— Вот именно, выходные, — произнесла я. — Кажется, для него принципиально убивать именно в выходные, причем в ночь с пятницы на субботу.
Марино кивнул.
— Да, это неспроста. Лично я считаю, что маньяк работает с понедельника по пятницу, а в выходные отрывается по полной. Не исключено, конечно, что он убивает по выходным по какой-то другой причине. Например, ему приятно сознавать, что каждый раз в ночь с пятницы на субботу весь город, а особенно граждане вроде нас с вами, паникуют, как кошка на шоссе.
Поколебавшись, я решила развить тему:
— Как вам кажется, то, что временные промежутки между убийствами становятся все короче, — не случайно? Неужели причина этой спешки — пресса: маньяка возбуждает шумиха вокруг его персоны?
Марино ответил не сразу, однако, спустя несколько секунд, заговорил более чем серьезным тоном:
— Доктор Скарпетта, этот тип подсел на убийства. Раз начав, он уже не может остановиться.
— То есть вы хотите сказать, что шумиха в прессе не влияет на его поведение?
— Нет, этого я не говорил, — отвечал Марино. — Поведение у него обычное — сидит себе тише воды ниже травы, не жужжит. Возможно, маньяк не был бы настолько спокоен, если б наши доблестные журналисты не облегчили ему жизнь. Все эти сенсационные статьи для него — просто подарок. Убийце и делать ничего не надо — за него все сделала желтая пресса, причем бесплатно. Вот если бы журналисты ничего о маньяке не писали, он бы засуетился, возможно, полез бы на рожон. Пожалуй, начал бы строчить письма, а то и звонить в полицию, чтоб расшевелить журналистов. Одним словом, оборзел бы.
Мы помолчали.
И вдруг Марино ошарашил меня вопросом:
— Вы что, говорили с Фортосисом?
— С чего вы взяли?
— Земля слухами полнится. А статейки просто доводят Фортосиса до белого каления.
— Это он вам сказал?
Марино небрежно снял солнечные очки и положил их на панель приборов. Он поднял на меня свои маленькие глазки — они поблескивали недобрым блеском.
— Нет. Но Фортосис сообщил об этом двум моим добрым друзьям. Один из них — Болц. Второй — Таннер.
— А вы-то как узнали?
— А у меня всюду уши — и в нашем министерстве их не меньше, чем на моем участке. Я всегда знаю, что происходит, а иногда знаю даже, чем все закончится.
Снова повисло молчание. Солнце садилось — оно было уже ниже крыш, и длинные тени ползли по лужайкам и по шоссе. Марино только что приоткрыл дверцу, которая могла привести нас к взаимному доверию. Он что-то знал. Он усиленно на это намекал. Я осмелилась распахнуть эту дверцу.
— Болц, Таннер и остальные сильные мира сего весьма огорчены тем, что секретная информация просачивается в прессу, — бросила я пробный камень.
— С тем же успехом они могут впадать в депрессию из-за дождя. Да, утечки информации случаются. Особенно если вы живете в одном городе с «дорогушей» Эбби.
Я натянуто улыбнулась. Так оно и есть. Поведай тайну «дорогуше» Эбби Тернбулл, а уж она позаботится о том, чтобы твои секреты попали в желтую прессу.
— От Эбби один геморрой, — продолжал Марино. — У нее все схвачено, даже в нашем департаменте. Можете мне поверить: шеф полиции чихнуть не успеет, как ей уже об этом известно.
— Кто же ее информирует?
— Скажу только, что есть у меня кое-кто на подозрении, но доказательств нет, а без них, сами понимаете, никуда не сунешься.
— А знаете, кто-то залез в мою базу данных, — сказала я таким тоном, словно это уже было известно каждой собаке.
Марино бросил на меня пристальный взгляд.
— Давно?
— Не могу сказать. Несколько дней назад кто-то вычислил пароль и пытался получить информацию по делу Лори Петерсен. Нам еще повезло, что мы вообще узнали об этом. Системный администратор допустила оплошность, благодаря которой команды этого взломщика остались на экране.
— Вы хотите сказать, что этот тип, возможно, уже несколько месяцев шарит в вашем компьютере, а вы об этом даже и не знали?
— Именно.
Марино напрягся и замолчал.
— Это известие заставило вас заподозрить кого-то другого, не Эбби? — попыталась я его расшевелить.
— Угу, — лаконично ответил сержант.
— Кого же? — раздраженно спросила я. — Скажите же что-нибудь!
— Сказать я могу только одно — под вас усиленно копают. Эмберги знает о компьютере?
— Знает.
— Полагаю, и Таннер в курсе?
— Да.
— Черт, — пробормотал Марино. — Теперь кое-что прояснилось.
— Например? — У меня начинался приступ паранойи. Думаю, детектив заметил, как меня затрясло. — Что конкретно прояснилось?
Марино не отвечал.
— Что прояснилось? — не отставала я.
Он медленно поднял на меня глаза.
— Вы действительно хотите это знать?
— Думаю, мне лучше быть в курсе. — Я говорила спокойными голосом, хотя страх уже почти перешел в панику.
— Ладно. Скажем так: если Таннер узнает, что мы с вами сегодня катались по городу, он, пожалуй, отберет у меня полицейский значок.
У меня глаза округлились от изумления.
— Не может быть!
— Еще как может. Сегодня утром я зашел к нему в управление. Таннер отозвал меня в сторону и сказал, что он и другие шишки намерены покончить с утечками информации. Таннер, мать его, велел мне держать язык за зубами. Можно подумать, я когда-нибудь трепался! Но он сказал еще кое-что — и вот это-то и показалось мне полным бредом. Дело в том, что мне теперь нельзя сообщать никому из вашего офиса — проще говоря, вам — информацию по последним убийствам.
— Что?
Марино точно не слышал.
— Ни слова о том, как идет следствие, или о том, какие версии появились у полиции. В общем, вы ничего не должны знать. Таннер приказал нам только получать от вас информацию о вскрытиях и экспертизах, а вам ничего не рассказывать. Он сказал, что и так уже прессе известно слишком много, и единственный способ прекратить этот бардак — ничего не обсуждать с теми, кого убийства не касаются непосредственно…
— Да, конечно, — перебила я. — И все же я-то здесь при чем? Раскрытие этих убийств входят в мою компетенцию — они что, забыли об этом?
— Успокойтесь, — мягко сказал Марино. — Мы ведь с вами сидим в этой машине, разве не так?
— Да. — Я взяла себя в руки. — Да, конечно.
— Мне вообще на Таннера с его приказами плевать. Может, он распсиховался из-за вашего компьютера. Или просто не хочет, чтоб полицейских можно было хоть в чем-то заподозрить.
— Пожалуйста…
— Или тут дело в чем-то еще, — пробормотал Марино себе под нос.
В любом случае он не собирался делиться со мной своими подозрениями.
Марино резко переключил передачу, и мы поехали к реке, к югу от Беркли-Даунз.
Следующие десять минут — а может, пятнадцать или двадцать, я не засекала, — прошли в молчании. Я с безразличным видом смотрела в окно. Мне казалось, что со мной сыграли злую шутку, что меня не посвятили в некую тайну, которая для всех остальных уже давно не тайна. Ощущение, что со мной никто не желает иметь дела, становилось невыносимым. Я была на грани истерики и уже не могла поручиться ни за правильность своих суждений, ни за свою сообразительность, ни даже за собственный рассудок — короче, вообще ни за что.
Мне оставалось только размышлять о жалких остатках того, что всего несколько дней назад казалось успешной карьерой. Меня и моих подчиненных обвинили в разглашении информации. Мои попытки провести модернизацию подорвали мою же систему строгой секретности.
Даже Билл больше мне не доверяет. Теперь вот и полицейским запретили со мной общаться. Кончится все тем, что я стану козлом отпущения — на меня свалят все ошибки и промахи, которые были допущены при расследовании последних убийств. Эмберги, пожалуй, придется освободить меня от занимаемой должности — не сейчас, так в недалеком будущем.
Марино бросил на меня взгляд.
Я и не заметила, что мы уже припарковались.
— Сколько досюда миль? — спросила я.
— Откуда?
— Оттуда, откуда мы приехали, — от дома Сесиль.
— Ровно семь целых четыре десятых мили, — бросил Марино, даже не взглянув на спидометр.
При дневном свете я едва узнала дом Лори Петерсен.
Он казался нежилым, пустым, заброшенным. Белый сайдинг на фасаде в тени казался темным, бело-голубые жалюзи выглядели тускло-синими. Лилии, что росли под окнами, кто-то вытоптал — наверное, следователи, прочесавшие каждый дюйм в поисках вещественных доказательств. На входной двери трепыхался обрывок желтой ленты, еще недавно огораживавшей место преступления, а в траве — ее, кстати, давно следовало постричь — виднелась банка из-под пива, очевидно выброшенная из проезжавшей мимо машины.
Лори жила в скромном аккуратном домике — такие в Америке предпочитают представители среднего класса. Подобных домов полно в каждом маленьком городке, в каждом недорогом районе. В таких домах люди начинают самостоятельную жизнь. Их покупают выпускники вузов, только что получившие хорошую работу, молодожены или пенсионеры, дети которых выросли и уехали, — а потому большой дом стал не нужен.
Почти в таком же доме — он принадлежал неким Джонсонам — я снимала комнату, когда училась в медицинском университете в Балтиморе. Как и у Лори Петерсен, у меня был сумасшедший график — я выскакивала из дому рано утром и зачастую возвращалась только вечером следующего дня. В моей жизни были только книги, лаборатории, экзамены — одни сменялись другими, и, чтобы выдержать все это, требовались недюжинные душевные и физические силы. Как и Лори Петерсен, мне никогда не приходило в голову, что некто неизвестный может отнять у меня жизнь.
— Доктор Скарпетта! — Голос Марино вывел меня из транса. Сержант смотрел на меня с интересом: — Что с вами?
— Извините, я не слышала, о чем вы говорили.
— Я спрашивал, как вы думаете, можно ли плясать от районов, где жили жертвы. Ну, вы же составили себе мысленную карту убийств?
— Мне кажется, районы, где жили убитые женщины, — не зацепка, — рассеянно ответила я.
Марино пожал плечами. По рации он сообщил диспетчеру, что скоро будет. Рабочий день закончился. Поездка — тоже.
— Десять-четыре, семь-десять, — доносился из приемника голос Гордона Лайтфута.[17] — Восемнадцать-сорок-пять, солнце у тебя в глазах, завтра наша песня вновь будет здесь звучать…
Где-то выли сирены, раздавались выстрелы, бились машины.
Марино попытался пошутить:
— Что-то у вас в глазах солнца все меньше и меньше. Тут уж не до песен, верно, док?
Я закрыла глаза и начала массировать виски.
— Конечно, все не так, как прежде, — сказал Марино. — Черт, все совсем не так.
Луна казалась шаром из молочно-белого стекла, который то и дело выныривал в просветах между деревьями. Я ехала по улицам своего района. Было удивительно тихо.
На дороге трепетали тени от густой листвы, испещренный слюдой тротуар поблескивал в свете фар машины. Воздух был чистый и теплый — хотелось открыть все окна или пересесть в автомобиль с откидным верхом. Я же, наоборот, заблокировала двери изнутри, закупорила окна и включила кондиционер.
Да, прежде я бы назвала такой вечер волшебным, чудесным и еще бог знает каким, но сейчас именно тепло, которое я всегда любила, заставляло меня напрягаться и нервничать.
Картины прошедшего дня стояли у меня перед глазами, как вот эта луна, и были не менее яркими. Они преследовали меня, не отпускали. Я снова видела скромные домики в разных районах города. Как, по какому принципу преступник выбирает жертвы? Явно выбор его не случаен — в этом я не сомневалась. Должна же быть какая-то закономерность! Из головы у меня не выходили «блестки», которые мы обнаруживали на телах всех женщин. У меня не было никаких доказательств, но я верила, что «блестки» и есть то самое недостающее звено, связывающее маньяка с его жертвами.
Но на этой уверенности моя интуиция и застопорилась. Я попыталась развить мысль насчет «блесток», однако в голове точно заклинило. Являлись ли «блестки» той самой ниточкой, что должна была привести нас в логово преступника? Может быть, маньяк имел дело с «блестками» на работе или на отдыхе — и именно на работе или на отдыхе он вступал в контакт с женщинами, которых потом убивал? Или, что еще более странно, «блестки» были как-то связаны только с жертвами?
Возможно, «блестки» присутствовали в домах убитых женщин, или у них на работе, или на них самих. Например, женщины покупали у маньяка нечто, содержащее «блестки». Одному богу известно, что это за дрянь. Не можем же мы отсылать на экспертизу буквально все, что человек держит в доме, или в офисе, или еще где-нибудь — в ресторане или в спортзале, — тем более что мы сами не знаем, что ищем.
Я повернула на свою улицу.
Не успела я припарковаться, как Берта открыла входную дверь. Она стояла на освещенном крыльце — руки в боки, сумочка болтается на запястье. Это означало, что она уже на низком старте. Даже думать не хотелось о том, как вела себя Люси.
— Ну? — спросила я, поднимаясь на крыльцо.
Берта покачала головой.
— Просто кошмар, доктор Кей. Этот ребенок меня в гроб вгонит. Не пойму, какой бес в нее вселился. Сил моих больше нет!
Вот я и приблизилась к изодранному краю изношенного дня. Люси, видимо, сегодня превзошла себя. По большому счету это была моя вина. Я совсем не занималась племянницей. Если бы я уделяла девочке больше внимания в определенный период, сейчас проблем было бы куда меньше.
Я не привыкла обращаться с детьми так же прямолинейно и резко, как со взрослыми, и поэтому ничего не спросила Люси о взломе компьютера. Вместо этого в понедельник вечером, когда Билл ушел, я отключила модем, связывавший мой компьютер с офисом, и унесла его к себе в спальню.
Я думала, Люси решит — если, конечно, вообще заметит отсутствие модема, — что я либо взяла его в офис, либо отдала в ремонт. Вчера вечером она про модем не спросила, но казалась подавленной: я то и дело ловила на себе отчаянный взгляд девочки — она украдкой смотрела на меня, а не на экран телевизора, хотя я специально для нее поставила хороший фильм.
Мои действия казались совершенно логичными. Если была малейшая вероятность того, что именно Люси взломала компьютер в офисе, то, убрав модем, я лишу ее возможности вновь проникнуть в базу данных, но при этом сумею избежать прямых обвинений и не спровоцирую скандал, который испортит нам обеим впечатления от общения. Если же проникновения в базу данных будут повторяться, то это послужит доказательством того, что Люси невиновна. Не исключено, что вопрос будет поставлен именно так.
Единственное, что я знаю наверняка, — логика и здравый смысл управляют человеческими отношениями не более успешно, чем спор удобряет мои любимые розы. Я понимаю, что поиски убежища за стеной интеллекта и рассудка — всего лишь эгоистичная попытка самосохранения за счет благополучия других.
То, что я сделала с модемом, было настолько умно, что оказалось несусветной глупостью.
Мне вспомнилось детство. Как же я ненавидела игры, в которые играла со мной мама! Она садилась на краешек моей кровати и отвечала на вопросы о папе. То у него обнаружили «жучок» — нечто, что «попадает в кровь» и слишком часто вызывает рецидивы болезни. То он выгонял «одного цветного дядьку» или «кубинца», забравшегося в нашу бакалейную лавку. Или «папа много работает и очень устает, Кей». Все это была неправда.
Мой отец страдал хронической лимфатической лейкемией. Диагноз поставили, когда я еще и в школу не ходила. Мне было уже двенадцать, когда у отца наступило резкое ухудшение здоровья — лимфоцитоз нулевой стадии превратился в анемию третьей стадии. Лишь тогда мне сказали, что папа умирает.
Мы лжем детям, даже если сами в их возрасте уже способны были отличить правду от лжи. Не знаю, почему так происходит. Не знаю, почему я так поступила с Люси — девочкой, умной не по годам.
В половине девятого мы с Люси сидели за столом на кухне. Девочка передвигала по столу стакан с молочным коктейлем, я пила скотч — после такого дня он был мне просто необходим. Перемена в поведении Люси меня раздражала — я начинала выходить из себя.
Девочка стала подозрительно равнодушной: все ее капризы, все недовольство моим постоянным отсутствием куда-то исчезли. Я безуспешно пыталась расшевелить племянницу, но даже сообщение, что с минуты на минуту приедет Билл, чтобы пожелать ей спокойной ночи, вызвало лишь слабые проблески интереса с ее стороны. Люси сидела молча, избегая смотреть мне в глаза.
— Ты выглядишь совсем больной, — наконец буркнула девочка.
— Откуда ты знаешь? С тех пор как я переступила порог, ты на меня и не взглянула.
— Знаю, потому что с того момента ничего не изменилось.
— Я не больна, Люси, я просто очень устала.
— А вот мама, когда устает, больной не выглядит, — произнесла Люси, будто бы обвиняя меня. — Она кажется больной, только когда поругается с Ральфом. Ненавижу Ральфа. Он дебил. Когда он приходит, я заставляю его разгадывать кроссворды только потому, что знаю: он не сможет отгадать ни одного слова. Полный урод.
Я не отчитала Люси за грубость, я вообще промолчала. Люси настойчиво продолжала:
— Ты что, поругалась с Ральфом?
— Не знаю никакого Ральфа.
— А, понятно. — Люси нахмурилась. — На тебя злится мистер Болц.
— Не думаю.
— Злится, злится. Из-за меня…
— Люси, что за чушь? Ты очень понравилась Биллу.
— Ага, как же! Он бесится, потому что не может заняться этим, пока я у тебя гощу!
— Люси… — произнесла я тоном, не предвещавшим, по моим представлениям, ничего хорошего.
— Так оно и есть! Ха! Он бесится, потому что не может снять штаны.
— Люси, — строго сказала я, — замолчи сейчас же.
Девочка наконец посмотрела мне в глаза, и я испугалась — до того они были злые.
— Видишь, я все знаю! — усмехнулась Люси. — Тебе досадно, что я здесь, потому что я тебе мешаю. Не будь меня, Биллу не приходилось бы уезжать на ночь глядя. А мне пофиг! Трахайтесь, сколько влезет. Мама — та все время спит со своими дружками, а мне и дела нет!
— Я не твоя мама!
Нижняя губа у Люси задрожала, точно я дала ей пощечину.
— Я и не говорила, что ты моя мама! И хорошо, что ты мне не мать! Ненавижу тебя!
Мы обе замерли.
Я была в шоке. Никто никогда не говорил, что ненавидит меня, — даже если так оно и было.
— Люси. — Я запнулась. Свело желудок, меня затошнило. — Я не это хотела сказать. Я имела в виду, что я не такая, как твоя мама. Понимаешь? Мы с ней очень разные, всегда были очень разными. Но это не значит, что я тебя не люблю.
Люси не отвечала.
— Я знаю, что на самом деле ты не ненавидишь меня.
Люси продолжала играть в молчанку.
Я поднялась, чтобы налить еще скотча. Конечно, Люси не могла меня ненавидеть. Дети часто говорят такие вещи, на самом деле не имея в виду ничего подобного. Я попыталась вспомнить себя в десять лет. Я никогда не заявляла маме, что ненавижу ее. Думаю, втайне я действительно ненавидела мать, по крайней мере, когда была маленькой, из-за того, что она мне лгала, из-за того, что, потеряв отца, я и ее потеряла. Болезнь и медленное угасание отца измучили маму не меньше, чем его самого. На нас с Дороти тепла уже не осталось.
Я солгала Люси. Я тоже измучилась, но мне не давали покоя не умирающие, а мертвые. Каждый день я боролась за справедливость. Только что значит справедливость для живой девочки, которая не чувствует себя любимой? О господи. Люси меня не ненавидела, но разве я могла ее обвинять, если бы ее слова оказались правдой? Вернувшись за стол, я начала издалека.
— Думаю, я кажусь обеспокоенной потому, что у меня действительно крупные неприятности. Видишь ли, кто-то взломал компьютер у меня в офисе.
Люси молча слушала.
Я глотнула скотча.
— Я не уверена, что этот человек узнал что-то важное, и все же, если бы я могла объяснить, почему он вообще смог влезть в базу данных, у меня бы гора с плеч свалилась.
Люси продолжала молчать.
Я продолжала, но уже с намеком.
— Если я не выясню, как это произошло, у меня будут большие проблемы.
— Почему у тебя будут проблемы?
— Потому что, — мягко объяснила я, — информация, которая хранится у меня в компьютере, секретная, и важные люди, которые управляют нашим городом, да и штатом, очень обеспокоены тем, что эта информация каким-то образом попала в газеты. Кое-кто думает, что журналисты получили сведения из моего офисного компьютера.
— Да ну?
— Если, например, журналист как-то проник в базу данных…
— А о чем там было написано?
— О последних убийствах.
— О той тете, которая работала доктором?
Я кивнула.
Мы помолчали.
Потом Люси мрачно спросила:
— Тетя Кей, ты поэтому спрятала модем? Ты подумала, что я сделала что-то плохое?
— Нет, Люси, я так не подумала. Если ты и вошла в мой компьютер, ты ведь не хотела ничего плохого. Не могу же я обвинять тебя за любопытство…
Люси подняла на меня глаза, полные слез.
— Ты спрятала модем, потому что больше мне не доверяешь?
И что прикажете отвечать? Солгать я не могла, а сказать правду значило согласиться с тем, что я не доверяю племяннице.
Люси отодвинула молочный коктейль и сидела неподвижно, кусая нижнюю губу и уставившись в стол.
— Я действительно убрала модем, потому что решила, что это ты влезла в базу данных, — призналась я. — Зря я это сделала. Нужно было просто спросить тебя, Люси. Но, наверное, я поступила так потому, что мне было больно. Мне было больно думать, что ты разрушила наше взаимное доверие.
Люси посмотрела на меня долгим взглядом. Когда она заговорила, мне показалось, что она очень довольна, почти счастлива.
— Ты хочешь сказать, что, когда я поступаю плохо, тебе бывает больно?
Кажется, мои слова вселили в девочку уверенность в своей силе, — а именно этой уверенности ей так не хватало.
— Да. Потому что я тебя очень люблю, Люси, — ответила я. Кажется, я никогда раньше так прямо не говорила племяннице о своих чувствах. — Я не хотела сделать тебе больно — так же как и ты не хотела сделать больно мне. Прости меня.
— Мирись-мирись-мирись и больше не дерись…
Ложечка звякнула о край стакана — Люси снова взялась за коктейль. Она радостно провозгласила:
— Я знала, что ты спрятала модем. Но от меня, тетя Кей, не спрячешь! Я видела модем у тебя в спальне — заглянула, пока Берта готовила ланч. Он лежит на полке, как раз рядом с твоим револьвером тридцать восьмого калибра.
— Откуда ты знаешь, что тридцать восьмого? — ляпнула я. Конечно, нужно было сказать что-нибудь другое.
— Энди, который был у мамы до Ральфа, носил такой на ремне, вот здесь, — пояснила Люси, указывая на попу. — Энди — хозяин ломбарда, вот он и ходит с револьвером. Он мне его показывал и позволял пострелять. Вынет все пули и дает, чтоб я стреляла в телевизор. Бах! Бах! Классно! Бах! Бах! — повторяла Люси, нажимая на ручку холодильника, как на курок. — Энди нравился мне больше Ральфа, но, по-моему, маме он надоел.
На следующий день я должна была отправить Люси домой. Так вот с какими познаниями девочка уедет к матери! Я начала читать ей лекции об огнестрельном оружии, повторяя страшилки о не в меру любопытных детях, игравших с пистолетами. Вдруг зазвонил телефон.
— Да, забыла сказать, — встрепенулась Люси. — Пока тебя не было, бабушка звонила. Целых два раза.
Нет, только не это. Мама умудрялась даже в самом бодром голосе услышать тревогу или грусть, снедающие меня в тот или иной момент, и не успокаивалась, пока не выясняла их причину.
— Ты чем-то огорчена. — Мама успела уже дважды сообщить мне эту новость.
— Я просто устала, — автоматически отвечала я.
Я так и видела маму: сидит в кровати, обложившись подушками, перед телевизором — только звук убавила на время разговора. Цвет волос и глаз я унаследовала от отца; у мамы волосы темные — сейчас, конечно, уже седые. Они мягко обрамляют ее круглое полное лицо. Темно-карие глаза кажутся еще больше за толстыми стеклами очков.
— И неудивительно — ты только и делаешь, что работаешь, Кей. Что там у вас в Ричмонде творится — просто ужас! Я читала во вчерашнем «Геральде». Просто неслыханно! Я бы и не знала, да сегодня заскочила миссис Мартинес и принесла мне журнал. Я-то больше не выписываю воскресные издания — там одни купоны да реклама. Делать мне больше нечего — читать всю эту ерунду. А миссис Мартинес пришла, потому что в журнале было твое фото.
Я вздохнула.
— Я бы тебя и не узнала, если б не подпись внизу. Фотография, надо сказать, неудачная. Конечно, ведь было темно. Кей, почему ты не надела шляпу? Дождь, сыро, промозгло — а ты без головного убора. Куда это годится? Я тебе столько шляпок связала! Почему бы не надеть шляпу, которую мама сделала своими руками? Ты заработаешь воспаление легких!..
— Мама…
Она гнула свое.
— Мама!
Господи, да что за день сегодня! Будь я хоть Мэгги Тэтчер, мама все равно обращалась бы со мной как с пятилетним ребенком, у которого не хватает ума не выходить на улицу в дождь.
Потом последовали вопросы о том, как я питаюсь и достаточно ли сплю.
Тут я решила перейти в наступление.
— Как дела у Дороти?
Мама на миг замолчала.
— Кстати, о Дороти. Из-за нее-то я и звоню.
Мама повысила тон — новость того стоила. Дороти, оказывается, улетела в Неваду, чтобы… выйти замуж. Я плюхнулась на стул.
— Почему в Неваду? — задала я идиотский вопрос.
— Спроси чего полегче! Спроси, например, почему твоя единственная сестра встречается с каким-то типом, который занимается книгами и с которым она раньше только по телефону разговаривала. А тут вдруг ни с того ни с сего звонит мне из аэропорта и сообщает, что летит в Неваду, чтоб выйти там замуж. Спроси, как моя дочь могла выкинуть такой фортель! Ты всегда считала, что у Дороти вместо мозгов макароны…
— А чем конкретно занимается этот тип? — Я бросила взгляд на Люси — девочка смотрела на меня округлившимися глазами.
— Не знаю. Дороти вроде говорила, что он художник. Думаю, он иллюстрирует ее книги. На днях он приезжал в Майами на какую-то конференцию, встретился с Дороти, чтобы обсудить ее книгу или что-то в этом роде. Я не разбираюсь. Его зовут Джейкоб Блэнк. Еврей, конечно. Я сама догадалась — Дороти разве скажет! Зачем говорить матери, что собираешься замуж за еврея, который тебе в отцы годится, которого твоя мать в глаза не видела и который за гроши рисует картинки для детских книжек?!
Что я могла сказать?
Нечего было и думать о том, чтобы отсылать Люси к Дороти сейчас, когда у той в разгаре очередной роман. Маме и раньше приходилось оставлять девочку у себя на больший срок, чем планировалось ранее, — когда моя сестрица уезжала на какую-нибудь встречу с издателем, или в деловую поездку, или на презентацию очередной книги — эти мероприятия всегда длились подозрительно долго. Люси жила у бабушки, пока блудная писательница не вспоминала о том, что у нее есть дочь, и не забирала девочку домой. Мы привыкли квалифицировать такие провалы в памяти как вопиющую безответственность. Возможно, даже Люси так считала. Но бежать в Неваду, чтобы выйти замуж? Видит бог, это уже переходит все границы.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |