ФЕЛИСИТЭ Джорджу (18 мая):
Прошу тебя, Джорди, ради всего, что тебе дорого, ради maman, ради всего, что господь даровал Сент-Киттсу, ради Шекспира и Пушкина, обязательно пиши раз в неделю. Закрой руками глаза и вообрази, как я буду страдать, не получая от тебя писем. Джорди, братец, я попрошу у maman сто долларов и поеду в Калифорнию. Я заеду во все города, где ты побывал. Я буду искать тебя повсюду. Не заставляй меня делать это без особой нужды. Ведь мне придется сказать maman, что я страшно о тебе беспокоюсь. Она будет настаивать, чтобы я взяла ее с собой. Всего лишь одно письмо в неделю, и нам не придется идти на такую крайность. Ты и Господь Бог все, что у нас осталось.
ДЖОРДЖ матери (Сан-Франциско, 4, 11, 18, 25 июня и далее на протяжении всего июля и августа):
Все прекрасно Я работаю У меня комната на окраине возле так называемых Тюленьих Скал. Тюлени всю ночь лают Я купил новый костюм Я два раза был в китайском театре. Хожу туда с одним знакомым китайцем, и он мне все объясняет. Я узнал много нового Я делаю кое-что очень интересное, скоро тебе напишу, что Да, сплю я хорошо
ДЖОРДЖ Фелиситэ (Сан-Франциско, 10 сентября):
Сейчас я расскажу тебе, что я делал это время. Я снова поступил официантом в салун. Здесь в порту около сорока салунов. Наш самый низкоразрядный. В других салунах выступают девицы или официанты, умеющие петь песенки, или еврейские и ирландские комики. А к нам и ходят-то одни старые моряки и старые шахтеры, которые засыпают за столом и не дают чаевых. И еще ходит один старый комик по имени Лев. Он грек и настоящий актер. А вообще он немножко блаженный. Но очень больной. Он много пьет, и я за него плачу. Мы с ним вместе сделали номер. Я откопал в лавке ростовщика цилиндр и старое рваное пальто с меховым воротником. Он изображает богатого клиента, а я его обслуживаю. Мы заводим шумные ссоры. Поначалу другие клиенты (и даже хозяин!) думали, что это всерьез. Потом постепенно мы приобрели известность. Он говорит по-гречески, а я по-русски. Вскоре после полуночи в наш салун стало набиваться по полсотни человек, потом еще больше, так что даже сидеть было негде. Иногда я официант печальный, который делится с ним своими горестями; иногда сонный или же грубый. Репетируем мы по утрам в пустом складе. Мы любим репетировать. Мы оба очень хороши. Мы просто великолепны. Хозяин другого салуна, побольше, предложил нам дать четыре представления у него по десять долларов за вечер. На афишах написано: ЛЕО и ЛЕВ, ВЕЛИЧАЙШИЕ КОМИКИ ГОРОДА. Посмотреть нас приходят даже люди из общества. Номер очень смешной
не только потому, что мы тщательно отрепетировали каждый жест и даже каждую паузу, но еще и потому, что никто не понимает слов. Лев великий актер. Теперь я знаю, кем я хочу быть. Я хочу быть комиком.
(29 октября):
Лев умер. Я держал его руку до конца. Все, за что я ни возьмусь, все разваливается, но это неважно. Я не живу. Я не живу по-настоящему. И никогда не буду. Но это неважно пока живут другие люди. Лев сказал, что я подарил ему три месяца счастья. Я слышал, что в Индии подметальщики улиц имеют свой кастовый знак. Я горжусь своим кастовым знаком. Ты обо мне не беспокойся.
ФЕЛИСИТЭ Джорджу (10 ноября):
Ты много раз писал мне, чтобы я о тебе не беспокоилась, но мне становится все яснее и яснее, что ты, наоборот, хочешь, чтобы я о тебе беспокоилась. Поэтому-то ты мне и пишешь ты хочешь, чтобы я разделила с тобой какое-то большое горе. Я не обвиняю тебя в том, что ты говоришь мне неправду; мне только кажется, ты так сильно угнетен чем-то, что это мешает тебе ясно думать. Вчера в десять часов вечера я пошла к себе и стала не спеша перечитывать все твои письма. Когда я кончила, было почти три часа ночи.
Во всех этих письмах ты только пять раз упомянул об отце (ты писал о его страховке, о его хвастливости; два раза о том, как он любил стрелять в животных, и один раз о том, что он был плохо образован). Нашего отца убили. Об этом ты не упомянул ни разу. Как ты, бывало, говорил это очень громкое молчание.
Джорди, у тебя на сердце какая-то большая тяжесть. Мне кажется, это угрызения совести или раскаяние в чем-то. Это тайна. Ты хочешь открыть ее мне, но не открываешь. Порой ты словно вот-вот заговоришь, но в последний миг уклоняешься. Я знаю, что ты не исповедуешься и не ходишь в церковь иначе ты бы мне написал об этом. Если я единственный человек, которому ты решил открыть эту тайну, я готова тебя выслушать. На свете есть много людей умней меня, но нет ни одного, кто бы любил тебя так же сильно. Позволь мне послать тебе пятьдесят долларов на дорогу. Приезжай! Помнишь, ты, бывало, просил меня почитать тебе Макбета? Ты не забыл эти строки:
Ты можешь исцелить болящий разум
Очистить грудь от пагубного груза, Давящего на сердце?
[72]
Твои страдания каким-то образом связаны с отцом. Тебе почему-то кажется, что ты виноват в его смерти. Этого не может быть. Когда ты лежал с сотрясением мозга в Сент-Луисе, какая-то смутная навязчивая идея возникла у тебя в голове. Прошу тебя, напиши мне! А еще лучше приезжай и расскажи все.
Помнишь, как почти шесть лет тому назад ты вернулся со встречи Нового года в гостинице Иллинойс? Ты дождался, когда maman погасила у себя свет, а потом разбудил меня и рассказал мне, что доктор Гиллиз говорил об истории вселенной. Он утверждал, что сейчас рождается новый тип людей дети Дня Восьмого. Ты сказал, что вот ты настоящее дитя Дня Восьмого. Я это поняла. В городе многие думали о тебе иначе, но maman, и мисс Дубкова, и я знали. Мы знали, каким был твой путь.
А теперь мне страшно, что ты, быть может, позволил какой-то нелепой фантазии похитить у тебя четыре года жизни, изуродовать тебя, задержать твой рост. Отбросить тебя назад, в День Шестой или еще дальше.
Джорди, веруй в слова господа: И истина сделает вас свободными.
Так выскажи эту истину:
Вырвись на свободу.
Я даже не могу вообразить, какое преступление ты на себя взваливаешь, но господь прощает всех нас, если мы признаемся в своей слабости. Он видит миллиарды людей. Он знает путь каждого.
Тебе известна заветная мечта моей жизни. Но я не могу дать обет до тех пор, пока мой любимый брат не исцелится, как сказано в Библии. Приезжай в Коултаун.
ДЖОРДЖ Фелиситэ (11 ноября):
Некоторое время ты не будешь получать от меня писем. Вероятно, я скоро поеду в Китай, а оттуда в Россию. Поэтому не будь дурочкой и не пытайся искать меня в Калифорнии, потому что меня там не будет.
В начале ноября 1905 года Юстэйсия открыла дверь на звонок почтальона. Он принес письмо от ее деверя. Она не сразу распечатала это письмо все, что исходило от Фишера Лансинга, было ей неприятно. Час спустя Фелиситэ, подметавшая площадку верхнего этажа, услыхала, как ее мать отчаянно вскрикнула. Она быстро сбежала с лестницы.
Maman! Qu'est-ce quo tu as?[73] Мать посмотрела на нее умоляющим взглядом и указала на письмо и чек, соскользнувшие с ее колен на пол. Фелиситэ подняла их и прочитала, Фишер писал, что показал одно из изобретений Эшли Лансинга специалисту. Он выправил на него патент. Он заключил договор на передачу патентных прав с одной часовой фирмой. Прилагаемый чек на две тысячи долларов первый платеж; дальнейшие она будет получать по мере их поступления. Постепенно он пристроит и остальные изобретения тоже. Пусть она не беспокоится он защищает ее интересы. Сумма может быть очень значительной, Стэйси. Подумай о покупке автомобиля.
Они обменялись долгим взглядом. Фелиситэ протянула чек матери, но та отвернулась.
Возьми его. Спрячь. Я не хочу на него смотреть.
После ужина Энн отправилась наверх готовить уроки с тем, чтобы сойти в гостиную в восемь часов, когда начнется чтение вслух. Фелиситэ ни разу не видела свою мать в таком волнении даже во время болезни отца или когда приходили письма от Джорджа. Юстэйсия ходила из угла в угол.
Maman!
Это не мое. Это не наше.
Maman, мы придумаем какой-нибудь способ передать эти деньги им.
Беата Эшли никогда их не возьмет. Никогда.
Пришла Энн.
Девочки, наденьте пальто и шляпы. Мы пойдем гулять.
Лампа за лампой гасли в домах, мимо которых они проходили. В воздухе уже чувствовалось приближение зимы. Время от времени Юстэйсия крепко сжимала пальцами руку Фелиситэ. Возле дома доктора Гиллиза она задержалась на минуту в глубоком раздумье, потом медленно двинулась дальше. Они подошли к Вязам. Вывеска тускло блестела под звездами. Юстэйсия долго стояла перед домом, держась за калитку.
Фелиситэ прошептала:
Я пойду с тобой.
Энн сказала:
Пойдем, maman!
Мать тревожно переводила взгляд с одной на другую. Глаза ее были сухи.
Но как, как? с отчаянием в голосе проговорила она.
Юстэйсия отворила калитку. Они тихонько поднялись на веранду. Подошли к окнам гостиной и долго смотрели, не замеченные никем. Беата читала вслух. Констанс чинила простыни. Софи лежала на полу и вписывала колонки цифр в книгу расходов. Прислонившись к стене, дремал какой-то старик. Двое других играли в шашки. Старушка гладила кота, сидевшего у нее на коленях. Неожиданно Юстэйсия схватила обеих дочерей под руки и потянула за собой на улицу. Не проронив ни слова, они возвратились в Сент-Киттс.
6. КОУЛТАУН, ИЛЛИНОЙС
РОЖДЕСТВО 1905 ГОДА
Здесь рассказана некая история.
Но история существует только одна. Началась она с сотворения человека и придет к концу лишь тогда, когда угаснет последняя искра сознания последнего человеческого существа. Все другие начала и концы всего только произвольные условности, замены, прикидывающиеся самодовлеющим целым, утешая по мелочам или по мелочам заставляя отчаиваться. Неуклюжие ножницы рассказчика вырезают несколько фигур и кусочек времени из огромного гобелена истории. А вокруг прорехи топорщатся перерезанные нити утка и основы, протестуя против фальши, против насилия.
Время только кажется быстро текущей рекой. Оно, скорее, неподвижный, бескрайний ландшафт, а движется взгляд, его созерцающий.
Оглянитесь вокруг себя только взойдя выше, как можно выше! и вы увидите, как встают за горами другие горы, а среди них лежат долины и реки.
Эта история открывается фразой, которая как будто есть ее начало: Летом 1902 года Джон Баррингтон Эшли из города Коултауна, центра небольшого углепромышленного района в южной части штата Иллинойс, предстал перед судом по обвинению в убийстве Брекенриджа Лансинга, жителя того же города. Но читатель давно уже убедился, насколько обманчивы эти слова если их понимать как начало чего бы то ни было.
За горами горы: где-то над Луарой передается из поколения в поколение душевный недуг; где-то на Вест-Индских островах происходит резня; где-то в Кентукки религиозная секта откочевывает все дальше и дальше на Запад
А вон видите? человек тонет при кораблекрушении близ берегов Коста-Рики. Знаменитый русский актер гибнет в стычке, в которой убивают без разбора. Похороны в Вашингтоне, в 1930 году; играет военный оркестр, среди провожающих немало официальных лиц в цилиндрах; а вслед за вдовой и детьми идут две немолодые женщины в черном знаменитая оперная певица и неуемная поборница социальных реформ. (Но ведь и похороны лишь кажутся нам концом чего-то.) Две почтенные старушки садятся обедать в Лос-Анджелесе, в Медном котелке, где так вкусно можно поесть за шестьдесят пять центов. (Телячью отбивную, Беата? Помнится, вы всегда любили телятину. Да не суетитесь вы из-за меня, Юстэйсия!) И дети, много-много детей.
История цельнотканый гобелен. Напрасны попытки выхватить из него взглядом кусок шириною больше ладони. Некогда в древнем Вавилоне насчитывался миллион населения.
А теперь вернемся к судебной ошибке, допущенной при разборе не особо значительного дела в небольшом среднезападном городке.
Двадцать третье декабря.
Поезд опаздывал. Сгустились уже сумерки. Меж крутых склонов по сторонам Коултауна, медленно кружась в неподвижном воздухе, падали на землю хлопья снега.
На вокзале собралась целая толпа. Одни пришли встретить приезжих родственников. Другие потому что привыкли приходить сюда из вечера в вечер. Но большинство привлек распространившийся слух о том, будто Лили и Роджер Эшли должны приехать сегодня, чтобы провести рождество с матерью и сестрами. В толпе перешептывались, перемигивались, подталкивали друг друга локтями. Констанс и Софи стояли в дальнем конце перрона. Уже который месяц носились по городу разноречивые, дразнящие любопытство слухи. Кто говорил, будто Лили Эшли сбежала с коммивояжером, а он ее скоро бросил (чему только не поверят люди!), и теперь она в юбочке выше колен поет и танцует в низкопробных увеселительных заведениях; кто будто Роджер якшается с букмекерами, боксерами, греками, итальянцами и другим подобным сбродом, ввязываясь частенько в кабацкие драки, будто он Пишет в газетах о таких вещах, о каких порядочным людям и думать зазорно. А по словам других выходило, что Лили под именем сперва миссис Темпл, а потом мисс Сколастики Эшли поет на похоронах и свадьбах самых именитых чикагцев, а Роджера ценят и отличают влиятельнейшие лица и учреждения. Роджер, будучи журналистом, хорошо знал, как создаются и раздуваются слухи. Недаром он посылал вырезки со своими статьями мисс Дубковой и доктору Гиллизу надежным и энергичным своим сторонникам. Послал им и корректурные оттиски своей еще не вышедшей книги. Он постоянно помнил, что он глава семьи, защитник ее опороченной чести. При таких обстоятельствах приходится жертвовать даже скромностью. Чем слухи противоречивей, тем они упорнее. Бедные коултаунцы не знали уже, чему верить и кого осуждать.
Роджер одет был как человек с достатком. Над его экипировкой потрудилась Лили. Крахмальный воротничок резал шею; пальто сидело отменно; портфель был новехонький, ботинки блестели. В руках у него была куча нарядно упакованных свертков. Когда он спускался по ступенькам вагона, лицо его было сосредоточенно-строгим. Он силился проглотить ком, подступивший к горлу, удержать непривычно колотящееся сердце. Он еще не готов был переступить порог Вязов.
Коултаун.
Он огляделся в бурлящей толпе. Сестры его не сразу запали. А он не приметил Порки, стоявшего под деревьями там, где кончался перрон. Наконец ему удалось совладать со своим волнением и войти в роль. Решительным шагом он направился к начальнику станции и, положив свертки на скамью, протянул ему руку.
Здравствуйте, мистер Киллигру! Рад вас видеть.
Да это же Роджер! Ну здравствуй, здравствуй! Добро пожаловать домой! Твои сестры где-то здесь только что я их видел.
За горными кряжами горные кряжи, долины и реки
Здесь, на этом перроне, три с половиной года назад закованный в кандалы отец Роджера с разрешения начальника охраны обратился к мистеру Киллигру: Хорэйс, мне хотелось бы передать моему сыну эти часы. Будьте спокойны, мистер Эшли, я сам это сделаю. Здесь, месяцем позже, Софи поставила столик и начала торговать лимонадом, три цента стакан. Здесь миссис Гиллиз в скорбном безмолвии склонилась перед мужем, вернувшимся из Массачусетса с гробом их сына, который разбился насмерть, катаясь на санках с гор. Здесь когда-то сошел с поезда молодой Джон Эшли с семейством и огляделся по сторонам, полный радужных надежд. Ах, эти вокзальные перроны! Здесь Ольга Сергеевна навсегда распрощается с Коултауном, подтянутая, нарядная, готовая к возвращению на далекую родину; а Беата Эшли впервые за двадцать восемь лет сядет в поезд, чтобы съездить в Нью-Йорк повидать сына и внуков. Отсюда Джордж Лансинг отправится навстречу своей удивительной судьбе впрочем, не совсем отсюда: он уедет тайком, прыгнув в поезд с высокой угольной кучи у подъездных путей в нескольких сотнях ярдов от перрона. Отсюда потом молодые коултаунцы уезжали на первую мировую войну и сюда же с войны возвращались. Но ко времени второй мировой войны здесь уже проложили шоссе, а железнодорожный путь спрямили, и новая колея прошла в одиннадцати милях к западу от Коултауна. Вокзал пришел в запустение. Он разрушался словно сгорал понемногу, и наконец морозной ноябрьской ночью там в самом деле возник пожар и ветхая постройка сгорела дотла как все сгорает в этом мире.
Роджер оглянулся. К нему торопливо шла миссис Лансинг.
Роджер! Милый Роджер! воскликнула она и расцеловала его, как делала сотни раз в годы его детства. Эта неуместная ласка еще долго потом служила темой городских пересудов. С девочками Роджер поздоровался за руку.
Веселого рождества всем вам, продолжала Юстэйсия. Ты, надеюсь, выберешь время побывать у нас?
Непременно, миссис Лансинг. Я завтра же вечером к вам приду.
Прежде чем распрощаться, он успел обменяться с Фелиситэ многозначительным взглядом, говорившим: Завтра утром, в половине одиннадцатого, в мастерской мисс Дубковой.
Констанс и Софи нерешительно приближались к брату.
Их опередило несколько уважаемых горожан, которые тоже подошли пожать ему руку. Ну-ка, покажись, Роджер! Вид у тебя прекрасный! Отличный вид, сэр, Привет, Роджер. Добро пожаловать в Коултаун. Как твои успехи в жизни? Почти все они вели себя во время процесса подло и трусливо но черт с ними! Разве мало таких на свете? Не из-за чего кипятиться.
Он пожимал руки, смотрел в несколько смущенные лица. И в то же время взглядом искал сестер; может быть, и мать тоже пришла его встретить?
Роджер, тихо окликнула Софи.
Как они выросли! Он расцеловал обеих первый раз в жизни.
Софи, Конни! Да какие же вы стали красавицы!
Правда? с живостью переспросила Констанс. Некоторые квартиранты тоже так говорят.
А мама здесь?
Нет, ответила Констанс. Она дома. Она никогда не выходит на улицу, и я тоже очень редко. Они помолчали, не зная, что говорить дальше, но вдруг Конни воскликнула:
Роджер, да ты стал вылитый папа! Смотри, Софи, верно ведь, он вылитый папа! И она обняла его крепко-крепко за двоих.
Бывший мэр мистер Уилкинс (трус и предатель) тоже подошел поздороваться.
Рад тебя видеть, Роджер. Добро пожаловать в Коултаун.
Спасибо, мистер Уилкинс.
Шепотом он попросил Софи:
Покажи мне то место, где ты продавала лимонад и книги.
Она, улыбаясь, показала.
Ты молодчина, Софи. Иначе тебя не назовешь А Порки где?
Вот я, тут.
Друзья обменялись рукопожатием.
Порки, мне много о чем нужно с тобой поговорить. Только раньше я должен поговорить с мамой, потом, после ужина, хочу пройтись с Софи. Скажи, ты сегодня уходишь на ночь к деду, в горы?
Нет, буду у себя в мастерской.
Толпа на перроне поредела. Но многие еще стояли кучками, только теперь уже не толкались и не перешептывались, а молча глазели на детей Эшли. Точно цыплят о двух головах увидели, подумала Констанс. Но Роджер быстро заставил их разойтись: Здравствуйте, миссис Фолсом. Как Берт и Делла?.. Здравствуйте, миссис Стаббс Привет, Фрэнк.
Вчетвером они дошли до Главной улицы. Роджер увидел свет в угловом окне нижнего этажа, в окне столовой. Он все еще не был готов переступить порог Вязов.
Порки, будь добр, возьми это все и сложи на крыльце у парадной двери. Примерно без четверти девять я буду у тебя. А теперь, девочки, давайте пройдемся немножко по улице.
Когда они поравнялись с почтой, Констанс сказала:
Афишу с папиной фотографией уже сняли со стены.
У меня есть такая. Один мой приятель стянул ее для меня в полицейском участке в Чикаго. Я вырезал фотографию, вставил в рамку и привез маме в подарок к рождеству.
О, Роджер! Значит, мы теперь сможем поносить у себя папин портрет и никто его не отнимет!
В Чикаго декабрь выдался мокрый; порывистый ветер с озера гнал над городом снежную крупу пополам с дождем. Только здесь, впервые в этом году, Роджер увидел настоящий снег. Белый, чистый, такой, как бывало в детстве. Ему вспомнилось, как Беатриче, дочь маэстро, задала раз отцу вопрос, часто приходивший в голову ему самому.
Papa Bene (от Бенедетто), отчего это первый снег всегда так красив смотришь на него, словно музыку слушаешь.
Попробую объяснить тебе, Биче: первые месяцы нашей жизни нас окружает все белое белые пеленки, белая колыбелька, в которой нас укачивают, чтобы мы спокойно уснули. Позже нам говорят, что небо память о детстве тоже бело. Нас поднимают и носят на руках; мы словно парим в воздухе. Вот откуда берется представление о летающих ангелах. Первый снег нам напоминает ту единственную пору в нашей жизни, когда мы еще не ведали страха. Нет более унылой картины, чем кладбище под дождем, потому что дождь, он похож на слезы; но то же кладбище, укрытое снегом, манит к себе. Воспоминания о другом мире оживают в нас. Зимой мертвые словно спят в колыбели.
Si, papa. Grazie, papa Bene[74].
Они миновали гостиницу, потом бакалейную лавку мистера Боствика.
Теперь здесь мастерская мисс Дубковой. Миссис Лансинг арендовала помещение, и Фелиситэ иногда приходит помогать Ольге Сергеевне. А вот мастерская Порки. Видишь, он ее расширяет. А тут жила миссис Кэвено не так давно ее увезли в Гошен.
Не дойдя до Сент-Киттса, Роджер повернул назад.
Наверно, мама заждалась нас, сказал он сестрам.
Констанс была уже совсем барышня почти тринадцать лет как-никак, а по росту и больше дашь, но от всего испытанного в связи с приездом брата (а в его лице и отца тоже) она за эту короткую прогулку словно бы странным образом возвратилась в детство. То и дело дергала Роджера за рукав, за локоть. Она явно не прочь была, чтобы он посадил ее себе на плечи и понес, как когда-то делал по вечерам отец, возвращаясь с работы.
Роджер остановился и глянул на нее с улыбкой.
Ну, Конни, ты теперь слишком большая, чтобы тебя носить на плечах.
Она сконфуженно покраснела.
Ладно, я только буду держать тебя за руку.
За горами горы
Всю жизнь и друзья и враги говорили о ней: Что-то в этой Констанс Эшли-Нишимура есть детское, Это глупо, но какой-то стороной своего существа Констанс так и не повзрослела с годами. Во всех ею руководимых кампаниях она делала ставку на пожилых мужчин, как на отцов или старших братьев; безошибочное чутье определяло ее выбор. Были среди них два вице-короля Индии, был последний хедив, были президенты, премьер-министры (Против произвола землевладельцев, За избирательное право для женщин, За равноправие женщин в семье, За урегулирование проституции она предлагала создать нечто вроде профсоюза проституток; За детские глазные лечебницы она первая выдвинула принцип профилактической медицины); были миллионеры (какие суммы ей удавалось собирать для общественных нужд, а у самой часто недоставало денег на оплату счета в гостинице). Именно это детское в ней помогало ей выдержать самые трудные испытания грубость полицейских, оскорбления и враждебные выпады публики. Ее бесстрашие было бесстрашием не взрослой женщины, а маленькой девочки. Прямота и уверенность в себе достались ей в дар от отца и брата. Самые ценные дары а подчас и самые гибельные те, о которых даритель не подозревает; они расточаются на протяжении долгих лет в бесчисленных мелочах повседневной жизни через взгляды, паузы, шутки, улыбки, молчание, похвалы или упреки. Констанс нашла себе в жизни многих отцов и братьев. Нередко она раздражала их, иногда даже приводила в ярость; но почти не было случая, чтобы кто-то из них ее предал
И вот они наконец подошли к дому. Роджер долго стоял у ворот, глядя на вывеску: Вязы. Комнаты со столом. Ему вспомнились письма Софи, первый год, проведенный им и Чикаго, день, когда он узнал, что налоги уплачены сполна. Он крепко пригнал к себе локоть Софи.
Они пошли и дом.
Мама! Роджер уже здесь.
Беата появилась из двери кухни. С минуту смотрела, не узнавая, на юношу, стоявшего посреди холла. Потом вдруг спохватилась, что на ней кухонный передник это не входило в программу, и принялась торопливо снимать его, путаясь в завязках. Чувство скованности, физической неловкости, даже страха покинуло Роджера. Он как будто стал выше ростом. Беата Эшли никогда не была хрупким существом, но сейчас, первый раз в жизни, она показалась сыну ранимой, беспомощной, нуждающейся в нем. Ведь, пока с ними жил отец, ему просто не представлялось никогда случая что-либо для нее сделать. Одета она была по-зимнему в синее шерстяное платье без малейших претензий на красоту или изящество; но все равно в его глазах она оставалась самой прекрасной женщиной в мире. Он подошел к ней, обнял и поцеловал полдюйма, на которые он ее перерос, казались ему по меньшей мере двумя футами. Теперь он будет ее защитой, ее опорой. Он стал взрослым.
Добро пожаловать, Роджер.
Ты прекрасно выглядишь, мама.
Мама, сказала Констанс, а миссис Лансинг поцеловала Роджера на вокзале. Весь город видел.
Твоя комната ждет тебя, сказала Беата.
Спасибо, только мне хочется раньше обойти дом.
Гостиная с мебелью, собранной Софи по креслу, по стулу; все потертое, поцарапанное, но начищенное до блеска. Столовая типичная пансионская: стол во всю длину комнаты, два буфета с выстроенными в боевом порядке тарелками, чашками, судочками. Засветив фонарь, они осмотрели курятник и инкубатор, навестили корову Фиалку, заглянули в сарайчик, сколоченный Порки для уток. Зайдя в Убежище, проверили все зарубки на дверном косяке, которыми отец отмечал ежегодно рост детей: Лили с двух лет в 1886 году и до восемнадцати в 1902; Роджера с одного года в 1886 и до семнадцати в 1902 и так далее. Обошли все дубки, посаженные отцом в 1888 году; молча подивились тому, как пышно они разрослись. В семье Эшли всех, за одним исключением, привлекало все, что растет, развивается, воплощает людские замыслы.
Беата, как бывало не раз, звала Порки поужинать вместе с ними. Но он никогда не соглашался участвовать в семейных трапезах. Ел он обычно в одиночку, на кухне. Сегодня же его вообще не было дома. За столом разговор шел о разных пустяках. Все будто сговорились не касаться серьезных вопросов, оставив их на тот час после ужина, когда Роджер с матерью усядутся в гостиной вдвоем, и тогда неизбежно встанет вопрос, о котором не принято было говорить в Вязах, вопрос о будущем. Станут ли девочки учиться дальше? Начнет ли мать выходить за ворота усадьбы? Появятся ли у них когда-нибудь снова друзья, знакомые? А пока Роджер показывал последние фотографии Лили и ее прелестного малыша. Передавал ее сожаления, что ей не удастся провести это рождество вместе с ними. Но она двадцать восьмого должна ехать в Нью-Йорк, после четырех исполнений Мессии двух в Чикаго и двух в Милуоки. Потом он стал рассказывать о своей работе. Если б не беспрестанные вопросы Конни, разговор скоро затоптался бы на месте. Софи за все время не проронила ни слова. Когда наконец встали из-за стола, девочки направились в кухню.
Роджер спросил:
Мама, нельзя ли, чтобы посуда полчаса подождала сегодня?
Конечно, можно, милый. А что ты хочешь?
Поздней мы с тобой посидим и поговорим в гостиной, но сперва мне хотелось бы прогуляться с Софи покуда еще не очень темно и холодно. А твоя очередь будет завтра, Конни. По старшинству.
Разумеется, Роджер. Софи, ты только оденься потеплее.
Они шли, взявшись за руки, что у членов семейства Эшли было не в обычае. Шли не Главной улицей, а дорожкой, когда-то протоптанной для тяги барж бечевой по реке. Рядом, под топким еще ледком, тихо струилась Кангахила.
Софи, у меня для тебя есть новость. Думал приберечь ее к самому рождеству, но уж очень хочется порадовать тебя поскорее. На пасху вы с Порки приедете ко мне в Чикаго. Я сведу Порки в мастерскую, где ему сделают хорошую ортопедическую обувь. А тебя ждет сюрприз еще получше. Есть у меня одна знакомая, начальница школы медицинских сестер в Чикаго. Она прочитала очерк, который я написал о тебе, он ей понравился, и она меня пригласила в гости. Я ей много рассказывал про тебя, читал некоторые места из твоих писем, где говорится о том, как мама сама нанималась с тобой и с Конни. И она сказала, что примет тебя в свою школу среди учебного года, когда тебе будет семнадцать с половиной лет, значит, через год и три недели, считая от сегодня. Я привез тебе от нее кой-какие учебники, чтобы ты пока готовилась понемногу.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |