Альфред. Точно, тот самый Альфред, за которого Мирра едва не вышла замуж. Сын мэра. Не похож он на сына мэра. С мэром Райдо встречался, хотя и воспоминания о той встрече остались смутные, смазанные. Но мэр представлялся ему человеком невыразительным, склонным к полноте и меланхолии. Он разговаривал тихим голосом, сутулился и повсюду носил с собой фляжку с целебным отваром.
У мэра шалило сердце.
Или язва была?
Один хрен, главное, что этот бодрый молодчик, который разглядывал Райдо, не пытаясь вежливости ради любопытство свое скрыть, походил на мэра не больше, чем волк на болонку…
И раз уж он на Райдо пялится, то и Райдо на него поглядит.
Примерится.
Высокий для человека. Тощий или, скорее, жилистый. Лицо открытое, приятное, но запах выдает хищника, а значит, приятность эта — не более чем маска. Но качественная. И человек привык к ней, прирос почти, небось, истинное лицо если и выглядывает, то редко.
Отвечать не торопится.
Перчатки снял, поправил шейный платок, который сбился набок.
— Ваш мальчишка Дайну убил, — сказал он, растягивая слова.
— Чушь.
Альфред пожал плечами: ему было все равно.
И ехал он отнюдь не затем, чтобы сообщить Райдо сию удивительную новость. Ему в дом нужно было попасть. И встреча у реки планы несколько изменила, но настолько ли, чтобы вовсе от них отказываться?
Альфред наклонился, опираясь на луку седла.
— Ей горло перервали… — произнес он доверительным тоном. — Вот шериф и велел мальчишку задержать… на всякий случай. А меня к вам направил. Да только вы и сами, вижу, решили прокатиться.
— Решил.
— Замечательно. Шериф будет рад. Ему не нужны конфликты. Он у нас человек миролюбивый… дипломатичный… — Альфред тронул коня. — Вас проводить?
— Будьте столь любезны.
Будет. Куда он денется?
Некоторое время ехали молча. Караковый жеребчик все еще косился на Райдо с опаской, но шалить не смел. Всадник же его улыбался каким-то своим мыслям.
— Я вас все спросить хотел… — он заговорил, когда лошади выбрались на тракт. — Про Ийлэ…
— Спрашивайте.
— Я вам не нравлюсь?
— А с чего вам мне нравиться? — Райдо зубами стянул перчатку и, поймав на ладонь снежинку, слизнул ее.
— Мало ли… я всем нравлюсь. Так во всяком случае говорят.
— Не верьте.
— Не верю, — Альфред пришпорил жеребчика, переходя на тряскую рысь. — Так вот, возвращаясь к моему вопросу… вы не хотели бы ее уступить?
— Что?
— Уступить, — спокойно повторил Альфред. — Я готов обговорить цену. И речь не только… не столько о деньгах…
Райдо подумал, что сломанный нос несколько нарушит общую гармонию черт этого лица, но в конечном итоге впишется неплохо. И очень симпатичным парням порой ломают носы.
Альфред же внимание истолковал по-своему.
— Я могу оказать вам услугу и не одну. Вы в городе человек новый… простите, не человек, но все одно чужак, а я — свой, мне многое видней. Очевидней, я бы сказал. Я помог бы вам вписаться в общество.
— Как любезно.
— Напрасно иронизируете, — Альфред улыбнулся и надо сказать, что улыбка у него получилась широкой, лучезарной даже. — Местное общество имеет свою специфику. Вас не примут без чьей-либо протекции.
— Полагаете, меня это огорчит?
— Возможно, да. Скорее всего нет, но главное, что между вами и горожанами возникнет недопонимание, а оно порой бывает опасно… очень опасно…
— Еще скажите, что смертельно.
Райдо оскалился, надеясь, что человек эту его улыбку верно интерпретирует.
— Ну что вы… это могло бы прозвучать как угроза.
— А вы мне угрожаете?
— Помилуйте, кто я такой, чтобы вам угрожать? — насмешливо приподнятая бровь. И мизинец, который касается щеки. — Я лишь пытаюсь предупредить вас, удержать от необдуманных поступков.
— Очень вам за это благодарен, — Райдо поклонился. И Альфред ответил же поклоном, уточнив:
— Значит, не отдадите?
— Нет.
— Зачем вам она?
— Я мог бы спросить вас о том же…
— И я бы ответил, что когда-то я ее любил…
— Когда-то?
— Все течет, все меняется…
— И чувства уходят.
— Увы.
— Или объект их теряет былую привлекательность. Оно и вправду, одно дело любить единственную дочь королевского ювелира, а совсем другое — бездомную альву.
— Время сейчас такое, — безмятежный взгляд Альфреда скользнул по корявым сосенкам, что вытянулись вдоль дороги. — Альвов любить в принципе не безопасно, вне зависимости от наличия у них дома. Но вы правы в одном. Мои намерения изменились. Раньше я был готов предложить Ийлэ руку и сердце.
— А теперь?
— Спокойную жизнь. Не такую, к которой она, конечно, привыкла, но вполне себе обеспеченную. Маленький домик. Неплохое содержание. Мне сказали, у нее есть ребенок? Я бы и его обеспечил.
— Ее, — уточнил Райдо. — Нани — девочка.
— Как мило. Но впрочем, мне совершенно безразлично, девочка, мальчик, главное, чтобы не мешал. Вам я кажусь циничным?
— Реалистичным. Значит, жениться на ней вы не собираетесь?
Городские предместья начались с дымов, которые стлались по улицам, расползались, клочьями оседая на ограде, на ветвях больных яблонь и хилых берез. Они ползли, оставляя шлейфы угольной пыли, лишая снег исконной белизны.
Воняло.
— Жениться? — Альфред хохотнул. — Помилуйте… вы это всерьез? Во-первых, мои родители и прежде были не в восторге от этой моей идеи, а ныне и вовсе придут в ужас. Особенно матушка. У моей матушки сердце больное, ей нельзя волноваться. И я, будучи хорошим сыном, не дам ей поводов для волнения. Во-вторых… поймите меня правильно, мне нравится Ийлэ, но брать в жены женщину, которой, уж простите за выражение, пользовались? Это несколько чересчур. Да и меня просто-напросто не поймут. Одно дело любовница, но совсем другое — жена. Женщина, с которой произошло несчастье определенного толка, не может рассчитывать…
— Изнасилование, — перебил Райдо, — называйте вещи своими именами.
— В обществе не принято говорить об изнасилованиях.
— Полагаете, молчание избавит от проблемы?
— Отнюдь. Скорее уж сделает ее не такой… заметной. А это для общества куда важней.
— Ясно.
— Вы со мной не согласны, — Альфред вновь констатировал факт. — Вы думаете, что я — сволочь, которая пытается воспользоваться бедственным положением девушки…
— Не так?
— Сволочь. И пытается. Но я предлагаю ей честную сделку. А вы…
— А я уже заключил, — Райдо придержал лошадь. — Ийлэ моя. Со-родич. Надеюсь, ваши родители, мнение которых столь важно для вас, растолкуют значение этого слова.
— Увольте. Я и без родителей разберусь.
— Рад за вас.
Запах хищника стал сильней.
Раздражение? Гнев? Или… напротив, Альфред выглядит донельзя довольным собой, словно получил от Райдо именно то, чего добивался? А чего, собственно говоря, добивался?
И что получил?
Предупреждение. И он не боится, не опасается даже, и если отсутствие страха объяснимо, то разумные опасения должны быть. А если не разумные, то хотя бы инстинктивные.
— Где нашли тело? — Райдо втянул воздух.
Город. Маленький, но все одно город, и запахи переплетаются, не ковер, не узор, скорее уж путаные обрывки…
…нить-след, что возникает в переулке, теряется среди иных следов.
…грязная мостовая мечена не единожды, что колесами, что ногами…
…дома стоят тесно, смыкаются стенами, фасадами обращены к мостовой. Старые фонари. Пустые бочки. Телега, с просевшей осью, что встала поперек улицы, почти перегородив.
— Шериф расскажет, — Альфред поднял воротник. — Кажется, снова метет. В это время года снежные бури случаются частенько. Вам, наверное, непривычно.
— Мне многое здесь непривычно, — нейтрально ответил Райдо. — Но как-нибудь разберусь.
А небо и вправду потемнело.
Ветер порывистый, и снег колючий, мелкий.
— Гостиница здесь дрянная. А вот мой отец будет рад гостям, не всем, конечно, но вам определенно будет рад. Он, знаете ли, предпочитает дипломатию.
— А вы?
— А я уверен, что дипломатия хороша исключительно как альтернатива. Порой дела требуют куда более решительных методов. Полицейское управление — прямо по улице, темный дом. Не пропустите.
— Вам надоела роль провожатого?
— Боюсь, что при всей моей к вам… симпатии, у меня и собственные дела имеются. Но был рад встрече. И разговору. Если случится вдруг, что Ийлэ перестанет быть вам нужна…
— Непременно вспомню о вас.
Альфред поклонился и меховую шапку приподнял, поклон этот при всем его изяществе выглядел сущим издевательством.
Пижон.
Фигляр.
Ийлэ ему нужна… тихий домик… содержание… Райдо заставил себя сделать глубокий вдох. Он и сам удивился тому, что этот человек его разозлил. Спокойствием своим. Уверенностью, что все будет именно так, как хочется ему…
…он ведь привык к такому… получать то, чего желает…
Не на этот раз.
И Райдо пришпорил лошадку: если он хотел вернуться домой сегодня, стоило поспешить.
Глава 21
Ийлэ ждала.
Она ненавидела ожидание.
И эту вот игру в прятки, которая вовсе не игра, но о том лучше не думать.
В старой башне холодно. Ветер проникает сквозь заслоны каменных стен, и стены эти, бугристые, неровные, изнутри влажноватые, больше не кажутся надежными.
— Он вернется, — сказала Ийлэ, поправляя меховое одеяло. — Он обещал вернуться… я не верю обещаниям, но ему без нас не выжить.
Темно.
И скрипят старые переборки, наводя на мысль, что башня эта — древняя… и отец еще говорил, будто бы перекрытия давно пора менять. Но у него все руки не доходили, а может, просто забыл. Все время ведь о чем-то да забывал. И прошлую зиму башня простояла брошенной, до зимы же была осень с ее затяжными дождями, и после зимы — столь же дождливая весна, которая в этом году все тянулась и тянулась.
Ийлэ самой казалось, что она вот-вот утонет.
Захлебнется в дожде, который все шел и шел, стремясь напоить допьяна иссохшие леса. И те оживали, но медленно нехотя.
Главное, крыша в башне обвалилась, и вода стекала по этим вот стенам, размывая серый раствор. Дерево разбухало, а потом сохло по летней жаре, чтобы осенью вновь напитаться влагой. Оно хрупким сделалось, это дерево. И башня кряхтит, постанывает, предупреждая Ийлэ, что надо уходить.
Бежать.
Некуда бежать.
Лес больше не спасение. Лес — ловушка.
— А жить он хочешь, — Ийлэ говорила шепотом, который самой ей казался гулким, громким. Звуки вязли в камне.
Холодно.
Она уже и забыла, каким коварным может быть холод.
И ничего, есть ведь шуба и даже две. Одеяла. Пес позаботился.
— Он заботится не обо мне, он заботится о себе… — Ийлэ двигалась на ощупь.
Она ведь когда-то играла здесь в прятки, давно, так давно, что от той ее памяти ничего не осталось… или нет?
В корзинке Райдо свечи оставил, целую связку. Но огонек все соскальзывает с воскового фитиля, скатывается едва ли не на пальцы, но не ранит.
Страшно.
Ийлэ помнит, какую боль может причинять пламя. И стискивает зубы: потом, позже она позволит этому страху ожить, но сейчас ей нужен свет. Старую башню заполнили хламом. И хорошо. Интересней в прятки играть…
А тот, другой, действительно умер.
Райдо убил бы его?
Или присоединился бы к игре? Тот, другой, иногда позволял своим людям присоединяться…
Он нашел бы Ийлэ в башне с легкостью.
Он позволил бы подумать, что у нее получилось сбежать, на этот раз получилось, а потом…
Свечу удалось-таки зажечь. Квелый огонек, слабый, но темнота отступает, всего-то на шаг. Этого довольно, чтобы оглядеться.
Старый комод, который прежде стоял в охотничьей гостиной, правда, исчезли резные накладки… и само дерево потемнело, пошло глубокими трещинами.
Паутина.
Пыль.
Он стоит здесь давно, как и зеркало, разрезанное пополам трещиной, и сломанный стул. Старой мебели здесь много. Она теснится. Цепляется друг за друга, создавая шаткие горы, готовые рухнуть от неосторожного движения. Но Ийлэ очень осторожна. Она крадется в этом лабиринте, шаг за шагом пробираясь к неприметной двери, скрытой за другой дверью. Кажется, ее сняли со шкафа… точно, и шкаф этот прежде стоял в маминой спальне, правда, тогда он был украшен позолоченными медальонами. Куда подевались?
Сняли.
И ручку выдрали. Ручки делал отец — дерево и янтарь. Он еще сказал, что янтарь дерево любит… содрали.
Вынесли.
Почти все ведь вынесли, и отнюдь не псы. Им было нужно иное. Им было наплевать на ручки шкафа, медальоны и на ту солонку в серебряной оплетке. На трубку, которую отец делал для шерифа… к шерифу, скорее всего, она и попала.
Ийлэ судорожно выдохнула.
Она не будет плакать.
Незачем.
— Райдо вернется, — повторила она с нажимом, не для себя, для Нани, которая лежала тихо, только глазенки в полумраке посверкивали.
Светлые будут.
И сама она… альвийского в ней с каждым днем все меньше остается. А может, оно и к лучшему? Новый мир не для таких, как Ийлэ, полукровке же, быть может, и повезет. Должно повезти.
Корзинку она поставила на столик, выглядевший достаточно прочным, чтобы выдержать.
— Вернется. А мы подождем. И когда появится, то… мы не скажем ему, что ждали, правда? И радоваться не будем. Это ведь просто ситуация такая, — за дверь Ийлэ бралась с немалой опаской, все-таки выглядела та тяжелой, и не только выглядела.
Сдвинуть ее получилось не с первой попытки.
Но ведь получилось.
Со скрипом. Со скрежетом. Беззвучно рвалась старая паутина, повисая седыми лохмотьями, липла к пальцам, и Ийлэ вздрагивала от этого прикосновения.
В сторону.
И еще немного… на дюйм… на два… на два и волос… и дверь уперлась в древний секретер, в котором осталась лишь половина ящичков.
Хорошо.
В щель за нею Ийлэ протиснется. А сама эта щель будет незаметна…
В старой кладовке пахло пылью и волглой древесиной. Надо же, и дрова остались, отсырели, конечно, покрылись плесенью. Грибница проросла, но так даже лучше.
Ийлэ голодна.
И задев ладонью тугие осклизлые шляпки, замерла.
Силы в них немного, но… она потянулась к Ийлэ, обвила пальцы, скользнула по запястью. Ийлэ облизала губы.
Хорошо.
Нить за нитью. Капля за каплей, до последней, которая и сладкая, и горькая, с привкусом пепла. Прахом рассыпается грибница…
— Я верну, — пообещала Ийлэ.
Земля услышит, пусть даже земля эта спит глубоким сном.
— Простите, — Ийлэ сдула прах грибов с ладони. Раскаяние было запоздалым, мучительным. Что стоило ей занять немного силы?
От сомнений отрешил плач Нани.
На-ни.
Имя-колокольчик. И ей иде… больше, чем какая-либо Броннуин… ребенка назвать ребенком? А как иначе?
— Тише, — Ийлэ взяла малышку на руки. В мехах той было жарко, а быть может, она чувствовала беспокойство Ийлэ? Или темноты испугалась? — Все будет хорошо.
И наклонившись к самым губам, Ийлэ выдохнула облако свежей силы.
— Вот так… тебе ведь надо, да? А то я ему все и ему… ему нужней было, он без меня погибнет. А мы с тобой погибнем без него… и в этом есть какая-то насмешка, да?
Она баюкала малышку, которая не хотела засыпать, но смотрела строго, испытующе.
— Тебе не смешно? Мне тоже… но нам действительно не выжить вдвоем… или они, или люди… и не спрашивай, я не знаю, в чем наша вина, наверное, просто кто-то должен быть виноват во всем.
От ребенка сладко пахло молоком, и еще мехом, и немного — псом, но этот запах, которого быть не должно бы, не раздражал Ийлэ.
Успокаивал.
Райдо сильный. Она не видела, она слышала тогда. Даже тот, другой, не был настолько громким… и у Райдо, пожалуй, получилось бы убить.
— Сейчас мы спрячемся, и будем с тобой сидеть тихо-тихо. Хочешь, я расскажу тебе сказку?
В каморке оказалось достаточно места для Ийлэ и корзины. На пол она постелила одеяло, сложенное вчетверо. Свечу закрепила на канделябре, который уцелел, верно, потому что был не позолоченным, но честным, бронзовым. Правда, тем, кто выносил из дома вещи было невдомек, что бронза эта разменяла не одну сотню лет…
…и работа мастера, опять же.
…кто ценит работу мастера?
Бронзовый олень, покрытый зеленоватою патиной, точно плесенью, по-прежнему был горделив и прекрасен. Рога его некогда держали дюжину свечей, и дюжина у Ийлэ имелась, но она благоразумно решила свечи поберечь.
— Вдруг нам долго еще ждать?
Если говорить вслух, то не так жутко. И время вновь тянется. Ждать Ийлэ умеет.
Умела.
— Давным-давно мир принадлежал людям. Отец говорил, что многие миры принадлежат только им, у них дар — находить пути, а мы только и способны, что идти по следу… это не совсем сказка. Я, признаться, сказок и не помню, а вот его истории… у него замечательные истории были, и рассказывать он умел, в отличие от меня. Но я постараюсь.
Ийлэ пристроила малышку на коленях.
— Ты тяжелой стала. Это хорошо. Я рада, что мы обе живы… и быть может, когда-нибудь найдем свою дорогу. Старый мир умирал. Его источники рождались уже мертвыми, а лоза превращалась в терний. Земля иссыхала. Из нее тянули силы, пытаясь отсрочить гибель, но лишь ускоряли ее. Говорят, во всем была виновата королева, которая обезумела от любви… на самом деле любовь, наверное, светлое чувство… или нет? Я не знаю. Я не успела, а теперь уже поздно.
Огонек свечи дрожал, и отблески света расползались по медной шкуре оленя.
— Говорят, та королева полюбила мужчину… не короля, конечно, королей не бывает, но он, глупый, не ответил взаимностью. Такое тоже случается. Ей бы забыть его, а она не смогла. Ревновала. Сердцу ведь не прикажешь, да? Так говорят. Я не знаю. Я бы попробовала приказать… королева — это ведь больше, чем просто женщина… а она позволила себе забыть об этом.
Буря смолкла.
Это ненадолго, кружит, вьюжит, подбирается к старой башне.
Слушает сказку.
— Я думаю, она очень долго пыталась смириться. И быть может, полюбить кого-нибудь другого… не смогла. Ей бы трон передать, и уйти к лозе первородной, так делают, когда не остается, ради чего жить. Я слышала, что делают, а она… она решила иначе. Она убила ту, другую, женщину, которую полагала соперницей… и детей ее тоже убила… и мужчину, потому что уже давно не любила — только ненавидела… она осталась одна. Так сказал отец.
Нани хмурилась.
И ерзала, пытаясь выбраться из мехового плена.
— Тише, — попросила Ийлэ. — Скоро уже конец. Я вот думаю, что ей было очень-очень больно, поэтому она хотела болью поделиться… чтобы все, чтобы каждый услышал… отец говорил, что королева — это… это не только титул, что она сама — Лоза воплощенная… и Терний тоже… в каждом есть и лоза, и тернии. Им нельзя ненавидеть, но та, другая, забыла об этом. И ненавистью отравила Лозу, а Терний сделался ядовит. Многие умирали вместе с ней…
Сказка забытого мира… а в новом, в который ушли альвы, какие сказки будут рассказывать?
— Ей это нравилось. Наверное, все бы закончилось печально… для альвов, но королеву убили. Я думаю, это было непросто, потому что она была очень осторожна… она мстила всем и не успокоилась бы, пока остался хоть кто-то живой.
Ийлэ провела пальцем по щеке дочери.
Теплая.
И удивительно мягкая, такие щеки бывают только у детей…
— К сожалению, мир был обречен, слишком сильно изменила его королева. И тогда альвы сделали невозможное — открыли путь. Мой отец сказал, что они вырезали у королевы сердце, которое стало камнем… тем самым камнем, залогом, который они отдали новому миру. И никто из нашего народа не способен нарушить клятву, данную на камне…
Нани широко зевнула.
— Говорят, что перед самой смертью она поняла, что сотворила, что раскаялась даже… изменилась… и если бы не изменилась, новый мир не пустил бы беглецов. Страшная сказка. И глупая даже. Смысла в ней нет совершенно. Детям надо рассказывать другие… наверное, если попросить Райдо, он купит книгу с детскими историями. Я попрошу. Когда он вернется.
…когда?
Время тает восковой свечой, Ийлэ считает капли, которые почти слезы. И не слушает бурю, которая разыгралась снаружи. Воет. Рыдает. Встает на дыбы. И голос ее, кажется, на все лады повторяет имя Ийлэ. Нельзя прислушиваться.
Обманет.
Уведет.
Ийлэ знает, на что способны подобные бури…
…тело найдут ближе к весне. А то и вовсе не найдут, лес голоден и с благодарностью примет кости, опутает корнями, затянет покровом ярких трав, отвлекая внимание.
Его право.
Сколько она сидела? Долго. Баюкала Нани.
Кормила.
Перепеленала и рассказала новую историю, уже про другую королеву, которая очень хотела полюбить, но сердце ее было каменным…
Странно, что истории отца были через одну о королевах.
Но время все равно шло, и песни, которых Ийлэ знала немного, заканчивались. Она пела их шепотом, порой перевирая слова, но от этого песни не становились хуже.
Жаль, что колыбельных она не знала вовсе.
Или знала, но забыла?
Как бы там ни было, но Нани дремала и с нею задремала сама Ийлэ, все-таки ожидание утомляет. Или не ожидание, но подспудный, запертый страх, который нашептывал, что прятаться бессмысленно — все одно найдут.
Она очнулась от холода, который пробрался в складки мехового одеяла, и еще оттого, что рука затекла, и нога, и лежать было неудобно — в бок впился острый сучок, угрожая продрать и куртку, и свитер, и саму кожу.
Ийлэ осторожно перевернулась на живот.
Села.
Темно. И темнота кромешная, такая, в которой легко потерять себя же. Она прикоснулась к лицу и с облегчением выдохнула, ощутив это прикосновение.
— Нани? Сейчас, родная… свеча погасла, но у нас есть другая… и третья тоже… и вообще, темнота — если разобраться, не так уж и плохо, особенно, когда прячешься… — Ийлэ нащупала плетеный бок корзинки и меховую полсть.
Она слышала дыхание дочери, и нить ее жизни видела явно, плотную, яркую.
Хорошо.
Свечи вот нашлись не сразу, и с огнем Ийлэ возилась долго.
Сколько она спала?
По ощущениям — долго, но можно ли ощущениям верить? Прежняя свеча догорела, а была она толстой, из плотного воска сделанной. И по прежней памяти, ее хватило бы на часа два… или три даже? На два — точно. Если так, Райдо должен был бы вернуться.
А его нет.
Это еще не повод для паники. Что бы ни случилось в городе, Райдо выпутается… просто задерживается немного, вот и все.
— Я сейчас, — Ийлэ произнесла это шепотом.
Малышка спала, и во сне нахмурилась, явно не одобряя подобного неразумного поведения. Райдо велел ждать его. Ийлэ подождет. И высовываться она не собирается, не настолько безумна, просто…
…ждать дальше невозможно.
Она выскользнула за дверь и прислушалась.
Тишина.
И в ней отчетливо слышно завывание ветра. Голос тонкий, надрывный, точно ветер этот жалуется. Темнота. Свеча в руке — слишком мало, чтобы с нею справиться.
Безопасность?
Ийлэ не чувствует себя в безопасности.
Вернуться? И ждать… или… до двери всего-то два шага… и отражение в зеркале дробится, свет раскалывается, и глазам больно.
Вернуться.
Ждать.
Это разумно. Это правильно и… Ийлэ шагнула к двери. Ржавый засов поддался не сразу, железо словно приросло к железу, убеждая, что не надо покидать убежища.
Что убежище это надежно.
Старая башня? Старая. Но стены каменные, и дверь дубовая, и засов вот. Здесь Ийлэ не найдут, да и искать не станут. Кому башня нужна теперь?
Никому.
И ей надо бы проявить благоразумие.
Засов поддался беззвучно, полоснул по пальцам, содрав кожу до крови. Ийлэ зашипела и сунула пальцы в рот. Боль была острой, отрезвляющей.
Что она творит?
За дверью ничего, кроме бури.
Низкое небо. Рыхлые тучи. Ветер сбивает с ног, швыряет в лицо мелкое крошево снега. И свеча гаснет. Но здесь, за пределами башни, темнота иная, к ней глаза приспосабливаются быстро.
Ветер воет…
…или не ветер…
…нет, ветер тоже, но… голос далекий, рваный… волк поет.
…не волк.
У волков иные голоса. Этот низкий и глухой, то рвется, то накатывает громко, еще громче, и кажется, что зверь где-то близко.
Где?
Кружит… и буря играет с ним.
Справедливо?
Тот, другой, играл с Ийлэ, позволял думать, что она свободна, а потом шел по следу. Его присутствие выдавал легкий вздох за спиной.
Или ветка, которая неосторожно ломалась рядом с резким хлестким звуком.
Ийлэ зачерпнула горсть снега и отерла лицо.
Райдо… если попал в бурю… спешил вернуться… заблудился… к утру буря уляжется, но хватит ли у Райдо сил дотянуть до утра?
И что делать Ийлэ?
Ветер толкнул тяжелую дверь, которая отозвалась протяжным скрипом.
Она успеет… если постарается… если очень постарается, то… не ради него, но чтобы выжить. Ийлэ метнулась в темноту башни и остановилась, приказав себе немедленно успокоиться. Спешить следует, но спешка эта должна быть разумной.
Свечи.
Огонь.
И дрова… дрова сырые, а вот старая мебель должна хорошо гореть… стул… и второй… достаточно легкие, чтобы поднять.
Подняться бегом по древней лестнице, надеясь, что ступеньки не треснут под ногами. Они проседали, беззвучно, но явно, напоминая, что лестница эта едва ли не старше самой башни.
Осторожней, Ийлэ.
Она осторожна. Она просто спешит.
В каменном котле полно мусора, и выгребать его некогда… и снег тоже… снег — это плохо, таять будет, еще зальет новорожденное пламя. Но Ийлэ не дотянуться.
Котел огромен.
Прежде он представлялся ей предметом насквозь волшебным, таинственным, и старик, который наполнял котел дровами, поливал их сверху смолой, сам был волшебником. Он варил пламя.
И может быть, бури…
И дрова складывал на краю площадки, заботливо прикрывая промасленной тканью. Они до сих пор здесь, аккуратные ровные чурочки. И мешок со щепой, и даже темные склянки, обернутые ветошью.
Сюда не заглядывали.
Хорошо, что не заглядывали.
И дрова летят в котел, их немного, но хватит, чтобы пламя разгорелось, чтобы горело час или два… если вылить масло, то и дольше… или меньше? Ярче, определенно, ярче…
Дрова холодные, и норовят впиться в ладони белой щепой, в какой-то момент Ийлэ совершенно теряется. Это место вдруг преобразилось.
Тусклые зеркала — глаза древних существ, в которых отражается она, суетливая и незначительная в своей суете. Котел — пасть, куда Ийлэ бросает не дрова, но кости, силясь наполнить доверху.
Котел бездонен.
Жаден.
Он готов пожрать и кости-дрова, и темное масло, и саму Ийлэ.
Пускай.
Ей не страшно. Она отдаст свой страх этому зверю. И боль тоже, у нее много, пусть горит. И ненависть. Костер станет ярче, если приправить пламя ненавистью. И наверное, она обезумела, если вот так… огонь вспыхнул сразу. Он растекся зыбкой масляной лужей, дрожащей, осторожной. Он пробовал на вкус и щепу, и касался осторожно старых дров, оставляя на белой древесине черный след.
Почти погас.
Замер.
— Давай! — Ийлэ крикнула, понимая, что голос ее потеряется в голосе ветра, в снежном крошеве. Звать можно долго, но не дозваться… — Гори же! Гори, мать твою…
И пламя поднялось рыжей стеной.
С гудением. С ревом. Жаром дыхнув в лицо. От жара этого волосы зашевелились, запахло паленым.
Получилось.
У нее получилось! Жаль, зеркала маяка заросли пылью, но дикое пламя и без них будет видно… должно быть видно…
Ийлэ стояла, глядя на огонь.
Ненависть?
Ее и вправду больше не было.
И боли… боль ушла, а память осталась, вот только воспоминания ныне представлялись пустыми картинками. Ийлэ могла перебирать их, одну за другой, складывая целые сюжеты, но…
…пусто.
Еще недавно ей казалось, что нет ничего хуже этой ядовитой, сводящей с ума ненависти, которая не найдет выхода, ибо тот, кого Ийлэ и вправду ненавидит, мертв. А теперь вот… она пуста.
Как бутыль из-под масла.
Пыльная и старая.
Треснувшая даже. Ийлэ потрогала шею, лицо, пытаясь найти эту самую трещину. Ничего. Кожа. Сухая, горячая, но совершенно целая.
И здесь, на вершине, ей делать больше нечего. Она и так сделала больше, чем следовало и… и пустота уйдет, с ней Ийлэ свыкнется, как свыклась с тем, что было прежде. Нужно только время.
Пламя гудело.
Насмехалось.
Она спускалась медленно, осторожно, нащупывая каждую ступеньку, и сердце замирало, что ступеньки этой не окажется. Ийлэ вдруг ощутила себя слабой, совершенно беспомощной.
Если она упадет, то не поднимется.
У нее не хватит сил.
У нее уже не хватает.
И она обеими руками хватается за перила. Но те трещат, рассыпаются прахом… и очередная ступенька опасно хрустит, проседает…
Осторожно.
Ийлэ успевает отступить.
И садится на ступеньку, обнимает колени.
Она не пойдет дальше.
Будет ждать. Ийлэ умеет ждать… и уже ведь недолго. Она зажгла костер… Райдо увидит… придет… обязательно придет, он ведь обещал… найдет… конечно, найдет.
В башне безопасно.
А лестница… если сидеть тихо-тихо, то выдержит…
Ийлэ уткнулась лицом в колени. Ей было невыносимо стыдно, но стыда оказалось недостаточно, чтобы преодолеть новый страх.
Глава 22
Шериф был пьян. Нет, пьян не настолько, чтобы вовсе утратить человеческий облик, выглядел он вполне прилично, но Райдо с порога ощутил резкий запах самогона.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 45 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |