На обратном пути, взгромоздившись на «веспу», я уже не таясь прижималась к нему всем телом и улыбалась летящим навстречу звездам. Я опьянела, меня переполняло чувство благодарности к целому миру — к природе, луне, Сене, прохожим, что шагали мимо, даже не подозревая, какая дивная нынче выдалась ночь. Откровенно говоря, я не испытывала ни малейшего желания ложиться спать в постели Эрмины, как теперь поступала каждый вечер. На пороге Арно пошатнулся и чуть не упал, хотя обычно твердо стоял на ногах. Медленно стягивая куртку, он краем глаза косился на меня, придерживаясь рукой за вешалку, чтобы не свалиться. Я уже собралась пожелать ему спокойной ночи и чмокнуть его в щечку, но тут он повернул голову. Крепко взяв за запястья, притянул меня к себе: я поняла, что сейчас что-то случится. «Не ложись сегодня в дочкиной комнате, — сказал он. — Я хочу тебя попробовать». Мы поменялись ролями. В этом замкнутом пространстве он один знал, что делает, и полностью владел ситуацией. Я чувствовала себя неопытной дебютанткой. Зато он, проделывавший все это множество раз, ничему не удивлялся. Он точно знал, где искать удовольствие, и отдавал приказ стоящей рядом с ним женщине вести его в заповедное место. Он увлек меня в мою спальню, в которой отныне распоряжался он, и, не глядя, смахнул с кровати все, что на ней валялось, — предметы с легким стуком попадали на пол. Я испугалась. Испугалась своего тела. Сейчас оно меня выдаст. Покажет ему все то, что я ежедневно наблюдаю в зеркале. Дряблую кожу. Складки, заложенные жизнью. Какая чудовищная несправедливость — ну почему этот миг настал, когда я перестала быть юной девушкой?! Если б только было можно всего на одну ночь вновь обрести свое молодое тело, которым я почти и не пользовалась! К сегодняшнему дню я превратилась в руину, и, кроме этой руины, мне нечего преподнести ему в дар. Меня спасет только темнота. Правой рукой я зашарила по стене в поисках выключателя.
«Оставь свет! — рявкнул он. — На что ты надеешься? Что в темноте я тебя не разгляжу? Я умею видеть руками, Эжени!» Приблизившись, он решительным жестом сунул руку мне под блузку и провел пальцем по груди: «Мне достаточно одного касания, чтобы определить, что тебе не двадцать лет. Так что давай, покажись! Не скрывай от меня ничего, я хочу повеселиться. Офигеть, до чего бабы глупые. Думают, что в темноте можно спрятаться. Не в такие минуты, дорогая, ты уж мне поверь. И давай без вранья!» Я не смела пошевелиться. Ладно, Эжени, расслабься. Ты же сама к этому вела, что бы ты там себе ни пела. Ты гладила его, пока он спал. Ты бегала по утрам, лишь бы заглушить в себе волну желания. Ты обнимала его на скутере и мечтала, как будешь его раздевать. Ты позволила своей жизни скатиться в абсолютный хаос, потому что верила, что на этом фоне сгладится жестокая острота неминуемого потрясения. Ну так что? Отдайся ему, и дело с концом. За свои же деньги! Ты ни в чем не виновата. И никакая это не пошлятина. Это жизнь.
Но я по-прежнему стояла, намертво приклеившись к стене. Ноги у меня дрожали. Что бы сейчас ни произошло, возврата к прошлому не будет.
Он улыбнулся нехорошей улыбкой и начал по одной отрывать пуговицы у меня на блузке.
— Говори мне слова! — приказал он.
— Не умею.
— Еще как умеешь. Ты только это и умеешь. Не хочешь — другое дело. Боишься. Выпусти их из себя. Не ври, что не знаешь слова «блядь». Не ври, что не можешь сказать: «Я люблю трахаться».
— Нет, не могу, правда, не могу.
— В тебе сидит развратная девчонка. Покажи мне ее. Я хочу на нее посмотреть, голую и грязную. И потом показать ей кое-какие штуки…
— Ты ошибаешься! Здесь нет никого, кроме меня!
Он снял с меня блузку и бросил ее на пол. Расстегнул на мне бюстгальтер. Я стояла, не в силах отвести глаз от его совершенно изменившегося лица. В тусклом свете его черты заострились, приобретя карикатурный вид: подрагивающие ноздри, жесткий взгляд. Его пальцы пробегали по моей коже, но я не чувствовала ничего, никакой нежности, и от этого трепетала еще сильней. Он отступил на шаг, чтобы лучше видеть.
— Ты уродина, — шепнул он мне на ухо.
— Заткнись.
— Ты вся дряблая. В твоем теле нет жизни. У меня на тебя не встанет.
— Не смей говорить мне гадости, поганец.
У меня перехватило дыхание. Рука сама потянулась к ночному столику в поисках таблеток. Он перехватил ее, отобрал упаковку с лекарством и сунул себе в карман:
— Даже не думай. Хватит прятаться от себя самой. Я хочу, чтобы ты на себя посмотрела. Чтобы хоть что-нибудь почувствовала.
Он подтолкнул меня к большому, в полный рост, зеркалу:
— Посмотри на себя. Ты — старуха. Вся в морщинах, как печеное яблоко. Ты не можешь быть красивой. Ты никому не можешь доставить удовольствие.
— Врешь, могу!
— Тогда скажи, что ты хочешь сделать мне хорошо.
Я поняла, что больше не могу. Его глаза тяжелым и грязным взглядом обшаривали меня, словно два уличных хулигана. В то же время мне хотелось, чтобы все стало еще хуже. Пусть добьет меня, пусть мне станет так больно, что я обо всем забуду. Арно исчез — на его месте появился незнакомец, накрывший меня своей огромной тенью. Он расстегнул первую пуговицу на моих джинсах: «Даю тебе ровно три секунды. Потом ухожу спать. А ты оставайся. Будешь рыдать и трогать себя, вспоминая обо мне». Он уперся указательным пальцем мне в живот и надавил ногтем. Своей воли во мне не осталось. Ее подчинила его воля. Меня охватило гибельное желание муки и саморазрушения. Я убрала последний барьер, не пускавший наружу ту, что хотела жить, и она моими губами проговорила:
— Я развратная потаскуха, делай со мной что хочешь.
— Ну вот, уже лучше!
— Я создана, чтобы ублажать тебя. Только скажи, и я сделаю все, что ты потребуешь. Бери у меня что хочешь.
— Молодец, хорошо, говори дальше. Не молчи. Когда ты говоришь, я тебя слушаю и почти не вижу.
— Если тебе нравится, можешь меня сломать. Смотри, я на все готова.
Я раскинула в стороны руки, до того прижатые к груди, и спустила джинсы. Его естество мгновенно напряглось. Плотоядно улыбнувшись, он прикоснулся губами к моей шее, оторвал меня от пола и бросил лицом вниз на кровать. Он сдержал свое обещание: содрав последние разделявшие нас тряпки, за волосы дернул вверх мою голову так, что у меня слезы выступили на глазах, и вонзился в меня, словно нырнул в бездну С моих губ продолжали водопадом скатываться чужие, ужасные слова: «паскуда, сука, шалава, долби, глубже, еще глубже, хорошо…» Я перестала быть женщиной, обладательницей ног и рук, жира, костей и слюны, вся обратившись в отрывистый ритм движения. Я вдруг поняла, что в следующий миг могу умереть и в этом не будет ничего страшного. Когда он наконец рухнул на меня, придавив собой остатки моей расхристанной души, мне почудилось, что он уже спит. Но это было еще не все. Он приподнялся. Я зажмурилась и сжала губы, боясь, что сейчас он меня ударит. Но он просто поцеловал меня в плечо и вытянулся рядом, тесно прижавшись ко мне. Слаще этого поцелуя я не испытывала ничего в жизни. На долю секунды он затушевал грубость секса. Любовь и жестокость. Теперь я поняла смысл песни.
Я вылезла из ванны, в которой слишком долго пролежала, глядя в потолок и стараясь не думать ни о чем, кроме трещины в штукатурке, похоже, расползавшейся. Я не спешила выбираться из воды, потому что в квартире было прохладно, а я понятия не имела, где взять полотенце, — ведь Бетти больше не складывала их ровными чистыми стопками в шкафу справа от раковины. Пискнул мобильник, сообщая о приеме эсэмэски. Наверное, Эрмина. Видимо, решила, что хватит играть со мной в молчанку. С тех пор как она переехала, мне стало ее не хватать. Даже ее вечно недовольного бурчания, после которого осталась зияющая пустота. Н-да, до чего же мы предсказуемы. Человеческое сердце напоминает запрограммированный механизм: попробуй лишить его горючего, и в нем мгновенно проснется желание, перерастающее в тоску.
Найти удалось только маленькое полотенце, едва прикрывшее грудь и задницу. С мокрых волос текла вода, прокладывая борозды по сморщенной коже. Я прошлепала по паркету, оставляя за собой влажные следы. В былые времена одна лишь мысль об этом лишила бы меня сна. Я отыскала мобильник. Неотвеченный вызов. Марисса. Прослышала про Арно и недоумевает, почему я не посвящаю ее в детали происходящего. Бедняга, тридцать лет она терпела полнейшее отсутствие во мне какой бы то ни было оригинальности, и теперь, когда моя жизнь начала обретать рельефность, требовала уплаты по счетам. Ей нужна была смачная история, свежий скандал, пикантный анекдот — в общем, добрый шматок мяса с кровью, чтобы было чем поживиться во время очередного обеда. В дверь позвонили, и я побежала открывать, уверенная, что увижу либо почтальона в потрепанной фуражке, либо суровый лик Эрмины, явившейся забрать свои вещи. Не успела я повернуть ключ, как из-за двери показалась рука, грубо и сильно втолкнувшая меня назад, в квартиру. Я поскользнулась, потеряла равновесие и упала, стукнувшись затылком о стену. В переднюю ворвалась девушка цыганистой внешности. «Где он?!» — грозно крикнула она. На меня она даже не смотрела, молниеносная и опасная, как удар током. Она полетела вперед, оставив меня наблюдать, как развеваются полы ее пестрой, в цветочек, просторной туники и длинные черные волосы.
Оглушенная, я не сразу смогла подняться, но слышала доносящийся из гостиной ее хриплый голос, взывавший: «Люка! Люка! Говнюк паршивый, ты где? А ну, выходи! Хватит прятаться! Если ты мужчина — выходи!» Она говорила с сильным южным акцентом, отчего ее слова звучали особенно по-киношному. Затем раздался звон и дребезг — торнадо сносило попавшиеся на своем пути предметы. Череп у меня ломило, и звуки из-за боли казались приглушенными. Делай что-нибудь, быстро! Эта девица ненормальная. Она убьет тебя на месте.
Я медленно поднялась, цепляясь рукой за стоящий в передней буфет. Полотенце сползло, и я кое-как прикрылась им. Нельзя же быть голой, когда тебя будут убивать… О чем я, вот идиотка! «Люка! Люка! Что, испугался?! Я всегда знала, что ты не мужик, а тряпка! Подтирка! Сукин сын!» Ковыляя — похоже, вывихнула лодыжку, до чего больно, господи! — я потащилась за ней, успевшей переместиться с обыском ко мне в спальню. Внезапно настала тишина, и я, как могла, ускорила шаг.
Цыганка сидела на моей кровати. На коленях у нее лежала гитара. В глазах стояли слезы. Алый рот, ярко-красные ногти, черные как смоль глаза, подведенные черной же тушью — она была красива. Как ведьма. И так же опасна. «Люка! Люка, миленький…» — прошептала она чуть слышно, и тут наконец мне все стало ясно. Наши взгляды встретились. Итак, с одной стороны — Люка и цыганка. С другой — Арно и я. Впрочем, разве в имени дело? Дело в нем, в парне с танцующей походкой, не отличающемся верностью. Она подозревала, что он ее обманывает, и я ее прекрасно понимала. В зеркале я поймала свое отражение и содрогнулась: еще никогда я не казалась себе такой уродиной. Мокрая, полуголая, с прилипшими к голове редкими волосами, разделенными на прямой пробор. Никакой маски. Ничего, кроме жестокой реальности. Женщина в возрасте. В том возрасте, когда красота большей частью превратилась в воспоминание. Мне казалось, я слышу, как она причитает про себя: «Ну почему? Почему? Неужели деньги и правда могут все?» Я почти сочувствовала ей. Подруге. Влюбленной девушке, жизнь которой навсегда отмечена безобразным шрамом этой жуткой истории. Разумеется, у нее было полное право разбить пару-тройку стаканов и несколько ваз. Пожалуй, она и меня имела право немножко побить. Как знать, может, она собиралась придушить меня своими длинными руками, все гладившими старую гитару? Но в этот миг ее гнев вдруг угас, развеялся, как облачко в небе, и она сразу сделалась как будто меньше ростом, хрупкая и уязвимая. Она явно была не из тех, кого бросают. Она привыкла к совсем другому. Я понимала это, хоть и видела ее в первый раз. Она была в смятении, и это смятение захлестнуло ее, оглушило, затопило с головой. Мне захотелось приласкать ее, но, когда я присела к ней на край кровати, она злобно отпихнула меня. «Он совершает ошибку, — снова заводясь, злобно заговорила она. — Из-за вас! И всю жизнь будет за нее расплачиваться! Даже когда вы умрете! Даже когда он размотает все ваши вонючие деньги! Потому что без денег он бы к вам на пушечный выстрел не подошел, и вы сами это знаете!» Конечно, она права. Очевидно, именно эти слова и были между ними произнесены. К тому же взгляни на себя трезво: разве кто-нибудь, увидев тебя такой, согласится к тебе притронуться?
Я встала и твердой материнской рукой влепила ей звонкую пощечину. Она гордо вскинула голову, оскорбленная до глубины души: «Передайте ему, что я больше не желаю его видеть. Я сама его бросаю. Я его бросаю, понятно? Он ко мне еще приползет! На коленях будет стоять!» Она схватила гитару — я было подумала, вместо заложницы, — но она подбежала к окну, распахнула его и швырнула гитару в пустоту. Жалобный стон инструмента, издавшего последнюю в своей жизни ноту, слился со стуком захлопываемой двери. Я выглянула в окно. Внизу, на земле, валялась разбитая и навсегда умолкнувшая гитара.
Не рассказывай ему ничего. Зачем? Эта девушка — часть его прошлого, и, упоминая о ней, ты переносишь ее в его будущее. Арно твой. И пора уже тебе научиться врать. Скажешь, что сама нечаянно разбила гитару. Уберешь обломки, купишь ему новую, и цыганка исчезнет. Больше она не будет тебе мешать. Она уберется с твоей дороги.
Обеспечивать герметичность нашего существования становилось все труднее. В плотине понемногу появлялись трещины, под напором воды делавшиеся все шире; сквозь размытый камень начали просачиваться текучие ручейки. Наши жизни слишком тесно соприкасались между собой, чтобы надежда на то, что они никогда не пересекутся, оправдалась. Во-первых, возникла эта девица, разыскивавшая Люка. Во-вторых, Арно сам изъявил желание познакомить меня с неким скандинавом по имени Пер. Вообще-то его звали Пер-Улов, но все обращались к нему просто Пер. Он родился в Сёдермальме, в южной части Стокгольма, и когда-то был «другом» его матери. Больше мне вытянуть ничего не удалось, если не считать информации о том, что Пер работал гидом-переводчиком и сопровождал туристические группы по разным странам мира. Оказываясь проездом в Париже, он всегда пользовался возможностью, чтобы повидаться с Арно. Тот каждый раз предлагал ему остановиться у себя, рассчитывая вдосталь насладиться его обществом. «Время с Пером летит слишком быстро, вот увидишь».
Неприязнь, которую я сразу почувствовала к этому типу, в корне отличалась от тревоги, что снедает сердце, когда на вашем горизонте появляется другая женщина. Ревность, испытываемая по отношению к мужчине, не в пример глубже и опасней.
Меня он предупредил за три дня. Я видела, как растет его нетерпение. Определить симптомы не стоило никакого труда. Во-первых, он принялся то и дело поглядывать на часы — притом что обычно старательно делал вид, будто ему плевать на время. По вечерам с особым жаром трудился над картой мира. Писал карточки с различными маршрутами, долгими часами изучал древние путеводители, которые за гроши покупал у букинистов на набережной Сены или находил на книжных развалах возле Сорбонны. К подаренной мною новенькой гитаре даже не прикасался, целиком поглощенный грядущим завоеванием планеты. Ему хотелось полностью закончить подготовку до приезда скандинава. По мере того как приближалась тень Пера, мое царство скукоживалось. Как мне было не опасаться этого белокурого гиганта, уже запустившего цепкие щупальца в мир моей свободы?
Странно было наблюдать, как тот, кого привыкла постоянно ждать, сам кого-то ждет. Более явного доказательства ненормальности нашего союза, наверное, и не существовало. Я терзалась из-за него, который никогда не проявлял подобного беспокойства из-за меня. Заставить его тосковать по мне я не умела, да, честно говоря, и не пробовала. Слишком боялась, что проверка выявит тот простой факт, что без меня он может обходиться совершенно спокойно.
Поскольку в ту знаменательную пятницу стояла хорошая погода, мы отправились поджидать скандинава в угловое кафе. Я худо-бедно пыталась поддерживать слабую пародию на беседу, но ему не хватало мужества даже на то, чтобы притвориться, что он в ней участвует. Он не слышал ни слова из того, что я говорила, и сидел, уставившись неподвижным взором в сторону. Как влюбленная дурочка. До чего же меня бесило это его поведение, совершенно не мужское. Мне хотелось потрясти его за плечи и крикнуть: «Возьми себя в руки! Посмотри, на кого ты похож! Это смешно и отвратительно!» Но я понимала, что в этой войне у меня нет шансов на победу, а потому решила сменить стратегию. Заказала два пива и попросила, чтобы он поподробнее рассказал мне о нем.
— Думаю, ты еще никогда не встречала таких людей, как он.
— Это почему же?
— Ну, сама понимаешь.
— Не понимаю.
— Он — абсолютно свободный человек. Единственное, что его интересует в жизни, это возможность в любую минуту вскочить в самолет и улететь куда подальше. Обедать в Сан-Паоло, а завтракать в Каракасе или в Мадриде.
— А как же с твоей матерью?
— Ради нее он пытался измениться.
— Но у него не получилось?
— Очень даже получилось. Он был на все готов, лишь бы ей понравиться. Она сама не захотела меняться. Никогда этого не умела. Ни ради любви, ни ради чего другого. Ей любые перемены были как нож острый.
— Они долго были вместе?
— Да нет, не очень. Несколько лет. Я на нее жутко разозлился, когда Пер от нас ушел. Мне тогда было двенадцать. Объявил голодовку — одиннадцать дней ничего не ел. Похудел на пять кило. Мать прямо не знала, что делать. А я дал себе клятву, что крошки в рот не возьму, пока он не вернется. Но слабо оказалось. А потом, она же сама его вытурила. Так что я вполне мог помереть с голодухи.
— Ты им восхищаешься, да?
— Тебе этого не понять. Ты же богачка. А он живет одной минутой. У него ни гроша за душой, но ему на это начхать. У него вся жизнь — русская рулетка. Он может сегодня ночевать во дворце, а завтра — на лавке в парке. И никогда не знает, что его ждет через день.
Он глотнул пива — на губе осталась похожая на усы полоска пены. Я тоже отпила из бокала, но горечь, комом застывшая в горле, не отпускала. Арно изучал взглядом горизонт, нервно отстукивая ритм ногой по асфальту. Легкий ветерок ерошил его шевелюру, заставлял подрагивать волоски на обнаженной груди, и мне стоило немалого труда удержаться, чтобы не провести по ним рукой, до того мягкими и нежными они казались. Ты теряешь его, Эжени. Посмотри, как он уже от тебя далек.
Вдруг он вскинулся словно охотничий пес, поднял руку и замахал что было сил навстречу приближавшейся фигуре, против света выглядевшей просто темным силуэтом. Мужчина, направлявшийся к нам, оказался ожившим солнцем. Взъерошенные белокурые волосы дерзким нимбом окружали его голову; на лице, изрезанном впадинами, которые оставляет только время, сияла улыбка. Я сказала бы, что на вскидку он лет на шесть или восемь моложе меня, но вместе с тем Пер-Улов являл собой идеальный образец старого бретонского моряка. Он тащил за собой небольшой чемодан на колесиках, обклеенный пестрыми гостиничными эмблемами — от «Гранд-отеля „Краснопольский“» до лондонского «Риджент Пэлес», — колеса на ходу вихлялись и стонали. В довершение и без того почти невероятной картины он, несмотря на прохладную погоду, был одет в бермуды и легкую рубашку поло, словно сам себя облек важной миссией — возвестить, что лето снова возвращается. Взгляды всех посетителей немедленно обратились на него; вся многолюдная терраса смотрела, не отрываясь, как он садится за наш столик, и обменивалась вопросами и замечаниями.
— Ну наконец-то! Пить хочу так, что готов воду хлебать! — вместо приветствия объявил он на безупречном французском с неуловимым аристократическим акцентом. — Я — Пер-Улов. А вы, надо полагать, та самая Эжени?
Он протянул мне руку, и в его голубых шведских глазах блеснул лукавый огонек. Тепло расцеловав Арно в обе щеки, он жестом подозвал официантку:
— Проявите ко мне доброту, красавица! Принесите пива похолодней, пока я тут в обморок не грохнулся!
Девушка в юбке с фартучком бросилась выполнять заказ, а я вдруг поняла, что уже не столь уверена в своей ненависти к этому чужаку. Одновременно мне пришлось подвергнуть мысленной ревизии ранее созданный образ матери Арно. Я крупно ошиблась, представляя себе женщину с обломанными ногтями. Только лишающая сна и покоя богиня пугающей красоты могла хоть ненадолго удержать возле себя этого непоседу. Должно быть, именно от нее Арно унаследовал свою грацию. Любопытно было бы с ней познакомиться — если выпадет случай. И тогда уже она поразится твоему ничтожеству и станет удивляться: неужели ее сын дотрагивался до этой уродины. Но он, скорее всего, не сказал ей правды и наплел с три короба. Ведь ты для него — нечто вроде тайного порока. Вроде бы на свете существуют мужчины, которых тянет к безобразным женщинам, к старухам, даже инвалидкам, — только они для возбуждения разглядывают их фотографии втихаря и никогда никому не признаются в своих странных вкусах.
Пер болтал не закрывая рта, решительно опровергая стереотипное представление о выходцах с Севера и протестантах. Впрочем, этот человек явно не подпадал ни под один стереотип. Он сразу заявил, что у него в распоряжении всего два или три дня, после чего ему придется уехать: он сопровождает группу туристов. «Так мало!» Я повернула голову к Арно. Его было не узнать — веселый, беззаботный, как мальчишка. Он настоял на том, что сам донесет до дома чемодан Пера, и прыгал возле шведа словно щенок у ног хозяина. В квартире Пер восхитился пустотой гостиной и книжного шкафа, с усмешкой спросив: «Дизайном руководил судебный исполнитель?» Арно, не скрывая удовольствия, рассказал ему, что мы выкинули на помойку большую часть мебели, — Пер поздравил нас с победой над повсеместно царящим духом потребительства. Я предложила ему устроиться в моей спальне, вместе с Арно, но уточнила, что он может спать где ему понравится, потому что ни у кого из нас нет здесь своего строго определенного места. «Как, ни одной именной кровати?» И он снова улыбнулся мягкой улыбкой, добавив, что, по его мнению, нам с Арно недурно удалось расправиться с установками агонизирующего буржуазного общества. Затем он бросил взгляд на наручные часы — модель для подводного плавания в черном пластмассовом корпусе — и сообщил, что пора двигать к Ростроповичу.
Пер потащил нас в город. Это был город, о существовании которого я и не подозревала. Париж рекламных проспектов, незнакомый, как обратная сторона Луны. Ему нравилось повторять, что столичные жители взяли за правило отдавать лучшую часть города туристам, что давно пора отобрать ее у них обратно и что лично он мечтает умереть, бросившись вниз головой из окна «Жюля Верна», расположенного на втором ярусе Эйфелевой башни. «Что стыдного в том, чтобы смешаться с толпой японцев в ожидании лифта? Башня того стоит. Кроме того, Париж — город снобов, а значит, лучше всего смотреть на него сверху вниз!» Правда, на Эйфелеву башню он нас не поволок. Вместо этого повел к каналу Сен-Мартен, что близ площади Бастилии, и там довольно долго искал крохотную деревянную баржу, по виду в любую минуту готовую затонуть. Упомянутый им Ростропович оказался вовсе не музыкантом, а фотографом, который мотался по планете в надежде в один прекрасный день сделать абсолютно оригинальный снимок, запечатлев на нем нечто такое, что никогда и никому прежде не приходило в голову. Впрочем, встретиться с ним нам так и не пришлось. В тот час, когда мы поднимались на палубу его скорлупки, сам он, зажав в кулак фотоаппарат, болтался по Нью-Йорку. Не беда — Пер отлично знал, что ключи от кабины лежат под керамическим горшком с геранью и что внутри всегда найдется бутылочка хорошего красного вина. Он налил нам по бокалу, а потом включил долго чихавший мотор и встал к штурвалу. Ночь горстями швыряла на сверкавшую поверхность воды звезды, и я отдалась на волю течения, глубоко убежденная, что нет в мире силы, способной помешать Перу в осуществлении его планов. Они с Арно хором пели гимн пропавших без вести моряков — Пер обучил ему своего юного протеже несколько лет назад. В песне говорилось про матроса, которому не суждено добраться до родного порта. Он знает, что никогда и нигде не сможет бросить якорь, и уже смирился с тем, что до самой смерти его будет качать морская волна. К тому времени, когда мы причалили к набережной Анатоля Франса, мы уже хорошо набрались. Пер разыскал шариковую ручку и листок бумаги, нацарапал Ростроповичу записку и положил ее на стол в каюте. Мы сошли с баржи, прекрасно понимая, что не вернемся, чтобы доставить ее на прежнее место.
— Что вы ему написали? — поинтересовалась я.
— Что никогда нельзя доверять шведу.
— Бедный Ростропович! — воскликнул Арно. — Каждый раз ты ему подкладываешь свинью.
— Ну и что? У него передо мной должок, и он про него помнит.
— Какой должок? — не удержалась я.
— Я подал ему идею насчет сногсшибательного снимка.
— Что за идея?
— Идти туда, куда ходят толпы народу, и снимать то, что снимают все. Я уверен, что люди настолько слепы, что не видят самых прекрасных вещей у себя под носом. Статуя Свободы, Красная площадь, Пизанская башня… Вот где-то там она и прячется, лучшая в мире фотография.
Сложность в общении с Пером заключалась в том, что он всегда говорил серьезно, хотя все, о чем он говорил, так и хотелось принять за шутку. Он бросил конец, спрыгнул на землю, чтобы его закрепить, и галантно протянул мне руку, помогая сойти с суденышка. «Теперь пошли ужинать», — предложил он. Но, вместо того чтобы двинуться к дому, от которого нас отделяло не больше пары сотен метров, направился к круглосуточному снэк-бару, махнув нам, чтобы шли за ним. На фасаде переливалась розовыми огнями неоновая вывеска «Jerry’s Diner», очевидно, призванная придать заведению американский дух. Пакистанец в сомнительной чистоты халате поинтересовался из-за стойки, чем бы он мог нас порадовать. Пер с видом знатока потребовал три «тотэл бургера». «Три „тотэла“ для господ, о’кей, сейчас будут». В тесном помещеньице воняло прогорклым маслом, а когда пакистанец, уронив на пол нож, поднял его и, даже не подумав ополоснуть, как ни в чем не бывало продолжил резать лук, я невольно скривилась.
«Бросьте, Эжени, не берите в голову, — хмыкнул Пер. — Не надо судить по одежке. Грязными ножами делают самые вкусные сэндвичи. Кто это сказал? Я и сказал». Он заплатил десять евро и получил взамен три горячих бургера, завернутых пакистанцем в фольгу. Затем потащил нас к музею Родена, в этот час закрытому. Позвонил кому-то, и нам открыла сутулая женщина. Она бросилась обнимать скандинава словно блудного сына, а потом разрешила нам устроить пикник в саду — при условии, что мы не перебудим статуи. «Чтоб не как в прошлый раз, договорились?» — добавила она. Пер дал честное слово и повлек нас за собой на мокрый газон. Вытянулся на траве, подложив руки под голову, и вздохнул: «Определенно, I love[3] Париж».
— Вот и переселяйся сюда, — не растерялся Арно.
— Ты же знаешь, что это не мой жанр.
— Знаю, знаю. В любом случае мне вечером надо будет с тобой поговорить. Есть одна идея…
— Что за идея?
— Готовлюсь к кругосветному путешествию.
— Здорово. Свету нужны парни вроде тебя.
Мы присели рядом с ним на влажной траве. Он вытащил из кармана целлофановый пакетик:
— Дорожный сувенир. Травка, выращенная на гидропонике. Из Лос-Анджелеса. — Он осторожно достал из пакета сухой стебелек: — Наше поколение разделено надвое. На тех, кто в шестидесятые курил косяки, и тех, кто был против. Позвольте, Эжени, я угадаю, к какой группе принадлежали вы…
— Думаю, вы это и так знаете, — ответила я.
— Никогда не поздно наверстать упущенное! — воскликнул Арно.
Пер наклонился, пересаживаясь, и из выреза майки выскочила цепочка — на ней висел такой же точно гугенотский крест, какой носил Арно. Скандинав свернул сигарету и протянул мне: «После вас». Две затяжки спустя я, развалясь на газоне, с аппетитом уплетала протянутый мне Арно сальный сэндвич. Я хохотала — без причины, просто так. Над собой. Над тем, что долгие годы думала, будто курить траву очень опасно, так как от этого можно сойти с ума. Если честно, никогда раньше я не ощущала в себе подобной проницательности и самообладания. Косяк — ерунда, но он помог мне открыть ящик, хранивший все мои потаенные желания, все дерзкие мечты, от которых я добровольно отреклась. Я никогда не вела им учета и сейчас поразилась, как же много у меня накопилось тщательно скрываемых от самой себя сожалений. В обычное время все они тихо, без лишнего шума, умирали. Просто в одно прекрасное утро ты просыпалась и говорила себе: «Мне уже никогда не заняться любовью в общественном месте». И нечто в тебе спокойно хоронило эту идею. Ну что ж, тем хуже. В каждом возрасте свой траур по упущенным возможностям. Я всегда думала, что люди, спешащие все попробовать и все увидеть, пока не грянула смерть, — глубоко несчастны. Протянув руку за косяком, я поднесла его к губам. «Осторожно, Эжени, это крепкая штука». Я пожала плечами. Я больше ничего не боялась. Вышла почти полная луна — до чего кстати! — осветив, как прожектором, лица Пера и Арно. Оба были красивы, по-разному, но красивы, и красота одного дополняла красоту второго. Пер — чрезвычайно соблазнительный мужчина, в этом ему не откажешь. Но это же очевидно. Пер оказался здесь не случайно. Арно проверяет, до какого предела ты готова дойти, он хочет раз и навсегда установить, насколько тебе можно доверять. Он подвергает тебя испытанию, по результатам которого решит, брать тебя с собой или нет. Разве ты не видишь, он же все время на тебя косится, уверенный, что ты ничего не замечаешь?
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |