ужаса, и Джули не в состоянии думать ни о ком и ни о чем другом. Ни о своем возлюбленном, ни о дяде, ни о горах и деодаровых лесах Гулкота. И уж тем более о себе самой, хотя ее ждет такая же участь, какая ждет Шу-шу. Так всегда было, и так будет до самого конца. Милая Джули… милая, любящая, преданная Каири-Баи. Ашу не верилось, что завтра или послезавтра он снова увидит ее. Только на несколько мгновений, а потом…
Возвестит ли выстрел его револьвера о наступлении вечной тьмы и небытия? Или потом они снова встретятся и останутся вместе до скончания времен? Есть ли жизнь после смерти? Он всегда сомневался в этом, хотя все его близкие друзья, похоже, не питали сомнений на сей счет. Они были тверды в своей вере, и он завидовал им. Уолли, Зарин, Махду, Кода Дад, Кака-джи и Сарджеван могли расходиться во мнениях относительно природы своей следующей жизни, но никто из них не сомневался, что таковая есть. Ладно, скоро он узнает, правы ли они…
Уолли был верующим. Он верил в Бога, в бессмертие души, в «воскрешение тела и жизни в грядущем мире». А также в такие старомодные божества, как долг, храбрость, преданность, патриотизм и «родной полк». По этой причине (не говоря уже о том, что времени писать пространное письмо не было) сказать ему правду не представлялось возможным.
Наверное, зря он вообще написал Уолли, подумал Аш. Наверное, было бы лучше просто исчезнуть из его жизни без всяких объяснений, предоставив ему думать что угодно. Но мысль об Уолли, ждущем, недоумевающем, надеющемся вопреки всему на возвращение своего друга и героя, казалась невыносимой. А кроме того, Аш руководствовался еще одним соображением: Уолли (и только он один), безусловно, сделает все возможное, чтобы по факту исчезновения друга возбудили следствие, а тогда сожжение вдов раны не останется в тайне, как хочет Бхитхор…
Да, Гобинд будет знать о случившемся, а также Кака-джи, Джхоти и еще несколько человек. Но Каридкот вряд ли станет разбираться с этим делом в официальном порядке, после того как сожжение состоится. В конце концов, все родственники рани – правоверные индусы, и едва ли этот обычай представляется им в таком свете, в каком видится иностранцам. Они могут сделать все возможное, чтобы предотвратить сати, но, потерпев неудачу, не сочтут целесообразным устраивать скандал, тем более что в глубине души они (как и большинство их единоверцев) наверняка по-прежнему относятся к означенному обряду как к похвальному и благочестивому.
Зарин и Кода Дад тоже будут молчать, потому что принятое Ашоком решение никого не касается, кроме него самого. Что касается разведчиков и армейского начальства в Пешаваре и Равалпинди, они обязательно проведут следствие, однако прошлое Аша будет свидетельствовать против него. Все скажут, что он уже делал нечто подобное прежде – исчез почти на два года и был сочтен погибшим, и потому, когда он не вернется в свой полк, его снова причислят к категории «находящихся в самовольной отлучке», а впоследствии вычеркнут из полковых ведомостей как «пропавшего без вести».
Но Уолли, вне всяких сомнений, будет по-прежнему надеяться, тормошить старших офицеров, докучать правительственным чиновникам и писать письма в «Таймс оф Индиа», пока кто-нибудь в конце концов не обратит внимания на это дело. И хотя подлинные обстоятельства исчезновения лейтенанта Пелам-Мартина вряд ли когда-нибудь станут известны, по крайней мере, в Бхитхоре больше не будут совершать сати.
Аш смотрел на лунный луч, медленно ползущий по стене соседнего дома, и вспоминал ночь среди руин Таксилы, когда несколько часов подряд рассказывал Уолли невероятную историю своего детства, которую прежде не мог поведать никому, кроме миссис Виккари. Было странно думать, что Уолли – единственный из всех друзей, кому он не смог бы открыть правду сейчас. С другими дело обстояло иначе: они не имели глубинного предубеждения против человека, лишающего себя жизни. Они не считали самоубийство грехом, как учат считать христиан. И не полагали, что человек властен над судьбой.
Но Уолли – ревностный христианин и преданный солдат, влюбленный в свой полк, – сочтет самоубийство непростительным грехом, преступлением не только против Бога, но и против разведчиков: в такой момент, когда на северо-западной границе война и слухи о войне у всех на устах, оно будет воспринято как проявление трусости, сравнимое с дезертирством перед лицом врага. Ведь если при первом же конфликте с Афганистаном начнутся масштабные военные действия, разведчикам понадобятся все до единого офицеры и солдаты, а поскольку в представлении Уолли трусость и «оставление своих в беде» – два самых страшных греха, он, безусловно, посчитает, что нужды королевы и страны должны превосходить по важности любые сугубо личные чувства, даже самые глубокие, и что, если Аш твердо решил умереть, он бы поступил правильно и благородно, если бы поспешил обратно в Мардан и вернулся к своим служебным обязанностям в надежде погибнуть в бою, ведя солдат в атаку.
С другой стороны, Уолли ничего не знал об Анджули-Баи, принцессе Каридкота и рани Бхитхора, а потому письмо к нему было очень коротким и позволяло предположить (если и когда он узнает о смерти друга), что Аш погиб от рук толпы при неудачной попытке предотвратить сожжение вдов. Таким образом, Уолли по-прежнему сможет считать друга героем – и сохранить свои иллюзии.
«С возрастом он избавится от них, – подумал Аш. – И никто больше не станет говорить о случившемся – во всяком случае, бхитхорцы точно не станут. Бхитхорцы будут лгать, изворачиваться и искажать факты, пока даже те, кто присутствовал там и видел все собственными глазами, не начнут сомневаться, так ли все происходило, как они помнят, и вообще происходило ли что-нибудь. В конце концов, вероятно, они заявят, что рани умерли от тифозной лихорадки, и, возможно даже, представители власти сделают вид, будто поверили, чтобы спасти свой престиж и избежать необходимости предпринимать какие-либо меры».
Что же до него самого, то никто, кроме нескольких близких друзей, никогда не узнает, что с ним случилось, и не станет волноваться по данному поводу… «Завтра в этот час все уже кончится», – подумал Аш и удивился, что мысль о скорой смерти не вызывает у него никаких эмоций. Он всегда считал фразу об «осужденном на казнь, съедающем сытный завтрак» мрачной шуткой, но сейчас осознал, что, пожалуй, она соответствует истине, ибо, как только он оставил всякую надежду, в его душе воцарилось странное спокойствие. Он смирился с неизбежным и перестал бороться. Много дней он мучился страхом, надеждой, необходимостью составлять планы, которые неизменно оказывались неосуществимыми, и теперь, когда все кончилось, он испытывал лишь усталое облегчение, будто его освободили от ноши, ставшей непосильной.
По мере того как лунный свет становился все ярче, звезды бледнели и горная гряда за городом представлялась взору не расплывчатой темной тенью на фоне сине-фиолетового ночного неба, а четким силуэтом с серебряными контурами, словно на горах лежал снег. И на какой-то миг Ашу померещилось, будто он видит саму Дур-Хайму, чудом перенесшуюся в сей жаркий и засушливый уголок Раджпутаны, чтобы даровать последнее благословение своему бывшему почитателю. Он собрал в горсть крошки, рассыпанные по подоконнику, и снова высыпал их, бормоча старую молитву:
– О бог, прости мне… Повсюду ты, но я тебе свершаю поклоненье здесь…
Годы пролетели так быстро… так быстро. Но он прожил хорошую жизнь и за многое должен благодарить небо. Он унесет с собой много воспоминаний – куда бы он ни ушел. Если действительно, как считают иные, после смерти душа человека возвращается в места, которые он больше всего любил при жизни, тогда Аш очнется среди гор – возможно, в той самой долине, о которой Сита рассказывала так часто, что он видел ее словно воочию. В долине, где они построят себе дом из деодаровых бревен, насадят вишневых деревьев, станут выращивать маис, красный перец, лимоны и заведут козу. И куда возьмут с собой Каири-Баи…
Последняя мысль принесла Ашу первое за весь день утешение, и, когда он отвернулся от окна и лег в одежде на кровать, на его лице была улыбка.
Гобинд оказался прав: рана не дожил до утра. Он испустил дух в предрассветный час, и вскоре ночную тишину нарушило гудение огромных бронзовых гонгов, которые возвещали о кончине всех правителей Бхитхора с тех пор, как Бика Рай, первый рана, основал город.
Звук сотряс жаркую тьму, раскатился среди окрестных гор подобно рокоту грома и отразился многократным эхом в долине и над тихим озером. Он разбудил спящий город, вспугнул ворон, с истошным карканьем закруживших над крышами, и поднял с кровати Аша, мгновенно обретшего ясность мысли и готового действовать.
В каморке по-прежнему было жарко и душно – ночной ветер давно стих. Луна скрылась за горами, погрузив комнату в такую непроглядную темноту, что Ашу потребовалось несколько минут, чтобы найти и зажечь лампу. Но все остальное не составило труда, и через пять минут он уже находился во дворе и седлал Дагобаза.
Необходимости соблюдать тишину и осторожность не было. Ночь оглашалась низким, звучным гудением гонгов, во всех домах зажигались лампы, и толпы людей, спавших под открытым небом, пробудились и вовсю шумели.
Гонги не испугали Дагобаза. Уши у него были плотно прижаты к голове, и ноздри трепетали, словно он уподобился коню из Ветхого Завета, который «при трубном звуке издает голос “гу! гу!”» и «чует битву, громкие голоса вождей и крик»[16]. Он вскинул голову и заржал, заслышав шаги Аша, и на сей раз стоял спокойно, не пятясь, не шарахаясь в сторону и не выкидывая обычных номеров.
– Впервые вижу, чтобы он так себя вел, – сказал Сарджи. – Он любит показывать, что обладает собственной волей и ходит под седлом не из кротости или за неимением выбора. Можно подумать, он знает, что вам предстоит серьезное дело.
– Конечно знает. Он все знает. Правда ведь, сынок?
Дагобаз опустил голову и ткнулся мордой в плечо Аша, словно в знак ласкового согласия, и Аш потерся щекой о бархатистый нос коня и сказал дрогнувшим голосом:
– Позаботься о нем, Сарджи. Не допусти, чтобы…
Он резко умолк, почувствовав спазм в горле, и следующие несколько минут затягивал ремни подпруги. Когда он снова заговорил, голос его звучал отрывисто и бесстрастно.
– Ну вот, готово. Я оставил тебе карабин, Сарджи. Мне он не понадобится, а тебе и остальным может пригодиться, так что возьми его с собой. Ты знаешь, что делать, верно? Не нужно повторять все снова. Мы с тобой были добрыми друзьями, и мне очень жаль, что я втянул тебя в эту историю и подверг опасности… и что все так кончилось. Мне не следовало брать тебя с собой, но тогда я надеялся… Ладно, теперь это не важно. Но будь осторожен, Сарджи… будь осторожен. Если с тобой что-нибудь случится…
– Со мной ничего не случится, – быстро сказал Сарджи. – Не беспокойся, я буду осторожен, обещаю. Вот, возьми-ка мой хлыст. Возможно, он тебе пригодится, чтобы прокладывать путь в толпе. Ты взял револьвер?
– Да. Открой калитку для меня, хорошо? Прощай, Сарджи. Удачи тебе… и спасибо.
Они обнялись, как братья, а потом Сарджи пошел впереди с фонарем и широко распахнул калитку, выпуская Аша и Дагобаза на улицу.
– Скоро станет светло, – сказал Сарджи, придерживая стремя, пока Аш садился в седло. – Звезды уже потускнели, и рассвет не за горами. Желаю тебе…
Он осекся с судорожным вздохом, и Аш, свесившись в седле, коротко сжал его плечо, а потом тронул Дагобаза пятками и поехал прочь, не оглядываясь.
Добраться до дома Гобинда оказалось сложнее, чем он предполагал. Жутковатое гудение гонгов привлекло, наверное, половину населения Бхитхора к Рунг-Махалу, и не только площадь перед дворцом, но и все ведущие к ней улицы и переулки были запружены народом. Но Аш умудрился пробиться через толпу, безжалостно орудуя хлыстом Сарджи, погоняя Дагобаза и продвигаясь вперед фут за футом, а люди кричали, изрыгали проклятия и расступались перед ним.
Дверь дома Гобинда была заперта, а человека, поставленного наблюдать за ним, по всей видимости, подхватила и унесла собой толпа, как произошло бы и с Ашем, если бы он не приехал верхом. То, что он сидел на коне, дало ему еще одно преимущество: привстав на стременах, он сумел дотянуться до окна на втором этаже, которое оставили открытым из-за жары. В комнате за окном свет не горел, как и во всех прочих частях дома, насколько было видно. Но когда Аш постучал рукоятью хлыста по решетке, за ней появилось круглое бледное лицо Манилала.
– В чем дело? Кто там?
Вместо ответа Аш сунул в окно два письма и, не промолвив ни слова, развернул Дагобаза и принялся пробиваться обратно по улице, навстречу людскому потоку. Через десять минут он выбрался из толпы и пустился галопом по темным и почти безлюдным переулкам к воротам Мори. Здесь снова горели огни: керосиновые лампы, фонари и факелы. И снова были люди, хотя не очень много: пара стражников и ночных сторожей да несколько небольших групп крестьян из удаленных деревень – они, по всей видимости, ночевали под громадной аркой за воротами и теперь готовили ранний завтрак, прежде чем отправиться на дворцовую площадь и присоединиться к собравшейся там толпе.
В ярком сиянии факелов и неверном свете полудюжины маленьких костров, сложенных из сухого коровьего навоза, городские стены блестели, как полированная медь, и по контрасту с ними пейзаж в проеме ворот представлялся взору квадратом густой тьмы. Угольщик не солгал насчет ворот: они были широко открыты и не охранялись, дабы душа умершего правителя могла покинуть город через них, коли пожелает…
Согласно легенде, в таких случаях предпочтение чаще всего отдавалось воротам Тхакур, поскольку они располагались неподалеку от городского храма. До сих пор никто – даже жрецы – никогда не заявлял, что видел душу, покидающую город. Однако на сей раз все люди, которым повезло находиться рядом с воротами Мори, впоследствии утверждали, что своими глазами видели, как сам рана в золотом облачении, верхом на черном как смоль коне, чьи копыта беззвучно касались земли, пронесся мимо них бесшумно и стремительно, как внезапный порыв ветра, и бесследно исчез.
Золотое облачение, конечно, было чистой воды вымыслом. Но следует помнить, что зрители были людьми простыми и видели то, что хотели видеть. Они не мыслили рану иначе как в великолепном наряде. Не исключено также, что при свете факелов и маленьких костерков, да еще в тонкой пелене дыма, светло-коричневая одежда Аша могла на миг показаться великолепной. Что же касается остального, стук копыт Дагобаза потонул в скорбном рокоте гонгов, а риск быть остановленным стражниками заставил Аша проскакал через ворота во весь опор, и за пределами освещенного кострами и факелами пространства конь и всадник мгновенно растаяли во тьме.
Совершенно не подозревая, что он уничтожил одну легенду и создал другую, которая будет передаваться из уст в уста, пока живы суеверия и люди, верящие в призраков, Аш поскакал прочь от города по северной дороге, покрытой толстым слоем пыли.
После резкого перехода из света в темноту окрестная местность с минуту казалась чернильного цвета пустыней, и серая лента дороги еле виднелась на несколько ярдов вперед. Потом глаза Аша привыкли к перемене, и он осознал, что рассвет близок и горы четко вырезаются на фоне светлеющего неба, где звезды уже не сверкали и не блестели, но бледно мерцали, словно лепестки увядшего жасмина.
Легкий ветерок, предвестник утра, задул над полями, шелестя колосьями и создавая видимость прохлады, и стало возможно различать объекты на расстоянии двадцати и тридцати ярдов впереди: булыжник, куст, дерево кикар, пушистый пучок пампасной травы, а еще дальше – стадо черных антилоп, спокойной трусцой уходящих с равнины после ночи, проведенной в поисках корма на возделанных землях, и серого поджарого волка, размашисто бегущего к горам.
Дагобаз всегда любил скакать галопом по открытой местности ранним утром, а в последние дни он слишком много часов провел взаперти в загончике во дворе угольщика. Вдобавок непонятное пугающее гудение привело коня в крайне возбужденное состояние, а так как ветер дул со стороны города, он по-прежнему слышал странный рокот, приглушенный расстоянием, но все еще хорошо различимый. Он удвоил усилия в попытке спастись от тревожного шума, а поскольку они уже миновали пахотные угодья, свернули с дороги и поскакали по более пересеченной местности, всадник не пытался натянуть поводья.
Волк оглянулся назад и припустил во весь дух, вообразив, что за ним гонятся, а антилопье стадо испугалось и понеслось прыжками по окутанной тенью равнине. На несколько минут Аш забыл о том, что его ожидает, и на него нахлынуло знакомое упоение бешеной скачкой и ощущением полного слияния с конем. Безмерный, всепоглощающий восторг, от которого он напрягся всем телом, стиснул крепче поводья и словно сросся с седлом. Что с того, что он умрет сегодня? Он ведь жил. И он жив сейчас, он упоительно полон жизни, и если это последнее утро, которое он видит, то можно ли провести его лучше?
Тела вороного жеребца и Аша слились в единое целое, кровь пульсировала у него в жилах в такт топоту копыт; воздух свистел в ушах, и земля проносилась внизу плавно, как река. Звук гонгов постепенно стихал позади и вскоре стал не громче монотонного шепота ветра под дверью. Впереди широкий арык пересекал равнину подобием темной борозды. Дагобаз на полном скаку перемахнул через него и понесся к опасному препятствию в виде терновых кустов. Подобравшись, он взмыл в воздух, без труда взял препятствие, приземлился легко, точно птица, и помчался дальше, ни на миг не останавливаясь.
Вспугнутые перепелки, куропатки и редкие рябки врассыпную разлетались перед ним; грубо потревоженная молодая кобра с шипением поднялась из травы и яростно метнулась вперед, целясь в пролетающие мимо копыта. Но Дагобаз не обращал ни на кого внимания и несся во весь опор с раздутыми ноздрями, с развевающимися на ветру гривой и хвостом, навстречу утру…
– Ты красавец, – нежно проговорил Аш. – Ты чудо!
Он запел во все горло, раскачиваясь в седле в такт мелодии и легкому размашистому шагу коня:
Господь, ты души в вере укрепил,
Встал во главе победоносных сил,
Луч истины в кромешной тьме явил —
Аллилуйя!.. Аллилуйя!..
Аш громко рассмеялся: он непроизвольно затянул один из воодушевляющих церковных гимнов, которые Уолли столь часто распевал рано утром в своей ванной и во время совместных конных прогулок, когда они скакали галопом голова в голову по равалпиндским равнинам (Уолли называл особенно пригожие дни «днями для исполнения гимнов»). Но смех замер у него в горле, когда он услышал далекий и все же ясно слышный сквозь топот копыт голос, пропевший в ответ: «Ал-ли-лу-йя!»
Сердце у него екнуло, и он попытался остановить Дагобаза, на мгновение решив, что припев подхвачен Уолли. Но, едва успев натянуть поводья, он сообразил, что слышал всего лишь эхо собственного голоса, отразившееся от горных склонов. Это открытие несколько отрезвило Аша: в горах находились деревни, и, если он услышал эхо так отчетливо, другие тоже вполне могли услышать, – и он перестал петь. Однако душевный подъем, побудивший его загорланить гимн, не прошел, и вместо печали или страха он чувствовал странное возбуждение, звенящее ледяное возбуждение солдата накануне битвы.
К тому времени как Дагобаз замедлил шаг, они находились далеко за темной рощей Говидана, и вокруг них простирался широкий амфитеатр равнины, окаймленной горами, облитыми рассеянным бледно-жемчужным светом, не порождающим теней. В зеркальной глади озера отражалось небо, уже пожелтевшее в преддверии восхода солнца. Когда стало еще светлее и послышались голоса проснувшихся куропаток и павлинов, гонги в городе перестали бить и Аш повернул обратно и направился к площадке для сожжения.
Он ехал медленно, упиваясь красотой раннего утра, его красками, звуками и запахами, словно измученный жаждой человек, утоляющий ее родниковой водой. Немногие люди нашли бы подобный пейзаж восхитительным, а большинству европейцев унылая плоская равнина в окружении голых гор показалась бы уродливой и зловещей. Но хотя Аш имел все основания ненавидеть Бхитхор, предрассветное небо, холодный бледный свет, медленно заливающий окрестности, крики куропаток и павлинов, запах пыли, дыма и цветущих кикаров были неотъемлемой частью мира, который он любил и собирался покинуть, и он воспринимал все с новой остротой, с неведомым доселе наслаждением и с глубоким чувством благодарности за столь щедрые дары.
Он ехал, отпустив поводья, и Дагобаз, растративший накопленную энергию, ничего не имел против того, чтобы какое-то время идти шагом. Необходимости в спешке не было: тело раны едва ли доставят на площадку для сожжения раньше полудня. Конечно, из-за жары погребение постараются провести по возможности скорее, но на организацию похоронной процессии уйдет порядочно времени, и неизбежно возникнут задержки. С другой стороны, народ соберется там раньше, чтобы занять хорошие места, и в роще уже наблюдались признаки жизни. Крохотные мерцающие точечки, еле видные при быстро набирающем силу утреннем свете, отмечали местонахождение сложенных из коровьего навоза костров, и тонкая пелена дыма стелилась по земле, выползая из-за стволов деревьев, так что роща казалась островом, окруженным мелкой водой.
Подъехав ближе, Аш различил снующие там взад-вперед фигуры жрецов в шафранных одеяниях, а взглянув в сторону города, увидел на дороге всадников – они скакали галопом, если судить по облаку пыли, которое клубилось за ними и частично скрывало от взора пешеходов, идущих следом. Вскоре два форта на холмах справа и слева от города, озаренные первыми лучами солнца, загорелись красно-золотым на фоне прохладной небесной лазури, и теперь во всех уголках равнины показались расплывчатые бледные клубы пыли, свидетельствующие о группах людей, которые направлялись к площадке для сожжения на телегах и в повозках, верхом и пешком. Определенно настало время двигаться к роще, и Дагобаз, подчиняясь легкому толчку коленом, ускорил шаг.
Достигнув восточной опушки рощи, Аш спешился и провел коня к развалинам древней чаттри, увенчанной тройным куполом. В массивном цоколе строения начиналось несколько тоннелеобразных проходов: одни вели к центральному водоему под открытым небом, а другие – в них прежде находились лестницы – круто поднимались наверх, к широкой террасе, выходящей на водоем. Лестницы давно обвалились, и никто больше не посещал разрушенную чаттри, но один из проходов все еще оставался в хорошем состоянии, и в качестве временной конюшни он будет гораздо прохладнее и удобнее тесного загончика угольщика.
Аш привязал Дагобаза к выпавшему из стены камню кладки и принес воды из водоема в парусиновом ведре, которое прихватил с собой. Он также привез зерна и небольшой пучок соломы в седельной суме, зная, что Сарджи заберет коня только через час-другой и они не сделают остановки, покуда не покинут долину и не уйдут по тропе в горы на изрядное расстояние. Поэтому было необходимо обеспечить Дагобаза водой и кормом.
Вода была зеленой и затхлой, но после бешеной скачки по пыльной равнине Дагобаз томился жаждой и с благодарностью все выпил. Когда он закончил, Аш еще раз сходил за водой и аккуратно установил ведро между двумя блоками песчаника, чтобы оно не сложилось. Дагобаз почуял воду, но пить не стал; он проигнорировал солому и ласково потыкался мокрым носом в плечо хозяину, словно почувствовав что-то неладное.
– Тебе будет хорошо с Сарджи, – хрипло проговорил Аш. – Он о тебе позаботится… с тобой будет все в порядке.
Он обхватил одной рукой черную голову, на мгновение крепко прижал к плечу, а потом оттолкнул и, круто повернувшись, вышел из погруженного в тень коридора на свет восходящего солнца.
По краям роща все еще оставалась безлюдной, но ближе к центру птичье пение сменилось человеческими голосами. Там, где за выходившими на широкую центральную площадку чаттри кончались деревья, сновали люди: предприимчивые торговцы съестным и напитками устанавливали свои лотки в тени ветвей и уже обслуживали ранних покупателей. Но большого скопления зрителей пока не наблюдалось, и, хотя здесь находились два десятка жрецов и придворных и группа мужчин в форме дворцовой стражи, никто не обратил внимания на Аша, поскольку все увлеченно следили за сооружением погребального костра и разговаривали между собой.
Ближайшая к ним чаттри представляла собой увеличенную и богаче орнаментированную версию гораздо более древней чаттри, где Аш оставил Дагобаза: квадратная в плане, с открытым двором и большим водоемом в центре. Но здесь лестницы в толще наружной стены сохранились в отличном состоянии, и Аш беспрепятственно поднялся по одной из них на широкую каменную террасу и занял позицию в углу, между парапетом и стенкой маленького павильона, располагавшегося сбоку от большого центрального, который состоял из трех ярусов убывающей ширины, ограниченных изящными арками, причем последний ярус венчали несколько куполов.
Аналогичные, но меньших размеров строения украшали остальные три угла квадратной террасы, и от них во внутренний двор вели широкие низкие ступени, кончавшиеся у самого края водоема. Чаттри была обращена фасадом на восток, к восходящему солнцу и тесно растущим деревьям, но сразу за ней простиралось открытое пространство, и сегодня западные павильоны гробницы выходили на торопливо сооруженную кирпичную платформу, находившуюся всего лишь ярдах в тридцати от стены террасы. Полдюжины жрецов раскладывали там погребальный костер из деодаровых и сандаловых бревен, обильно пересыпанных душистыми травами.
Взошедшее солнце исчертило землю яркими полосами света и длинными голубыми тенями, которые постепенно сокращались и меняли очертания. Предрассветный ветер стих, и внезапно воздух утратил утреннюю свежесть и стало душно и жарко. «Скоро снова подует», – подумал Аш. Но в тот день ветер не поднялся. Листья безжизненно висели в недвижном воздухе, и пыль лежала на земле, не тревожимая дуновениями, а за спиной Аша зеленая зеркальная поверхность водоема отражала каждую деталь чаттри так отчетливо, что, если бы он отошел к внутреннему краю террасы, ему не пришлось бы поднимать взгляд, чтобы увидеть второй этаж павильона, закрытый со всех сторон занавесами и таким образом превращенный в подобие комнаты для соблюдающих пурдах женщин, ибо тот лежал бы под ним на водной глади.
Пока комната, похоже, пустовала: никаких признаков жизни не наблюдалось за тростниковыми чиками, выходившими на площадку для сожжения. Но в роще стало гораздо больше народа, чем прежде: первая партия жителей из ближайших деревень, несколько измазанных золой садху, пополнение в виде группы мелких дворцовых чиновников, преисполненных сознания собственной значимости и отдающих приказы людям, таскающим бревна, и солдатам, призванным сдерживать толпу, чтобы освободить путь для похоронной процессии.
Аш вовремя успел занять позицию. В скором времени людской поток, поначалу представлявший собой тонкий ручеек, широко разлился, и тысячи горожан хлынули в рощу, превратив открытое пыльное пространство и узкие проходы между деревьями в людское море, далеко простиравшееся по обеим сторонам от главной дороги.
Люди теснились, точно роящиеся пчелы, на стенах, террасах, лестницах и крышах чаттри, и вскоре все до единой ветви ближайших деревьев несли свою ношу в виде отчаянных зрителей. Многие тысячи голосов сливались в единый голос множества – низкий и оглушительный, он набирал силу и стихал, точно мурлыканье гигантского кота. А ветер все не дул…
Пыль, взбиваемая беспокойными ногами толпы, висела в воздухе подобно пелене дыма от утренних костров; солнце раскаляло яркими лучами каменные чаттри и ослепительно сверкало на глади водоемов, и с каждой минутой жара усиливалась. Но люди не обращали внимания на эти неудобства. Они привыкли к пыли, зною и тесноте, и им нечасто являлся случай стать очевидцами такой замечательной церемонии, какая состоится здесь сегодня. Если это сопряжено с некоторыми неудобствами – что ж, такую цену вполне можно заплатить за представление, о котором все, имевшие счастье при нем присутствовать, будут говорить еще много лет и рассказывать грядущим поколениям, ныне еще не родившимся. Даже здесь, в удаленном уголке Раджастхана, почти все начинали с тревогой осознавать, что в Индии за пределами родного княжества старинный уклад жизни меняется, древние обычаи отмирают и что если радж настоит на своем, возможно, это сати станет последним в истории Бхитхора.
Аш на своей позиции на террасе точно так же не обращал внимания на пыль, оглушительный шум и невыносимую жару. Наверное, если бы вдруг пошел дождь или снег, он бы даже не заметил, всецело сосредоточенный на стараниях сохранять спокойствие. Ему будут необходимы зоркий глаз и твердая рука, потому что второго шанса не представится. Памятуя о словах Кака-джи насчет пользы медитации, он сфокусировал взгляд на трещине в парапете и стал считать удары сердца, дыша медленно и размеренно, усилием воли гоня прочь любые мысли.
Толпа напирала на него слева, но он плотно прижимался спиной к стене павильона, а в щель между его коленями и парапетом не протиснулся бы и малый ребенок. Эта сторона террасы пока оставалась в тени, и камень у него за спиной все еще хранил остатки ночной прохлады. Аш расслабился, привалившись к нему, и почувствовал странное спокойствие – и сильную сонливость, чему не приходилось удивляться, если учесть, как плохо он спал с самого дня прибытия Манилала в Ахмадабад. Впрочем, при нынешних обстоятельствах, когда через час-полтора ему предстояло погрузиться в вечный сон, клевать носом было довольно нелепо.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |