Народный перевод TwilightRussia 7 страница

И все медсестры на этаже смотрят уже на нее, а не на Брук. Никто даже не пытается объяснить ей, что снаружи находится известная поп-звезда. Момент испорчен. Я чувствую, как напряжение сменяется разочарованием.
Двери так и не откроются.
Я слышу, как снаружи Брук начинает горланить слова из песни "Стиратель". И даже а-капелла, даже сквозь автоматические двойные двери, звучит она отлично.
- Кто-нибудь, немедленно позовите охрану, - рычит медсестра.
- Адам, просто сделай это, - кричит Лиз. - Сейчас или никогда. Наступление по всем фронтам.
- Иди! – вопит Ким, вдруг возомнившая себя генералом армии. - Мы прикроем тебя.
Двери открываются. В толпе из более чем полудюжины панков я вижу и Адама, и Лиз, и Фитци, и каких-то людей, коих я не знаю, и, наконец, Ким. Брук по-прежнему поет, как будто это и был тот концерт, ради которого она приехала в Портленд.
Когда Адам и Ким вламываются в двери, они оба выглядят довольными и даже счастливыми. Я поражена их упорством, их скрываемой где-то в закромах силой. Я хочу подпрыгивать раз за разом и болеть за них, как я всегда делала на бейсбольных матчах Тедди, когда он проходил третий круг и направлялся к дому. Трудно поверить, но глядя на Ким и Адама в действии, я тоже чувствовала себя почти счастливой.
- Где она? – кричит Адам. - Где Миа
- В углу, рядом со шкафчиком! – выкрикивает кто-то в ответ.
И проходит мгновение до того, как я понимаю, что это сестра Рамирес.
- Охрана! Задержите его! Задержите его! – вопит сварливая медсестра.
Она заметила Адама среди остальных нарушителей, и лицо ее побагровело от ярости. Двое больничных охранников и два санитара вбегают в палату.
- Чувак, это что, была Брук Вега? – спрашивает один, хватая Фитци за воротник и швыряя его в направлении выхода.
- Кажется, да, - отвечает второй, хватая Сару и провожая ее к дверям.
Ким заметила меня. - Адам, она здесь! – кричит она, затем поворачивается, смотрит на меня, и крик застревает у нее в горле. - Она здесь! - снова говорит она, только на этот раз шепотом.
Адам слышит ее и, увернувшись от медсестер, пробирается ко мне. И вот он тут, у края моей постели, и протягивает руку, чтобы прикоснуться ко мне. Его рука вот-вот дотронется до меня. Внезапно я вспоминаю наш первый поцелуй после концерта Йо-Йо-Ма, когда я и не подозревала, как сильно желала, чтобы его губы оказались на моих, пока поцелуй уже не стал неизбежным. Не понимала, как сильно я жаждала его прикосновений, до этого самого момента, когда я уже почти что чувствую их на себе.

Почти. Но вдруг он отходит от меня. Двое охранников хватают его за плечи и оттаскивают от моей кровати. Один из них так же берет Кима за локоть и уводит ее. Сейчас она прихрамывает и не оказывает ни малейшего сопротивления.
Брук все еще поет в коридоре. Когда она видит Адама, замолкает.
- Мне жаль, милый, - говорит она. - Я должна сваливать, иначе пропущу свое шоу. Или меня арестуют, – и она уходит, сопровождаемая парой санитаров, выпрашивающих у нее автограф.
- Позвоните в полицию, - блажит старая медсестра. – Арестуйте его.
- Мы отведем его в свой отдел. Для протокола, - отвечает ей один из охранников.
- У нас нет полномочий на арест, - добавляет другой.
- Значит, просто уведите его из моего отделения, - фыркает она и отворачивается.
- Мисс Рамирез, надеюсь, вы не пособничали этим хулиганам.
- Конечно, нет. Я была в уборной. Я пропустила все веселье, - отвечает она.
Она настолько хорошая лгунья, что на ее лице не дергается ни один мускул.
Старая сестра хлопает в ладоши: - О`кей. Представление окончено. Возвращайтесь к работе.

Я кидаюсь к дверям в Отделение интенсивной терапии, пытаясь догнать Адама и Ким, которых ведут к лифтам. И заскакиваю в него вместе с ними. Ким кажется заторможенной, будто кто-то нажал на ее кнопку перегрузки, и она все еще загружается. Губы Адама сомкнуты в тонкую линию. И я не могу понять, то ли он сейчас заплачет, то ли врежет охраннику. Ради его же блага, я надеюсь, что первое. Для себя же я бы предпочла последнее.
Внизу охранники подталкивают Адама и Ким к коридору с неосвещенными кабинетами. Они уже собираются войти в тот, где горит свет, и вдруг я слышу, как кто-то выкрикивает имя Адама.
- Адам! Поганец. Неужели это ты?
- Уиллоу? – восклицает Адам.
- Уиллоу? – бормочет Ким.
- Извините, куда вы их ведете? – кричит Уиллоу охранникам, подбегая к ним.
- Простите, но эти двое были задержаны при попытке проникнуть в Отделение интенсивной терапии, - объясняет один из охранников.
- Только потому, что они не пускали нас туда, - слабым голосом добавляет Ким.
Уиллоу догоняет их. Она по-прежнему одета в униформу медсестры, что странно, так как обычно она меняет одежду, которую сама называет "ортопедический прикид", на нормальную, сразу, как только ей представляется такая возможность. Ее длинные вьющиеся каштановые волосы выглядят тонкими и жирными, словно она забывала помыть их последние несколько недель. И ее обычно розовые, как яблоки, щечки, сейчас были бежевого цвета.
- Прошу прощения. Я – фельдшер из Кедровой Бухты. Здесь у меня был семинар, так что если хотите, мы можем пойти и уладить все с Ричардом Карутерсом.
- Кто это? – спрашивает один из охранников.
- Директор по связям с общественностью, - отвечает второй и поворачивается к Уиллоу. – Его сейчас нет. Рабочее время уже закончилось.
- Вообще-то у меня есть его домашний номер, - не унимается Уиллоу, размахивая своим сотовым как оружием. - Сомневаюсь, что он обрадуется, если я позвоню ему и поведаю, как в его больнице обращаются с теми, кто желает навестить свою подругу, пребывающую в критическом состоянии. Вам известно, что директор оценивает сострадание так же высоко, как и исполнительность, и не пристало так поступать с теми, кто переживает за своих любимых.
- Мы просто делаем свою работу, мэм. Согласно предписаниям.
- Как вы отнесетесь к тому, что я уберегу вас от неприятностей и уведу их отсюда? Вся семья пациентки собралась наверху. Они ждут, когда этих двое присоединятся к ним. А если у вас возникнут какие-либо проблемы, вы попросите мистера Карутерса связаться со мной, - она достает из сумочки визитку и передает им.
Один из охранников смотрит на нее и протягивает другому, который тоже пялится на нее, после чего пожимает плечами.
- Это к тому же избавит нас от бумажной волокиты, - говорит он и отпускает Адама, который падает, как чучело, снятое с шеста. - Прости, парень, - говорит он Адаму, отряхивая пыль с его плеч.
- Надеюсь, ваша подруга будет в порядке, - бормочет второй.
И они удаляются в зал, где светятся торговые автоматы.
Ким, которая встречалась с Уиллоу всего дважды, бросается в ее объятия. - Спасибо! – мямлит она ей в шею.
Уиллоу обнимает ее и, погладив по плечам, отпускает. Она потирает глаза и издает неуверенный смешок. – И о чем только вы оба думали? - спрашивает она.
- Я хочу увидеть Мию, - отвечает Адам.
Уиллоу оборачивается и смотрит на Адама, и кажется, будто кто-то отвинтил клапан в ее легких и выкачал весь воздух. Она выдохнула. И, протянув руку, дотронулась ею до щеки Адама.
- Ну разумеется, хочешь, - она вытирает глаза тыльной стороной ладони.
- Ты в порядке? – спрашивает Ким.
Уиллоу игнорирует ее вопрос. - Давайте посмотрим, как ты сможешь пробраться к Мие.
Услышав это, Адам оживленно вскидывается. - Думаешь, у тебя получится? У старой медсестры на меня зуб.
- Если эта старая сестра – та, о ком я думаю, не имеет значения, что у нее есть на тебя. Дело не в ней. Давай позвоним бабушке и дедушке Мии, а потом я узнаю, кто тут устанавливает правила и ты сможешь увидеть свою девушку. Ты нужен ей сейчас. Больше чем когда-либо.
Адам оборачивается и обнимает Уиллоу с такой силой, что отрывает ее от земли.
Уиллоу пришла на помощь. Как когда-то, когда она спасла Генри, лучшего друга папы и коллегу по группе, который раньше был бабником и алкоголиком. Они с Уиллоу встречались и спустя несколько недель она заявила ему, что он должен завязать с пьянством или они расстаются. Папа сказал, что многие девушки ставили Генри ультиматумы, пытаясь заставить его бросить пить, и все их он ссаживал рыдающими у ближайшей обочины. Но когда Уиллоу упаковала свою зубную щетку и сказала Генри, чтобы он, наконец, повзрослел, расплакался уже сам Генри. После чего он утер слезы, повзрослел, стал трезвенником и ударился в моногамию. С тех пор прошли восемь лет, они по-прежнему вместе, и у них есть ребенок. Наверное, поэтому после того как они с Генри сошлись, она стала лучшей подругой мамы. Она была другой – несгибаемой, как гвозди, нежной, как котенок, феминистской сукой. И, наверное, поэтому она была одной из папиных любимиц, хоть и была ярой ненавистницей группу Рамоунз и считала бейсбол скучным, в то время, как папа жил Рамоунз и поклонялся бейсболу, как религиозному институту.
А теперь Уиллоу здесь. Уиллоу - медсестра. Уиллоу, которая никогда не принимает слово "нет" в качестве ответа, здесь. Она поможет Адаму увидеться со мной. Она позаботится обо всем. Ура! Мне хочется кричать. Уиллоу уже здесь!

Я так увлеченно праздную появление Уиллоу, что лишь через несколько минут осознаю последствия ее пребывания здесь, и когда это происходит, меня словно пронзает током.

Уиллоу здесь. А если она здесь, если она у меня в больнице, это означает, что у нее нет ни единой причины находиться сейчас в своем госпитале. Я знаю ее достаточно хорошо, чтобы понимать, что она никогда бы не оставила его. Даже будучи здесь со мной, она все равно бы оставалась с ним. У него была травма и его привезли к ней, чтобы она его вылечила. Он был ее пациентом. Ее заботой.
Я отмечаю и тот факт, что бабушка и дедушка в Портленде, со мной. И что все, кто ждут сейчас в той комнате, говорят обо мне, и то, как они избегают упоминаний о маме или о папе, или о Тедди. Я смотрю на лицо Уиллоу, которое выглядит так, будто с него были стерты любые проявления радости. И думаю о том, что она сказала Адаму – он нужен мне сейчас. Больше чем когда-либо. И тогда я догадываюсь. Тедди. Он тоже погиб.

***

Схватки у мамы начались за три дня до Рождества, но она настояла на том, чтобы мы вместе пошли за покупками к празднику.
- А разве ты не должна сейчас отлеживаться или пойти в родильный центр, или еще по каким-то таким делам? – спросила я.
Мама поморщилась. - Неа. Схватки не настолько сильные и интервалы между ними все те же двадцать минут. Я вычистила весь наш дом, сверху донизу, незадолго до того как родить тебя.
- Совершенствуешься от родов к родам, - пошутила я.
- Ты - нахалка, ты знаешь это? – сказала мама и сделала несколько вдохов. – Я готова. Идем. Давай поедем в торговый центр на автобусе. Я не в состоянии вести машину.
- Может, стоит позвонить папе? – спрашиваю я.
Мама посмеялась над этими словами. - Пожалуйста, достаточно уже того, что я должна родить этого ребенка, я совершенно не желаю иметь дело еще и с ним. Мы позвоним ему, когда я буду готова рожать. Мне вполне хватает тебя.

В общем, мы с мамой бродили по торговому центру, останавливаясь каждые несколько минут, чтобы она могла сесть, глубоко дыша и сжимая мои запястья так сильно, что оставляла на них красные отпечатки. Тем не менее, это было жутко веселое и плодотворное утро. Мы купили подарки бабуле и дедуле (свитер с вышитым на нем ангелом и новую книгу об Аврааме Линкольне), а также игрушки для ребенка и новую пару резиновых сапог для меня. Обычно, чтобы купить всякие такие вещи, мы ждали праздничных распродаж, но мама говорит, что в этом году мы будем слишком заняты сменой подгузников.
- Сейчас не время мелочиться. Оу, черт. Прости, Миа. Идем. Давай съедим по кусочку пирога.
За пирогом мы пошли к Мэри Каллендер. Мама взяла кусок тыквенного пирога и банановое пирожное. Я же выбрала черничный. Закончив, она отодвинула от себя тарелку и заявила, что уже готова отправиться к акушерке.
Мы никогда не обсуждали, должна ли я присутствовать при родах или не должна. В то время я везде ходила вместе с мамой и папой, так что это вроде как предполагалось. Мы встретились с нервничающим папой в родильном центре, который даже отдаленно не напоминал больницу. Это был первый этаж дома, внутри оснащенный кроватями и джакузи, медицинское оборудование благоразумно скрыто от посторонних глаз. Выглядевшая как хиппи акушерка повела маму внутрь, а папа спросил меня, не хочу ли я тоже пойти. А мама в это время громко ругалась.
- Я могу позвонить бабушке, и она заберет тебя, - сказал папа, вздрагивая из-за маминых криков. - Это может занять некоторое время.
Я покачала головой. Я была нужна своей маме. Она так сказала. Поэтому я села на одну из кушеток и взяла журнал, на обложке которого красовался лысый ребенок, который выглядел как-то по-дурацки. Папа зашел в комнату с кроватью.
- Музыку! Черт побери! Включите музыку! – кричала мама.
- У нас есть песни прекрасной Энии. Очень успокаивающая, - предложила акушерка.
- К черту Энию! – вопила мама. - Melvins. Earth. Сейчас же!
- У меня есть, - вмешался папа.

И он достал диск с самой громкой, долбящей по ушам, тяжелой гитарной музыкой, которую я когда-либо слышала. После нее все те быстрые, динамичные панк-песни, что обычно слушал папа, показались мне музыкой для арфы. Эта музыка была первобытной, и именно она была нужна маме, чтобы почувствовать себя лучше. Она начала издавать такие низкие гортанные звуки. А я сидела тихо. Очень часто она выкрикивала мое имя, и я кидалась внутрь. Мама смотрела на меня, и ее лицо было влажным от пота.
- Не бойся, - шептала она. - Женщины способны вытерпеть и более сильную боль. Когда-нибудь ты убедишься в этом.
А потом она снова закричала.

Пару раз я видела роды по кабельному Четвертому каналу, и обычно женщины какое-то время кричали, иногда матерились и переходили на визг, и это никогда не продолжалось дольше трех с половиной часов. Но мама и Мелвины по-прежнему кричали, весь родильный центр казался пропитанным влагой, хотя снаружи было сорок градусов.

Примчался Генри. Когда он вошел внутрь и услышал крики, то застыл, как вкопанный. Я знала: его пугает все, что связано с детьми. Я слышала, как родители говорили об этом - что отказывающийся взрослеть Генри был шокирован, когда у мамы и папы появилась я, и теперь был в полном недоумении, что они пожелали завести еще одного. Они оба вздохнули свободно, когда он и Уиллоу снова сошлись.
- Наконец-то началась взрослая жизнь Генри, - сказала мама.
Генри посмотрел на меня, лицо его было бледным и потным. - Святое дерьмо, Миа. Зачем тебе это слышать? И мне зачем?
Я пожала плечами. Генри присел рядом со мной.
- У меня что-то вроде гриппа, но твой отец позвонил и попросил меня принести еду. И вот я здесь, - сказал он, протягивая пакет из Тако Белл, от которого пахло луком.
Мама издала очередной стон.
- Я должен идти. Хочешь, я почищу кукурузный початок или что-нибудь сделаю?
Мама закричала еще громче и Генри буквально подскочил со своего сиденья.
- Ты уверена, что хочешь торчать тут? Ты можешь поехать со мной. Там Уиллоу, она заботится обо мне, - он усмехнулся, когда произнес ее имя. - Она может позаботиться и о тебе тоже, - он встал, чтобы уйти.
- Нет, я в порядке. Я нужна маме. Ведь папа немного не в себе.
- Его еще не стошнило? – спросил Генри, снова опускаясь на кушетку.
Я засмеялась, но по его лицу поняла, что он говорил абсолютно серьезно.
- Его вырвало, когда ты появлялась на свет. Почти упал в обморок. Не то чтобы я его осуждаю. Но чувак с ума сходил, и врачи хотели выставить его за дверь... сказали, что так и поступят, если в течение получаса ты не родишься. Что очень разозлило твою маму, и она родила тебя через пять минут, - улыбнулся Генри, откинувшись на спинку. – Вот такая вот история. Но я тебе скажу вот что: когда ты родилась, он плакал, как гребаный ребенок.
- Я уже слышала эту часть.
- Слышала часть чего? - спросил папа, затаив дыхание, и выхватил у Генри пакет. – Тако Белл, Генри?
- Ужин чемпионов, - ответил тот.
- Он им станет. Я голоден. Обстановка там очень напряженная. Надо поддерживать свои силы.
Генри подмигнул мне. Папа вытащил из пакета буррито и протянул один мне. Я мотнула головой. Папа принялся разворачивать свою еду, и в это мгновение мама издала рык, а затем начала кричать акушерке, что уже готова тужиться.
Акушерка просунула голову в двери: - Думаю, мы уже близки к завершению, так что, возможно, вам стоит отложить обед на потом, - сказала она. - Возвращайтесь.
Генри буквально кинулся к входной двери. Я же последовала за папой в палату, где сейчас была мама; она тяжело дышала, как больная собака.
- Желаете посмотреть? – спросила акушерка папу, но он покачнулся и кожа его окрасилась в бледно-зеленый цвет.
- Я, наверное, лучше побуду тут, - ответил он, хватая маму за руку, которой она отчаянно трясла.
Никто не спросил меня, хочу ли я посмотреть. Я просто подошла и встала рядом с акушеркой. Признаю, это было довольно грубо. Слишком много крови. И я, разумеется, никогда раньше не видела свою маму в таком ракурсе. Но несмотря на всю странность, мне казалось нормальным, что я была там.
Акушерка требовала, чтобы мама тужилась, потом расслаблялась, и снова тужилась.
- Давай, малыш, давай, – пела она. - Вы почти у цели! – обрадовалась она.
Казалось, мама сейчас ее ударит.

Когда Тедди появился на свет, он был повернут кверху, лицом к потолку, так что первое, что он увидел, была я. Родившись, он не горланил, как обычно показывают по телевизору. Он был совершенно спокоен. Его глаза были открыты, и смотрел он прямо на меня. Он продолжал смотреть на меня и когда акушерка вычищала его нос.
- Это мальчик, - закричала она.
Акушерка положила Тедди на мамин живот.
- Вы хотите перерезать пуповину? – спросила она у папы.
Папа отмахнулся от нее, так как не мог говорить, слишком занятый тем, чтобы справиться с тошнотой.
- Я перережу, - предложила я.
Акушерка взялась за пуповину и сказала мне, где делать разрез. Тедди лежал неподвижно, его серые глаза были широко распахнуты и по-прежнему смотрели на меня.
Мама всегда говорила, что это потому, что Тедди увидел меня первым, и потому, что именно я перерезала его пуповину, где-то в глубине души он думал, что я была его матерью.
- Это как у гусят, - шутила мама. - Запечатляются на зоологе, а не на гусыне, потому что именно его видят первым, когда вылупляются.
Она преувеличивала. На самом деле Тедди вовсе не думал, что я была его мамой, но некоторые вещи для него могла сделать только я. Когда он был ребенком и капризничал по ночам, то успокаивался только после того, как я играла ему колыбельную на виолончели. Когда он увлекся Гарри Поттером, только мне было позволено каждый вечер читать ему по главе. Если он сдирал кожу на коленке или ударялся головой, а я была где-то рядом, тот он не переставал плакать, пока я не чмокала его ранку волшебным поцелуем, после которого он чудесным образом исцелялся.

Я знаю, что, скорее всего, сегодня ему не смогли бы помочь все волшебные поцелуи в мире. Но я бы сделала что угодно, лишь бы иметь возможность подарить ему хотя бы один поцелуй.

22:40

Я убегаю.

Оставив Адама, Ким и Уиллоу в коридоре, я начинаю метаться по зданию больницы. Пока я не оказываюсь в педиатрическом отделении, даже не понимаю, что ищу именно его. Бегу по коридору мимо палат с маленькими детьми, беспокойно спящими в ожидании завтрашней операции по удалению миндалин, мимо блока с новорождёнными размером с ладонь, подключенными к ещё большему количеству трубок, чем я, мимо отделения педиатрической онкологии, где безволосые пациенты спят в комнатах, ободряюще украшенных изображениями радуги и воздушными шариками. Я ищу его, хотя знаю, что не найду. Но я не должна прекращать попытки.
Я представляю себе его лицо, светлые локоны. С самого раннего его детства мне нравится зарываться носом в его мягкие локоны. Всё ждала, когда настанет день и он, возмутившись, скажет: «Ты смущаешь меня», так он говорит отцу, который слишком громко выражает свои эмоции на бейсбольном поле во время игры. Пока не дождалась. Мне было позволено зарываться в мои любимые локоны в любое время. А теперь уже нечего ждать. Всё кончено.
Я представляю, как в самый последний раз делаю это; я не могу сдержать слёз, которые попадают на его локоны, распрямляя их.
Тедди никогда не перейдет из лиги юниоров в высшую лигу. Никогда не сможет отрастить усы. Никогда не подерётся, не убьёт оленя на охоте, не поцелует девушку, не узнает, что такое любовь, не женится, не вырастит своего ребёнка. Я всего на десять лет старше, но такое ощущение, что уже так много пережила. Это нечестно. Если кто-то из нас мог бы остаться, получить второй шанс на жизнь, то это должен быть он.

Я мечусь по коридорам больницы, словно загнанный зверь. - Тедди? - Зову я. - Где ты? Вернись!
Но он не отзывается. Понимаю, что попытки бесполезны. Сдавшись, я возвращаюсь в отделение реанимации. Мне хочется разбить входную дверь отделения; разгромить пост медсестёр; вырваться отсюда. Я не хочу оставаться тут, в этой больнице. Я не хочу находиться в этом подвешенном состоянии и наблюдать за тем, что происходит, понимать, что чувствует моё тело в данный момент, но не ощущать этого физически. Я не смогу закричать до боли в горле, не смогу порезаться об осколки разбитого стекла, не смогу рвать на себе волосы, чтобы заглушить боль в сердце болью физической.

Я наблюдаю за собой, прикованной к больничной койке, словно в прямом эфире очередного американского шоу. Гнев съедает меня изнутри. Если бы я могла влепить пощёчину своему безжизненно бледному лицу, то непременно сделала бы это.
Но я просто сижу в кресле с закрытыми глазами, представляя, что воплощаю свои мысли в жизнь. Вот только не получается представить. Я не могу сосредоточиться из-за внезапного шума. Мониторы у моей кровати пищат, показывая зашкаливающие графики, две медсестры подбегают ко мне.
- Давление и пульс падают, - кричит одна из них.
- У неё тахикардия, - кричит в ответ другая. - Что случилось?

«Срочно требуется хирург в реанимационное отделение», - передают по громкоговорителю.

Вслед за сонным врачом, потирающим тёмные круги под глазами, в палату врываются медсёстры. Он срывает покрывало и поднимает больничную рубашку, оголяя меня, хотя тут всё равно никого это не заботит. Он прощупывает мой живот, который кажется надутым и жёстким. - Вздутие, - со злостью произносит он. - Нужен ультразвук.

Медсестра Рамирез выкатывает из соседней комнаты аппарат, напоминающий ноутбук на большом проводе. Она смазывает мой живот гелем, врач начинает делать УЗИ.
- Чёрт. Жидкость, - произносит он. - Пациенту сегодня делали операцию?
- Да, делали спленэктомию[26],- отвечает сестра Рамирез.
- Могли пропустить кровеносный сосуд или повреждён кишечник. Автомобильная авария, так ведь?
- Да, пациент поступил утром.

Врач пробегает глазами по листку с моей историей болезней. - Её оперировал доктор Соренсен. Он всё ещё дежурный. Вызовите его, а её везите в операционную. Нужно срочно резать, искать, откуда жидкость, пока не случилось ещё что-то. Она просто тридцать три несчастья.

Сестра Рамирез с таким укором смотрит на врача, словно он оскорбил меня.

- Мисс Рамирез, - из коридора раздаётся голос сварливой старшей медсестры, - у вас и своих пациентов хватает. Скорее интубируйте девушку и везите в операционную. Ей это сейчас больше пойдёт на пользу.

Медсестра быстро и методично отсоединяет от моего тела многочисленные катетеры и трубки и вставляет еще одну мне в горло. Пара санитаров ввозит каталку и укладывает меня на нее. Нижняя часть моего тела все еще обнажена, когда они начинают выкатывать меня из комнаты, но как раз перед тем, как каталка оказывается в дверном проеме, сестра Рамирез окликает санитаров: «Подождите!», и затем аккуратно накрывает мое тело больничной одеждой. Она трижды постукивает пальцами по моему лбу, словно передает какое-то сообщение азбукой Морзе. И затем я оказываюсь в лабиринте коридоров, ведущих в операционную, где меня в очередной раз разрежут, но на этот раз я не следую за своим телом. На этот раз я остаюсь, в палате интенсивной терапии.

Теперь до меня начинает доходить. В смысле, я все равно не все до конца понимаю. Я же не могла каким-то образом вызвать разрыв кровеносного сосуда, чтобы он залил кровью брюшную полость. И уж точно не мечтала об очередной операции. Но Тедди больше нет. Родителей тоже. Этим утром я отправлялась в поездку с семьей. И сейчас я здесь, настолько одинока, насколько вообще могу быть. Мне семнадцать. Так не должно быть. Моя жизнь должна была не так сложиться.

В тишине палаты интенсивной терапии я начинаю действительно задумываться о тех горестных вещах, которые умудрилась игнорировать на протяжении всего дня. А что будет, если я останусь? Какого это будет – просыпаться сиротой? Никогда больше не почувствовать дыма сигары, которую выкуривает отец? Никогда больше не стоять рядом с мамой, просто болтая, пока мы с ней моем посуду? Никогда больше не прочесть Тедди следующую книгу Гарри Поттера? Остаться без них?

Я не уверена, что все еще принадлежу этому миру. Я не уверена, что хочу очнуться.

***

В своей жизни я только раз была на похоронах, причем этого человека я едва знала.

Я могла бы присутствовать на похоронах Тетушки Гло после того, как она скончалась от острого панкреатита. Вот только в её завещании было очень точное указание по поводу её последней воли. Никакой традиционной поминальной службы, никакого погребения в семейном месте на кладбище. Вместо этого она хотела быть кремированной, и чтобы её прах развеяли во время священной церемонии коренных жителей Америки где-нибудь в горах Сьерра-Невады. Бабушку это очень раздражало, сама Тетя Гло её очень раздражала тем, что всегда пыталась показать, какая она не такая как все, даже в своей смерти. В итоге Ба отказалась участвовать в церемонии рассеивания праха, а если она не собиралась этого делать, то и мы не должны были.

Питер Хэлмен, мой друг-тромбонист из музыкального лагеря, умер два года назад, но я узнала об этом только вернувшись в лагерь следующим летом. Некоторые из нас знали, что у него была лимфома. Наверное, это самое смешное в этом лагере, что за лето ты так сближаешься с людьми, но словно по неписанному правилу в течение года связь с ними ты не поддерживаешь. Мы были друзьями только летом. Как бы там ни было, в лагере у нас состоялся поминальный концерт в его честь, но это не были настоящие похороны.

Керри Гиффорд был одним из музыкантов в нашем городе, знакомый моих родителей. В отличие от папы и Генри, которые с возрастом, обзаведясь семьями, стали меньше исполнителями, а больше ценителями музыки, Керри остался верен своей первой любви – исполнению музыки. Он был участником трех музыкальных групп, а на жизнь зарабатывал тем, что ставил музыку в местном клубе, идеальное место работы, притом, что как минимум одна из тех групп, в которых он был участником, играла в этом клубе каждую неделю. Так что ему приходилось только оставить на кого-нибудь свой ди-джейский пост и спрыгнуть на сцену, хотя иногда он даже умудрялся посреди игры группы поправлять какие-нибудь мониторы. Я знала Керри, будучи малышкой, когда ходила на концерты вместе с родителями, а затем вновь встретилась с ним, когда стала встречаться с Адамом и ходить на его концерты.
Однажды ночью он был на работе, монтировал звук одной портлендской группе под названием «Clod», и в один момент просто рухнул на свою резонансную деку. Он был уже мертв к тому времени, когда подъехала скорая помощь. Чертова аневризма сосудов головного мозга.

Смерть Керри вызвала огромное волнение в нашем городке. Он был вроде константы здесь, искренний паренек с широкой душой и огромным количеством сумасшедших белых дредов на голове. И он был молодым, ему было всего лишь тридцать два. Все наши знакомые собирались ехать на его похороны, которые должны были состояться в городке, где он вырос, в горах, в паре часов езды отсюда. Родители тоже собирались, конечно же, как и Адам. Поэтому, даже чувствуя себя немного самозванкой, которая пробралась на чью-то поминальную службу, я решила присоединиться. Тедди остался с Ба и Дедом.

Мы отправились на родину Керри этой огромной кучей, втиснувшись в машину Генри и Уиллоу, у которой уже так сильно выпирал большущий живот, что на ней не сходился ремень безопасности. Все рассказывали забавные истории о Керри. Керри, общепризнанный сторонник «левых», который решил выступить с протестом против войны в Ираке, собрав кучу ребят, которые, переодевшись трансвеститами, отправились в местный призывной пункт, чтобы добровольно поступить на военную службу. Керри, который был атеистом и к тому же скрягой, ненавидел то, что Рождество превратился в легкий способ нажиться и закатил в клубе вечеринку под названием «Празднование Счастливого Анти-Рождества», где он устроил соревнование, какая группа сможет сыграть самые искаженные версии Рождественских гимнов. Затем он пригласил всех выбросить их жуткие подарки в большую кучу посреди клуба. Но, не последовав за местными традициями, Керри не стал сжигать эту кучу на костре; папа рассказал мне, что он пожертвовал их благотворительному фонду имени Святого Венсана де Поля.
И пока все говорили о Керри, настроение в машине становилось игривым и веселым, как будто мы ехали в цирк, а не на похороны. Но это казалось правильным, это казалось как раз тем, что нужно было устроить для Керри, который всегда был переполнен бурлящей энергией.

Но вот сами похороны проходили с точностью до наоборот. Они были ужасно депрессивными – и не только потому, что они были для человека, который ушел в самом расцвете лет и практически без причины, если не считать неудачу с артериями. Они проходили в огромной церкви, что казалось странным, учитывая, что Керри открыто признавал, что был атеистом, но эту часть я еще могла понять. Ведь, если подумать, а где еще проводить похороны? Проблемой была сама поминальная служба. Было ясно, что пастор никогда и не был знаком с Керри, потому что когда он говорил о нем, это было очень обобщенно, он говорил о том, какое у Керри было доброе сердце, и что, хоть было грустно из-за его смерти, он получит свое «божественное воздаяние».

Дата добавления: 2015-08-28