нрава и обычая, воображающие, что они намного выше и просвещеннее других,
меж тем как они намного хуже других, по своей низости не способные трудом,
как все люди, добывать себе необходимое и, подобно свиньям, ищущие, где бы
чем поживиться. Об этой шутке я расскажу вам, очаровательные дамы, не
только для того, чтобы исполнить веление королевы, но также для того, чтобы
показать, что и монахи, коим мы по легкомыслию своему слишком доверяем,
могут быть и бывают ловко одурачены как мужчинами, так равно и некоторыми
из нас.
В нашем городе, где царит обман, а не любовь и верность, не так давно
жила-была знатная дама, отличавшаяся редкостною красотою, обходительностью,
возвышенною душою и тонким умом, а вот как ее звали и как звали других лиц,
которые действуют в моем рассказе, - хотя мне это известно, - я вам не
открою, ибо многие еще живы, и это может их рассердить, меж тем как это
должно вызывать смех, и ничего больше. Итак, эта дама при одной мысли, что
ее, женщину благородного происхождения, выдали замуж за мастерового, за
простого, хотя и богатого-пребогатого ткача, выходила из себя, - она
держалась того мнения, что мужчина низкого звания, какой бы он ни был
богач, не достоин родовитой жены; видя же, что он со всем своим богатством
годится только на то, чтобы отличать одну ткань от другой, сновать основу
или же спорить с прядильщицей о доброте пряжи, она порешила ни под каким
видом не принимать его ласк за исключением тех случаев, когда уж никак
нельзя отказать, а для собственного утешения приискать кого-нибудь более
достойного, нежели ткач. Полюбила она в высшей степени порядочного человека
средних лет, да так горячо, что если днем его не видела, то всю ночь потом
тосковала. А он ничего не замечал и ни о чем таком не помышлял, она же из
осторожности, боясь беды, не осмеливалась поведать ему о том ни через
посланницу, ни в письме.
Приметив, что он часто посещает одного монаха, который хотя и был глуп и
неотесан, однако благодаря своей святой жизни почти у всех стяжал себе
славу подвижника, она подумала, что вот кто, дескать, был бы наилучшим
посредником между ней и ее возлюбленным. Заранее определив образ действий,
какого ей следует придерживаться, она, выбрав наиболее подходящее время,
пошла в церковь, при которой жил монах, и, вызвав его, попросила, чтобы он,
когда это ему будет удобно, поисповедовал ее. Монах, догадавшись по ее
виду, что перед ним знатная дама, охотно согласился, а после исповеди она
ему сказала: "Отец мой! Мне нужны помощь ваша и совет вот в каком деле. Мне
ведомо, - да ведь я и сама вам сказала, - что вы знаете и родителей моих, и
моего мужа, который любит меня больше жизни: стоит мне чего-нибудь
захотеть, и он, человек богатый и всемогущий, тот же час мою прихоть
исполняет, и за это я люблю его больше, чем самое себя, и если б я не то
что совершила, а хотя бы помыслила о чем-либо таком, что могло бы опорочить
его доброе имя или же вызвать его неудовольствие, то ни одна дурная женщина
не была бы так достойна сожаления, как я. Последнее время какой-то мужчина,
- по правде сказать, я даже не знаю, как его зовут, если не ошибаюсь, он
часто бывает у вас, - судя по виду, из хорошей семьи, красивый, статный,
всегда в темном, очень приличном платье, не имеющий, как я полагаю, понятия
о моих правилах, ведет против меня самую настоящую осаду: стоит мне
показаться у дверей или у окна, стоит мне выйти из дому - и он уже тут как
тут; дивлюсь, что не вижу его здесь. Все это меня очень волнует: подобный
образ действий чернит ни в чем не повинных, порядочных женщин. Мне
приходило в голову передать ему это через моих братьев, но потом я
отдумала: мужчины, исполняя поручение, способны иной раз обозлить человека
- слово за слово, а от слов недолго перейти к делу. Я боялась раздоров,
боялась огласки, оттого и молчала и в конце концов решила, что лучше всего
сказать вам: во-первых, он ваш друг, а во-вторых, вам приличествует
отчитывать за такие дела не только друзей, но и людей посторонних. Вот я и
прошу вас: отчитайте его, ради бога, и скажите, чтобы он больше так не
делал. Наверное, есть такие женщины, которым нравится, когда на них
заглядываются, когда за ними ухаживают, которые до всего этого падки, а
меня этим не прельстишь, меня это только отвращает". И тут она с таким
видом, что слезы мешают ей говорить, опустила голову.
Святой отец сразу сообразил, о ком она говорит, и, вполне ей поверив и
похвалив за благонравие, обещал, что тот человек больше не будет ей
докучать. Затем, зная, что она женщина весьма состоятельная, он пустился в
рассуждения о том, какое хорошее дело - благотворительность, и поведал ей
свои нужды.
А женщина ему: "Бога ради, исполните мою просьбу! Если же он вздумает
отрицать, скажите прямо, что я сама все рассказала и пожаловалась вам на
него".
Получив отпущение грехов, женщина вспомнила наставления монаха касательно
благотворительности и, сунув ему в руку деньги, попросила отслужить
заупокойные обедни по усопшим ее родичам, затем встала с колен и пошла
домой.
Немного погодя к святому отцу зашел, по своему обыкновению, тот человек.
Поговорив с ним о том о сем, монах отвел его в сторонку и в весьма мягких
выражениях попенял за то, что, как это стало известно монаху со слов одной
дамы, он преследует ее своими ухаживаниями и не сводит с нее глаз. Тот был
озадачен, ибо никогда он на нее не заглядывался и мимо ее дома проходил
крайне редко, и стал было оправдываться. Монах, однако ж, прервал его: "Не
прикидывайся удивленным и не пытайся отрицать - все равно это тебе не
удастся. Я не от соседей про это узнал - она сама принесла мне на тебя
слезную жалобу и все рассказала. Подобные шалости тебе уже не к лицу, а
главное, ей-то эти твои дурачества противны. Так не позорь же себя и ей не
докучай - прекрати свои домогательства, оставь ее в покое".
Тот оказался догадливее монаха: мгновенно оценив изобретательность дамы, он
притворился, что ему стыдно, обещал впредь ей не докучать, а простившись с
монахом, направил стопы свои прямехонько к ее дому, она же всегда караулила
его у окошечка. При виде его она так повеселела и так ему обрадовалась, что
тут ему стало совершенно ясно, насколько верно истолковал он слова монаха.
После этого он с особой осторожностью, притворяясь, что идет куда-то по
делу, на радость самому себе, к великому удовольствию дамы и ей на
утешение, ежедневно начал ходить мимо ее дома.
Когда же, по прошествии некоторого времени, она заметила, что пользуется
взаимностью, то ей захотелось еще сильнее его увлечь и уверить в
искренности своих чувств к нему, и для того, выбрав время и место, она
опять пошла к святому отцу в церковь и, сев у его ног, расплакалась. Монах
с участливым видом спросил, что у нее нового.
"Отец мой! - сказала дама. - Новости мои касаются все того же окаянного
вашего друга, на которого я вам жаловалась третьего дня: он и на свет-то
произошел, должно полагать, мне на горе и дабы поступить со мной так, чтобы
я весь свой век крушилась и никогда больше не осмелилась припасть к вашим
стопам".
"Как! - воскликнул монах. - Разве он не перестал докучать тебе?"
"Какое там! - отвечала дама. - Напротив: он, верно, рассердился на меня за
то, что я вам пожаловалась, и теперь, словно в отместку, проходит мимо не
один, а десять раз на день. И я бы еще благодарила бога, если б он
довольствовался тем, что, гуляючи, смотрел на меня, но он до того осмелел и
обнаглел, что не далее как вчера послал ко мне женщину с подношениями и со
всякой чепухой и прислал с ней кошелек и пояс, как будто у меня своих нет.
Мне это показалось, да и продолжает казаться, до того оскорбительным, что
если б не боязнь греха и не мое уважение к вам, я бы такой шум подняла! Но
все-таки я сдержалась и порешила без вашего благословения ничего не
предпринимать и никому ничего не говорить. Более того: я велела той женщине
отнести обратно и кошелек и пояс и совсем уж было выпроводила ее, но затем,
побоявшись, что она присвоит вещи себе, а ему скажет, что я приняла
подарок, - с такими, как она, это, говорят, случается, - вернула, в сердцах
взяла у нее вещи и принесла вам: отдайте их ему и скажите, что я в его
подношениях не нуждаюсь, - слава богу и спасибо моему мужу, у меня столько
кошельков и поясов, что я могу ими закидать его. Если же он не уймется, я,
испросив на то благословение у вас, как у моего духовного отца, все
расскажу мужу и братьям, а там будь что будет. Пусть лучше позор падет на
его голову, раз уж ему на роду так написано, чем если из-за него станут
чернить меня. Верно я рассудила, отец мой?"
И тут она, все еще обливаясь слезами, достала из-за пазухи прелестный,
богато изукрашенный кошелек, затем нарядный дорогой пояс и бросила монаху
на колени, - тот, приняв на веру все ее слова, в крайнем замешательстве
взял вещи и сказал: "Дочь моя! Я не дивлюсь, что это так тебя огорчает, и
не только не осуждаю тебя, но, напротив, весьма одобряю за то, что ты
следуешь моим наставлениям. Я его позавчера отчитывал, но он, как видно,
слова своего не сдержал, и теперь я его и за прежнее,и за новое так взгрею,
что он от тебя отстанет. Ты же с божьей помощью перебори гнев свой и родным
ничего не говори, а то ему худо придется. Не бойся, что тебя за это
очернят, - я и перед богом, и перед людьми нелицеприятный свидетель твоего
честного поведения".
Дама, сделав вид, что это ее несколько успокоило, переменила разговор и,
зная монашескую алчность и, в частности, его алчность, повела с ним такую
речь: "Отец мой! Все эти ночи мне являлись во сне мои родные. Мне
показалось, что они ужасно как мучаются, и просили они меня не скупиться на
помин их души, в особенности - моя мать: у нее был такой удрученный и такой
несчастный вид, что жалость брала на нее глядеть. По-моему, она очень
страдает из-за меня - что мне столько пришлось вынести из-за этого врага
господня, и мне бы хотелось, чтобы вы отслужили сорок заупокойных литургий
святого Григория1 и помолились о том, чтобы господь избавил моих родных от
вечного огня". И, сказавши это, она вложила ему в руку флорин.
Святой отец, с радостью взяв его, постарался добрым словом и
многочисленными примерами укрепить ее во благочестии, а затем, благословив,
отпустил. Не понимая, что его обвели вокруг пальца, он тотчас по уходе
исповедницы послал за своим другом, - тот, увидев, что монах гневается,
живо смекнул, что он ему сейчас сообщит что-нибудь новое о даме, и весь
превратился в слух. Монах повторил все, о чем твердил ему прежде, а затем в
не менее оскорбительных и сильных выражениях стал порицать за то, что он,
по словам дамы, себе с ней позволил. Приятель монаха, еще не понимая, к
чему тот клонит, и не решаясь колебать его уверенность, которая, может
статься, внушена была ему той дамой, слабо отрицал посылку кошелька и пояса.
Монах, разъярившись, вскричал: "Как ты смеешь отрицать, негодник? Вот они,
- она сама, рыдая, принесла их мне. Ну что, твои это вещи?"
Тот, сделав вид, что не знает, куда деваться от стыда, сказал: "Конечно,
мои. Признаюсь, я поступил дурно. Теперь я убедился, что она ко мне не
расположена, и клянусь вам, что больше вы от нее ничего про меня не
услышите".
Долго еще вели они этот разговор; наконец безмозглый монах отдал своему
приятелю кошелек, пояс, а затем, после многократных наставлений и просьб,
взяв с него слово не заниматься больше такими делами, отпустил его. Тот,
обрадованный сим знаком любви, которую, по всей видимости, питала к нему
дама, а равно и прекрасным подарком, прямо от монаха направился к ее дому и
осторожно дал ей понять, что обе вещи у него, она же пришла от этого в
восторг, а еще больше от того, что дела ее идут на лад. Теперь она для
полного успеха своего начинания мечтала только о том, чтобы муж ее
куда-нибудь уехал, и нужно же было случиться так, что некоторое время
спустя он по какому-то делу принужден был выехать в Геную.
Как скоро он сел на коня и уехал, она пошла к святому отцу и, плача и
стеная, заговорила: "Отец мой! Скажу вам по чистой совести: терпения моего
больше нет, однако ж позавчера я дала вам слово не предпринимать ничего, не
поговоривши с вами, - вот я и пришла рассказать вам все как на духу. Дабы
вы удостоверились, что у меня есть из-за чего плакать и есть на что
сетовать, довожу до вашего сведения, что ваш приятель, этот сущий бес,
вытворил нынче перед самой заутреней. Какими-то судьбами ему удалось
пронюхать, что муж мой вчера утром уехал в Геную, и вот сегодня, как я уже
сказала - спозаранку, он проник в мой сад, влез на дерево, что как раз
против моего окна, и уже растворил окно и хотел было прыгнуть ко мне в
комнату, но тут я проснулась, вскочила и давай кричать, а он, еще не успев
ко мне перебраться, сказал, кто он таков, и стал меня умолять - ради
господа бога и ради вас пощадить его. Я из уважения к вам умолкла - и, в
чем мать родила, к окну: захлопнула его перед самым носом вашего друга, а
он как сквозь землю провалился - больше я его не видела. Судите сами, как
это с его стороны красиво и можно ли это терпеть, - я, по крайности, не
собираюсь больше ему спускать: уж и так я из уважения к вам слишком много
раз ему прощала".
Монах пришел в такое неистовство, что сразу не нашелся, что ей сказать, -
он несколько раз обращался к ней с вопросом, не спутала ли она его друга с
кем-либо еще.
"Господи помилуй! Неужели я не различу, он ли это или кто другой? Говорят
вам, что то был он. Если же он станет запираться, вы ему не верьте".
"Дочь моя! - снова заговорил монах. - Тут можно сказать только одно: с его
стороны это неслыханная наглость, он поступил отвратительно, а ты правильно
сделала, что прогнала его. И все же я прошу тебя вот о чем: бог спас тебя
от бесчестья, а потому ты и на сей раз последуй моему совету, как слушалась
его дважды, а именно - не жалуйся никому из родных и предоставь действовать
мне: может статься, я сумею обуздать этого блудного беса, которого я до сей
поры принимал за святого. Удастся мне вывести его из скотского состояния -
хорошо; если же нет - вместе с моим благословением даю тебе позволение
поступить с ним, как тебе заблагорассудится".
"Ну хорошо, - согласилась дама, - я и на этот раз не прогневлю вас и не
ослушаюсь, но только уж вы на него повлияйте, чтоб он не смел больше мне
досаждать, иначе я с этим к вам уже не обращусь". С последним словом,
притворившись рассерженной, она ушла от монаха.
Не успела она выйти из церкви, как вошел тот человек, - монах подозвал его
и, отведя в сторону, разбранил на все корки, обозвал обманщиком,
клятвопреступником и злодеем. Тот, уже дважды познав, чем была вызвана
брань монаха, внимательно слушал и уклончивыми ответами старался побольше у
него выудить.
"Что вы так гневаетесь, ваше преподобие? Можно подумать, что это я распял
Христа", - так начал он.
"Ах ты бессовестный! - воскликнул монах. - Вы только послушайте, что он
говорит! Так говорит, как будто прошел уже год, а то и два, а он за
давностью лет позабыл свои подлости и злодеяния! Ведь ты нынче перед самой
заутреней оскорбил женщину - неужто это уже успело вылететь у тебя из
головы? Где ты был перед рассветом?"
"Не знаю, - отвечал тот. - Быстро, однако ж, это до вас дошло!".
"Что правда, то правда - быстро, - подтвердил монах. - Ты, должно думать,
надеялся, что коли мужа нет дома, то почтенная дама в ту же минуту раскроет
тебе объятия. Хорош гусь! А еще слывет порядочным человеком! Уподобился
ночным разбойникам, шляешься по чужим садам, лазаешь по деревьям! Для чего
ты ночью взбираешься на дерево против окна? Или ты воображаешь, что ее
целомудрие против твоего нахальства не устоит? Она питает к тебе неодолимое
отвращение, а ты не унимаешься? Сколько раз она тебе это показывала,
сколько раз я тебя распекал - как об стену горох! Ну так вот что я тебе
скажу: до сего дня, вовсе не из любви к тебе, а снисходя к моим
убедительным просьбам, она молчала о твоих проделках, но больше молчать не
станет: я ей позволил, если ты опять чем-либо ей досадишь, поступить с
тобой, как ей будет угодно. Что ты станешь делать, если она расскажет
братьям?"
Приятель монаха, вызнав у него все, что нужно, постарался, сколько мог,
успокоить его, надавал всяких обещаний, а на рассвете проник в сад, влез на
дерево, через растворенное окно перебрался в комнату и с великим
проворством бросился в объятия прекрасной дамы. Дама с громадным
нетерпением поджидала своего возлюбленного и радостно приветствовала его.
"Вот спасибо его преподобию! - воскликнула она. - Как точно показал он тебе
дорогу!" Затем они долго ублажали друг дружку, ворковали, потешались над
простотой пустоголового монаха, удивлялись, зачем нужны трепалки, гребни и
чесалки, наслаждались и забавлялись. Поладив, они уговорились более к его
преподобию не обращаться и так же весело провели еще много ночей, каковую
неизреченную милость я испрашиваю у бога и для себя, и для всякой души
христианской, буде она того возжелает2.
----------------------------------------------------------------------------
1...сорок заупокойных литургий святого Григория... - Просьба о "сорока"
долженствовала служить характеристикой особливой набожности хитроумной
дамы. Согласно всем тогдашним рекомендациям и церковным предписаниям,
вполне достаточно было и тридцати литургий.
2...каковую неизреченную милость я испрашиваю у бога и для себя, и для
всякой души христианской, буде она того возжелает. - Подобная концовка,
по-разному варьируемая, довольно часто встречается в литературе тех лет.
Что касается общего содержания новеллы, то следует заметить, что мотив
исповеди в целях сообщения привился в европейской литературе и позднее
неоднократно использовался.
Джованни Боккаччо: Декамерон: День третий
Дон Феличе наставляет брата Пуччо, как, наложив на себя особого рода
епитимью, можно стать блаженным; брат Пуччо накладывает на себя епитимью, а
дон Феличе тем временем развлекается с его женой
Когда Филомена, окончив свой рассказ, умолкла, а Дионео в изящных
выражениях одобрил как изобретательность дамы, так равно и заключительную
молитву Филомены, королева улыбнулась и взглянула на Панфило.
- А теперь ты, Панфило, позабавь нас и расскажи что-нибудь веселое, -
сказала она. Панфило не замедлил ответить согласием и начал так:
- Много есть на свете людей, ваше величество, которые стремятся попасть в
рай, но, сами того не замечая, направляют туда других, что не так давно и
произошло с одной из наших соседок, о чем вы сейчас и узнаете.
Недалеко от монастыря святого Панкратия1 жил-был, как я слышал, богатый
человек по имени Пуччо ди Риньери, и был он до того набожен, что в конце
концов стал послушником францисканского ордена, и с тех пор все его звали
"брат Пуччо". В заработке он не нуждался, так как, кроме жены и служанки,
содержать ему было некого, и, дабы утолять духовную свою жажду, он часто
ходил в церковь. Неуч и болван, он только и знал, что читать молитвы,
слушать проповеди, бывать у обедни, не упускал случая послушать духовное
пение мирян, постился, истязал свою плоть, - ходили даже слухи, что он
принадлежит к секте бичующихся. Жена его, Изабетта, бабенка еще молодая,
лет двадцати восьми - тридцати, свеженькая, хорошенькая, сдобная, румяная,
как яблоко, из-за святости мужа, а быть может, из-за его старости,
частенько не по своей воле сидела на диете: ее ко сну клонит или же тянет с
ним побаловаться, а он рассказывает ей о жизни Христа, о поучениям брата
Настаджо, о плаче Магдалины и о прочем тому подобном.
Между тем из Парижа вернулся монах дон Феличе, живший в монастыре святого
Панкратия, совсем еще молодой, красивый, отличавшийся остротою ума и
глубиною познаний, и брат Пуччо очень с ним подружился. Дон Феличе отлично
разрешал все его сомнения и, подлаживаясь под его тон, прикидывался строгой
жизни монахом, - вот почему брат Пуччо охотно приглашал его к себе то
обедать, то ужинать, а жена брата Пуччо из любви к супругу тоже с ним
подружилась и радушно его принимала. Сделавшись частым гостем брата Пуччо и
обратив внимание, что у него такая свежая и сдобная жена, монах смекнул,
чего ей особенно не хватало, и порешил взять на себя труд, каковой
надлежало нести брату Пуччо. Время от времени лукаво на нее поглядывая, он
в конце концов возбудил в ней то самое желание, какое прежде возникло у
него. Удостоверившись в этом, монах при первом удобном случае заговорил с
ней о своем влечении. Но хотя она и была расположена довести дело до конца,
со всем тем возможностей к тому не представлялось: она не решалась
довериться монаху нигде, кроме собственного дома, а дома это было
немыслимо, так как брат Пуччо никуда из города не выезжал, каковое
обстоятельство было для монаха весьма огорчительно. И лишь много спустя
сыскал он способ слюбиться с нею у нее на дому, не возбуждая подозрений у
брата Пуччо, хотя бы он в это время был дома.
Как-то раз, когда брат Пуччо зашел к нему, он повел такую речь: "Я давно
уразумел, брат Пуччо, что у тебя одно желание - достигнуть святости, но
идешь ты к ней, как мне представляется, чересчур долгим путем, а ведь есть
же другой, кратчайший, который знают и которым пользуются папа и другие
князья церкви, - они только не хотят открывать его другим, дабы не оскудело
духовенство, живущее главным образом подаянием ибо тогда уже миряне ни
подаянием, ни чем-либо иным не баловали бы духовных особ. Но ты мне друг, и
ты столько оказывал мне знаков внимания, что, если б я мог быть уверен, что
ты никому того пути не откроешь, а сам на него вступишь, я бы тебя на него
наставил".
Брату Пуччо не терпелось узнать, что же это за путь, и он начал неотступно
молить дона Феличе, чтобы тот наставил его, и поклялся, что никому не
проговорится, разве дон Феличе сам того пожелает, и что если только он
достоин следовать этим путем, то незамедлительно на него вступит.
"Раз ты мне обещаешь, я тебя направлю, - молвил монах. - Тебе должно быть
известно, как учат святые отцы: кто хочет стать блаженным, тот должен
наложить на себя епитимью, о коей ты сейчас от меня услышишь. Ты только
пойми меня хорошенько: я не хочу сказать, что после епитимьи ты перестанешь
быть грешником, однако же все грехи, совершенные тобою до наложения
епитимьи, очистятся и благодаря ей будут тебе отпущены, те же, которые ты
совершишь потом, не вменятся тебе во осуждение, но смоются святой водой,
подобно как ныне смываются подлежащие отпущению. Итак, епитимья твоя должна
начаться с того, что ты со всеусердием покаешься во всех грехах своих,
засим - пост и строжайшее воздержание в течение сорока дней, причем тебе
надлежит воздерживаться от соприкосновения не только с какой-либо чужой
женщиной, но даже со своею собственною женой. Потом, у тебя в доме должно
быть такое место, откуда ночью можно видеть небо. Ты будешь ходить туда во
время повечерия, а там ты должен поставить широченный стол таким образом,
чтобы, стоя обеими ногами на полу, ты мог прислониться к нему спиной,
раскинув руки, словно тебя распяли. Если б ты при этом изъявил желание,
чтобы тебя прикрепили к столу какими-нибудь шпеньками, то это не
возбраняется. Так, глядя на небо, ты должен неподвижно стоять до самой
утрени. Если б ты знал грамоте, тебе следовало бы прочитать в это время
кое-какие молитвы, но коль скоро ты грамоте не учен, то тебе надлежит
триста раз прочесть наизусть "Отче наш", триста раз - "Богородицу" и
молитву Пресвятой троице. Взирая на небо, ты должен помышлять о
вседержителе, творце неба и земли; стоя в таком же положении, в каком
Христос был на кресте, ты должен помышлять о его страстях. Когда же
зазвонят к заутрене, ты волен оттуда уйти, повались, не раздеваясь, на
постель и усни, затем пойди в церковь, отстой по крайней мере три обедни и
пятьдесят раз прочти "Отче наш" и столько же "Богородицу", потом, не
мудрствуя лукаво, сделай свои дела, если у тебя таковые найдутся, отобедай,
потом пойди в церковь к вечерне и прочти некоторые молитвы, - я их тебе
запишу, без них обойтись никак невозможно, - а там скоро и повечерие, и
опять все сначала. Я сам прошел через это испытание и уповаю, что если ты
все будешь совершать с благоговением, то еще до конца епитимьи
почувствуешь, сколь предивно вечное блаженство".
А брат Пуччо ему: "Это дело не так чтобы уж очень трудное и не так чтобы уж
очень долгое, с этим вполне можно справиться, и я прямо со следующего
воскресенья, во славу божию, и начну".
Воротясь к себе, он с дозволения монаха все подробно рассказал жене. Та
живо смекнула, для какой цели монах придумал неподвижное стояние до самой
утрени, и так как она была такого мнения, что это он весьма ловко придумал,
то сказала, что она одобряет и это начинание, как одобряет всякое благое
дело, которое ее муж замышляет во спасение своей души, а дабы господь бог
содеял его покаяние возможно более благотворным, то она готова даже с ним
вместе поститься, а вот насчет всего остального - это уж нет.
Уговорившись на том, брат Пуччо со следующего же воскресенья начал свою
епитимью, а его преподобие, стакнувшись с Изабеттой, почти ежевечерне, в
тот час, когда никто не мог увидеть его, приходил к ней ужинать, причем
всякий раз приносил с собой сладких яств и питий, затем ложился с нею в
кровать, лежал до утрени, потом вставал и уходил, а брат Пуччо приходил
соснуть. Место, которое брат Пуччо избрал местом своего покаяния,
находилось рядом с комнатой, где спала его жена, и отделялось от нее лишь
тонкой перегородкой. И вот однажды, когда монах и жена брата Пуччо
резвились без всякого удержу, брату Пуччо почудилось, будто под ним
трясется пол, и он, уже сто раз прочитав "Отче наш", вдруг запнулся и, стоя
все так же неподвижно, окликнул жену и спросил, что она там делает. А жена
его, преизрядная шутница, как раз в это самое время скакала без седла на
верховом животном святого Бенедикта, а может, и святого Иоанна Гвальберта.
"Я, муженек, изо всех сил верчусь, честное слово!" - крикнула она в ответ.
А брат Пуччо ей: "Как ты вертишься? Что это еще за верченье?"
Жена его была веселого нрава и за словом в карман не лезла, а может, ей и
было чему посмеяться. "Неужели вам не понятно? - крикнула она. - Вы же сами
мне тысячу раз говорили: "На голодное брюхо спать не ложись, а то потом,
знай, с боку на бок вертись".
Брат Пуччо поверил намеку на то, что причина ее бессонницы - пост, оттого,
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |