- Что именно?
- Как мы познакомились в Париже.
- Я думала, он не знал, что ты была в Париже.
- Я всегда говорю ему, куда еду, но не всегда, с кем.
- Он с этим мирится?
- Между нами есть понимание.
- Завидую.
- Слушай, брак должен выживать по-своему.
- Как насчет людей в браке?
- У нас все нормально.
- ОК. Как насчет людей вне брака?
- Никто не обязан туда лезть, если не хочет.
- На бумаге звучит просто.
- Ты же писатель.
- И если б я это писала, я бы сказала…
- Ну, и что бы ты сказала?
Я замолчала. Я не пуп Вселенной и стараюсь избегать самоуверенности, скрывающей глупость и комплексы. Я сама сделала так много ошибок, что не имею права говорить «Так оно и должно быть». В любом случае, жизнь это не формула, а любовь не рецепт. Из одних и тех же ингредиентов каждый раз получается что-то новое.
Возьмите двоих. Покромсайте их вдоль. Доведите до кипения под плотно закрытой крышкой. Добавьте брака, прошлого, другую женщину. Сахар по вкусу. Пассируйте со случайной встречей. Немножко смажьте. Подайте на постель – или в постель –? Употреблять свежими и горячими с приправой из голых эмоций.
- Любовь кромсает вдоль и поперек.
Она промолчала. Мы обе были в замешательстве. Правда в том, что ты можешь разделить свое сердце на тысячу нужных кусочков – немножко сюда, немножко туда, большая часть хранится дома, кое-что обналичено для размена. Но любовь рушит всю математику мозга. Любовь кромсает сердце на две половины – сердце, в котором ты есть, и сердце, в котором хочешь быть. Как излечить сердце, когда оно разбито надвое?
Она сказала:
- Я не знаю. Я не знаю, к чему все это приведет.
Мы шли по городу, по-воскресному пустому, как будто космический корабль вдруг забрал всех на Марс.
Не было ни брокеров, ни банкиров, магазины закрыты. Ни души на остановках, никого на стоянке такси. Нечаянная машина проехала мимо нас, медленно, любопытствуя, да еще пара полисменов прогуливали своих лошадей.
Странное ощущение «где я?» появляется у меня, когда я слышу стук копыт в центре города. Здания усиливают звук, и две неторопливые лошади производят впечатление целой кавалерии. Если не оглядываться, можно подумать, что это прошлое наваливается из-за спины, и я слышу грохот молочных тележек и сгружаемых с подвод тяжелых деревянных бочек с пивом, и повозок с надписью СОЛНЕЧНОЕ МЫЛО.
И за спиной у меня стоит человек в приплюснутой шляпе и продает позолоченные часы с подноса, и мальчишка-газетчик с лотка выкрикивает последние заголовки.
Прямо передо мной стоит Банк Англии, Лондонская Стена и большой красный автобус. Я слегка поворачиваюсь, и пусть за спиной я не вижу того, что слышу, но я вижу здания – Эдвардианские, Викторианские, Грегорианские. Старый Лондон расположился над магазинными вывесками. Сталь, стекло и неоны принадлежат моему времени, но взгляд вверх, на один этаж выше, и прошлое незыблемо, вечно.
Интересно, может быть, время располагается вертикально, и нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, только одновременные пласты реальности. Мы переживаем нашу собственную реальность на нижнем уровне. На другом уровне время перемещается. И мы перемещаемся с ним.
- Если б я могла повернуть жизнь вспять, я была бы с тобой.
(Где-то я это уже слышала?)
- Ты и так со мной.
- Я сделала выбор задолго до нашей встречи.
- Жизнь не ограничивается единственным решением.
- Некоторые решения более значимы, чем другие.
- Это одно из них.
- Что ты имеешь в виду?
- Я имею в виду или/или.
- Ты или он?
- Нет. Та же жизнь или что-то новое.
- Мне нравится моя жизнь.
- Отлично. Живи дальше в том же соусе.
- Но она и тебя включает.
- Нет. Нет, не включает.
Я не могу. Я все это уже проходила, и это комната без выхода. Единственная моя сила это разрушительная сила отрицания. Если я не отрицаю, у меня вообще нет силы. Отношения, где у одного из участников нет силы или есть лишь сила разрушения, это не отношения, это связь раба и хозяина.
- Бога ради, дай мне передохнуть!
- Тогда я задохнусь.
А потом я думаю, почему я такая? Ну почему?
Думаю, стоит сказать, что мои родители не знали родительской любви, не испытывали любви друг к другу и не любили меня. Обладание, страх, сентиментальность, желание, но не любовь. Это породило во мне определенные недостатки и потребности.
Недостает мне ощущения настоящей семьи, привязанности, принадлежности. Потребность же выражается в жажде любви, как она есть – свобода, неуемность, щедрость, страсть. То, о чем говорил Данте – «любовь, что движет солнце и прочие звезды».
Такая любовь существует. Возможно, только она и существует. Это и есть спрятанное сокровище. Сокровище действительно есть.
Фрагменты, намеки, догадки, письма поддерживают во мне уверенность. Время от времени я подхожу очень близко, но, как Ланселот за стенами Граальской часовни, я не могу войти внутрь. Возможно, никогда не смогу.
В твоем лице, в твоем теле, в том, как ты двигаешься и лежишь, ешь и читаешь – проглядываются черты Любви. Когда я прикасаюсь к тебе, я касаюсь чего-то большего, чем ты. И это задевает что-то во мне, что-то слишком глубоко запрятанное, чтобы понять.
Я страдаю. Я нарочно обрекаю себя на страдания, это как своеобразный тест, проверка, чтобы увидеть, что получится – чтобы не дать себе закрыться. Я не хочу, чтобы рана закрылась.
Любовь ранит. Нет любви, которая не распнет тебя на кресте. Наивысшее счастье любви это и наивысшая ее боль. Я не ищу страданий, но они есть. Лучше не дергаться, не изворачиваться, не избегать их в любви. Любовь непростая штука, но ведь только невозможное стоит усилий.
В Граальских легендах Ланселот, величайший рыцарь мира, так никогда и не достиг Грааля, потому что не смог разлюбить Женевьеру. Мораль сей басни в том, что человеческие страсти не могут заменить любви божественной и мешают нам в полной мере ощутить эту любовь. В этом заключается суть христианской мысли со времен святого Павла.
Но есть и другая мораль. Ланселот проигрывает не потому, что не может разлюбить Женевьеру, а потому, что не может разделить любовь и любовную атрибутику. Любая человеческая любовь это трагическое воплощение необузданной, безрассудной, неутолимой, неиссякаемой любви, которая правит миром. Если смерть вечна и неизбежна, то такова же и любовь. Мы можем проверить ее друг на друге. Чем спокойнее моя любовь, тем дальше она от любви. В ожесточенности, в пламени, в страсти, в риске я открываю природу любви. Моя страсть к тебе доводит меня до правильной температуры, чтобы пройти сквозь огонь любви.
Поэтому когда ты спрашиваешь, почему я не могу любить тебя спокойнее, я отвечаю, что любить тебя спокойнее значит не любить тебя вовсе.
SHOW BALLONS
Один раз в год в нашем Мусорном Доме мы открывали ворота и выходили – все вместе – в Пустыню.
Пустыня была огромна. Она была всем и всюду, за исключением Мусорного Дома.
Экспедиция тщательно планировалась. Мы надевали свои лучшие наряды, и даже шляпы, и выходили строго с девяти до шести. Мой отец выходил в Пустыню каждый день, но ведь он был мужчиной, и это был бизнес.
И вот настал тот день. Держа мать и отца за руки, я смотрела, как распахиваются передо мной огромные ворота. Накануне вечером отец смазал их маслом и снял колючую проволоку. Подсоединенные к автомобильным аккумуляторам ворота могли автоматически открываться и закрываться. Их зловеще молчаливое приглашение манило туда, за пределы, к…
- Земле Обетованной, - сказала моя мать.
- Я думала, в Пустыню.
- Единственно возможный путь к Земле Обетованной лежит через Пустыню.
- Тогда почему мы так редко туда выходим?
- Искушения.
И мы вышли.
Мы прошли мимо Woolworth’s – «притон разврата». Мимо Marks & Spencer – «исчадье ада». Мимо Бюро Похоронных Принадлежностей и шашлычной – «гореть им синим пламенем». Мимо булочной и ее луноликих хозяев – «кровосмешение». Мимо салона для собак – «скотство». Мимо банка – «спекулянты». Мимо Центра Гражданской Взаимопомощи – «коммунисты». Мимо детских яслей – «незаконнорожденные ублюдки». Мимо парикмахерской – «тщеславие». Мимо ювелирной лавки, где моя мать однажды пыталась заложить свой золотой зуб, и, наконец, пришли в забегаловку с гордым именем Палатин, где взяли тосты с фасолью.
Я все еще жаждала Земли Обетованной.
- Значит, единственно возможный путь к Земле Обетованной лежит через Пустыню, а когда ты доберешься туда, что ты там найдешь?
- Спрятанное сокровище.
- И что ты сделаешь, когда найдешь его?
- Я не знаю.
- Почему ты не знаешь?
- Потому что я никогда его не находила.
- Ты когда-нибудь видела Землю Обетованную?
- Нет.
- А откуда же ты знаешь, что она есть?
- Так говорит карта.
- Какая карта?
Она указала на свое сердце.
Она указала на свое сердце и отвела глаза. В ней невероятным образом сочетались цинизм и наивность. Она верила в то, что говорило ей сердце, но никогда ему не следовала. Ее сердце было подобно птице, выпорхнувшей из клетки и вернувшейся с кучей историй. Она слушала, но не следовала. Даже соседний двор казался недосягаемым. Она была слишком тяжела на подъем. Земля Обетованная была за тридевять земель, но она точно знала, что была.
Я смотрела на идущих по улицам людей сквозь закопченные окна Палатина. Я думала, не придется ли мне сорок лет блуждать по пустыне, прежде чем я доберусь до Земли Обетованной. И, добравшись через сорок лет, вспомню ли, зачем?
Тем вечером мы трое сидели у камина – мать, отец и я. Мы сидели, как партизаны, отблески пламени плясали на лицах, пламя плясало в сердце. Мы сидели, как ангелы на краю времени, яркие и пылающие. Мы запустили колесо наших желаний. Проделанный круг был своеобразным заклинанием против пустоты и магической линией, защищавшей надежду. Мы свесили голые пятки в неведомое пространство будущих возможностей.
Мы говорили о сокровище.
- Помню, когда я была молода, - сказала моя мать, - у нас стояло старое полое дерево, разбитое молнией, и любой, кто отваживался забраться внутрь ствола и простоять там три минуты, получал силу молнии. Их сразу можно было отличить по сиянию вокруг. И куда бы они ни шли, они всюду находили пенни, обращавшийся в фунт, или ключ, открывающий двери.
- А сама ты никогда там не стояла? – спросил мой отец.
- Стояла, и нашла эти деньги… - она запустила руку в кадку с монетами. – И этот ключ, - она указала на висевший немым укором старый ржавый ключ над каминной полкой.
- Этот ключ ни к чему не подходит. – Сказал отец.
- Он просто ждет своей двери. – Ответила она.
Я внимательно его осмотрела. Никогда раньше не обращала на него внимания. Как и все привычные вещи, он стал невидимкой. Да и на что было смотреть? Ржавое кольцо, ржавое тельце, ржавые зубья. Просто очередные шесть дюймов ржавчины в доме ржавом от ржавчины.
CHOOSER
- Теперь ты знаешь.
- Знаю что?
- Почему мне всегда мало.
- Мало значит много.
- Нет, просто мало.
- Ты помнишь – в Париже…
(Она колебалась.)
- Я все помню о Париже.
- Как ты стерла дождь с мраморного стола…
- Своим рукавом…
- А потом стерла дождь с моего лба…
- Ладонью…
- Я хотела, чтоб это были твои губы.
- Я тоже.
- Тебя было сложно раскрыть.
- Не так уж сложно. Мне надо было сказать нет.
- Ты бы хотела сказать нет?
- Нет.
Мы замолчали. Так молчат, когда сказать больше нечего.
- Поцелуй меня.
Да. Всегда. Даже если я больше тебя не увижу. После слов – поцелуи. Немое кино моих к тебе чувств. Наши губы говорят одно, а делают другое. Мы спорим по-английски и любим по-французски. Я поцеловала тебя, и мы вновь очутились в той комнате на верхнем этаже. Наш маленький мир. Наша земля обетованная.
Вот что говорит Библия:
После сорока лет скитаний по Пустыне, избранный народ пришел в Землю Обетованную. Виноград здесь был такой крупный, что двое мужчин с трудом поднимали гроздь. Коровы размером со слонов. Молочные реки и медовые берега, здесь, прямо здесь, перед их глазами сразу за горным хребтом. Израильтяне не верили своей удаче. Вот так.
А потом…
«Если виноград такой крупный, то вино из него будет слишком крепким».
«Эти коровы! Ты подумай, сколько им надо корма!»
«Я не могу рукой вымя обхватить».
«А мед! Мед повсюду!»
«Пчелы здесь, наверное, гигантские».
«Рой гигантских пчел! Ой-ей-ей…».
«Горные львы! Горные львы любят мед!»
«Саранча любит мед».
«Здесь уже живут люди».
«Они, наверное, огромные».
«И всюду молоко и мед. Что за диета».
«Это убьет нас».
«Знаешь, в Пустыне не так уж и плохо».
«Там ветрено, холодно, пусто и пыльно…»
«Там много песка».
«Но не так уж и плохо».
«Может, мы могли бы найти другую Землю Обетованную?»
«Где не так много меда и коровы поменьше».
«Мальчик прав. По крайней мере, у нас есть Пустыня».
Я спросила:
- Ты собираешься сбежать от всего этого, так ведь?
- Я должна, - ответила она мне.
Мы взяли такси до Паддингтона. Оксфордский поезд уже ушел, так что мы пошли в кофейню и заказали каппучино с tortina, пытаясь перекричать орущую музыку и вокзальные объявления. Хотя говорить было особенно не о чем.
- Надо было покончить с этим в Париже.
- Тогда это осталось бы только воспоминанием.
- Счастливым воспоминанием, - сказала она.
- На Капри это обернулось возможностью.
- Знаю.
- Дверь открылась. Дверь в глухой стене.
- Любовь и есть дверь в глухой стене.
- Ты любишь меня?
- Да.
Был вопрос, который не давал мне покоя.
- На Капри…
- Да…
- Когда я приехала за тобой…
- Да.
- Я была уверена, что ты хочешь этого.
- Я хотела.
- Так что же пошло не так?
- Я.
- Не понимаю.
- Я не могу так. Я не могу взять и перевернуть всю свою жизнь вверх тормашками.
- И, тем не менее, ты приехала в Лондон.
- Мне нужно было снова тебя увидеть.
- В чем проблема? Деньги?
- Нет.
- Тогда что?
- Я не могу эмигрировать из собственного прошлого.
- Мне не нужно твое прошлое.
- В том-то и дело. Я не могу начать все с нуля.
Железнодорожная станция. Место прибытия. Место отправления. Зона транзита. Как легко она выглядела с одним только чемоданчиком в руке. Внутри этого чемоданчика был ее брак, Америка, жизнь, о которой я ничего не знала. Внутри этого чемоданчика были двери, которые я никогда не открывала, двери в комнаты, мне неизвестные. Чемодан был забит письмами, записными книжками, дисконтными картами на распродажу, вечеринками, на которых я никогда не была и никогда не пошла бы. В этом чемоданчике были приглашения от друзей и мелодии радиостанций, которых я никогда не слышала. В этом чемоданчике были развратные мечты и тайные надежды. Грязное белье сложено в отдельный нейлоновый карман. Там же и ее детство – неуклюжий ребенок с жесткими косичками, выросший в красивую женщину с роскошными волосами, никогда до конца не верящую комплиментам своего отражения. Там же и ее муж, а может, он прикреплен к борту, где обычно держат спасательные шлюпки.
Я посмотрела на чемодан, внезапно потяжелевший, ставший слишком тяжелым, чтобы удержать, и поняла, что она не сможет его вечно перетаскивать. Она была права – его нужно было либо оставить, либо везти домой и снова распаковывать.
- Давай просто уйдем, – сказала я.
- Ты меня не слушала?
- Слушала. Я имею в виду нас обеих. Вместе. Ты из своей жизни. Я из своей.
- В смысле?
- Я тоже оставлю все в прошлом.
- С ума сошла.
- Я везде найду работу. Я могу продать дом.
- И куда мы отправимся?
- В Италию? Ирландию? Куда ты хочешь? Париж?
- Ты не сделаешь этого.
- Сделаю. Обязательно. Если сделаешь ты.
А что меня остановит? Что еще нужно человеку в этом мире кроме крыши, еды, работы и любви? Рядом со мной любимый человек. Я могу работать. Местонахождение крыши и еды не принципиально.
- Если ты оставишь свое прошлое, я оставлю свое, - сказала я.
(Она посмотрела на свой чемодан).
- Я возьму одежду, книги и кошку. Все.
(Ее чемодан вырос в размерах).
- Можем начать с мебели. Обзавестись новыми друзьями.
(Чемодан заполнял кофейню).
- Мы снимем квартиру с видом на реку.
(Чемодан упирался в стены).
- С кроватью, креслом и утренним солнцем.
(Чемодан уперся мне в грудь).
- Когда мы откроем окна, мы будем как птицы.
(Чемодан втиснулся в мои ребра).
- Наше счастье будет подобно птичьему полету.
Объявление. Поезд на Оксфорд, 16:15, прибыл к девятой платформе. Ты встала. Взяла свой чемодан.
Мы направились к грязному шипящему поезду и нашли тебе место напротив парнишки в наушниках и дамы, читавшей Hello! Вот она, эмоционально-культурная жизнь нации. Неудивительно, что широкие жесты обречены на провал. Как ты можешь сказать да, когда все вокруг тебя говорит нет?
Если б ты ответила да, я бы перепугалась до смерти, и, может, это стало бы ошибкой, но я бы выполнила свою часть сделки. Как ты можешь пойти на попятный? А как могу я? Я, наверное, все равно продам свой дом. Такая жизнь не имеет смысла. Начать все с начала, максимально освободившись от всего ненужного, - единственно возможный путь к смыслу. Поезд, вокзал, шум и гам – не имеют значения. Твой отъезд полный абсурд. Я не могу этого вынести. Я сажусь и беру тебя за руку.
- Пойдем со мной. Пойдем со мной прямо сейчас.
Два варианта. На выбор.
Две минуты до отправления. Я держу тебя за руку. Дама с Hello! с нескрываемым отвращением смотрит на проявление наших чувств и пересаживается подальше. Парнишка с плеером закидывает ноги на ее место.
Поезд отправляется, отправляется немедленно, и ты не можешь смотреть мне в глаза. Я не могу пойти с тобой. Ты не идешь со мной. Свисток. Мне приходится выпрыгивать на ходу, разжимая закрывающиеся двери. И я снова по ту сторону, иду по платформе, иду все быстрее и быстрее, жестами уговаривая тебя сорвать стоп-кран. Просто сорви стоп-кран. Поезд остановится. Ты сможешь выйти, оставить свой чемодан и пойти со мной. Я бегу. Все еще есть время, неторопливое время. И наступает момент, когда время останавливается, и поезд уходит навсегда.
Две минуты до отправления. Я держу тебя за руку. Дама с Hello! улыбается. Ей меня жаль.
Ты смотришь на меня, и у нас еще есть шанс. Любимая моя, рискни всем, нет другого выхода.
Свисток. Я встаю, все еще держа тебя за руку, и вдруг ты тоже встаешь, и мы вместе выпрыгиваем из закрывающихся дверей, за которыми остается твое прошлое, твой чемодан, и дама отчаянно жестикулирует, волнуясь за твой багаж.
Поезд набирает скорость, унося с собой время, и мы на мгновение оказываемся вне времени. Мгновение, что бьется между твоей и моей жизнью.
И снова тикают часы, но мы уже вместе. Поезд уходит без нас.
запутки
Ночь.
Сижу за компьютером и читаю эту историю. В свою очередь, история читает меня.
Я написала историю или ты моими руками – как солнце отражает огонь кусочком стекла?
Я смутно вижу сквозь стекло. Я не могу сказать, находятся ли движущиеся тени на той стороне, позади меня, рядом со мной, отраженные в комнату.
Я не могу точно определить себя. Координаты смещены. Я не могу сказать «где», я могу сказать только «здесь» и надеяться, что смогу объяснить тебе, атом и мечта.
Почему я начала именно так, с Али и тюльпана?
Я хотела проделать лазейку во времени. Чтобы использовать время в полной мере, я использую его вертикально. Одной жизни недостаточно. Я использую прошлое как возможность подобраться поближе к жертве.
Моя жертва это ты и я, пойманные временем, бегущие во весь опор.
Чтобы остаться в тайне, я иду вперед. Чтобы раскрыть тайну я иду вперед.
Вот моя жизнь, одним концом накрепко вцепившаяся в живот матери, а другим заброшенная в пустоту, как канат в индийских фокусах. Непрерывно я обрезаю и перевязываю веревку. Я тащу себя вверх и сталкиваю вниз. Напряжение обеспечивает само напряжение – натяжение между тем, что я есть, и тем, чем я могу стать. Перетягивание каната между миром мною наследованным и миром мною создаваемым.
И я держусь за веревку. Я держусь за жизнь изо всех сил. Если веревка местами начнет стираться – неважно. Я так крепко скручена, как папоротник или аммонит, что к тому времени, как я распутаюсь, реальное и вымышленное успеют освободиться от тесной связки друг с другом – клетки жизни вплетены во время.
Мягко веревка возвращается обратно, сквозь зеркала, сквозь экран.
Что моя жизнь? Просто веревка, переброшенная через вселенную.
QUIT
Бедняга Али. Что с ним случилось? Он так и не довез свои луковицы до Ботанического Сада в Лейдене. Он купил клочок земли у реки и посадил целый сад удовольствия для голландских дам.
Тюльпаномания детально документирована. Ни один учебник по экономике или культуре садоводства не обходится без упоминания об этом. А также о дальнейшем успехе тюльпанов в Англии, «где многие распробовали всю прелесть этого благородного цветка».
История Али нигде не упоминается, а применения, которые голландские дамы нашли любовному бутону, держались в строжайшем секрете.
Знатная голландка, миссис Ван дер Плюйм, показала дочери графа Хэкни, как правильно приспосабливать луковицы и стебель, и вскоре мода распространилась повсюду. Немногие мужчины знали о новомодном увлечении своих жен и дочерей этой восточной экзотикой, а поскольку они вообще склонны потакать женским слабостям, и, кроме того, довольно азартны, то очень быстро увлечение превратилась в настоящую манию.
Когда Али сняла свои луковицы и посадила их в хорошую землю, она действовала согласно древнему завету «идите и размножайтесь». И они множились – луковицы, яйца, успех и друзья – поскольку каждая уважающая себя дама считала своим долгом пройтись по дремлющему саду и прилечь в тени дерева, чтобы испробовать на себе все тончайшие нюансы разнообразия, свойственного людям и тюльпанам.
Есть живое свидетельство тому, что, по меньшей мере, один мужчина был в курсе происходящего.
В 1633 году Рембрандт изобразил свою жену Саскию как Флору, богиню изобилия и плодородия, недвусмысленно держащую свадебный букет у причинных мест. В центре букета гордо возвышается распускающийся тюльпан.
Рембрандт. За свою жизнь он написал, по меньшей мере, полсотни автопортретов, оставил немыслимое множество набросков и два десятка гравюр. Здесь он был первым. Ни один художник до этого не делал себя обожаемым объектом своей же работы.
Все картины разные. Он одевается, стоит с оружием, надевает шляпу или накидывает плащ. Лицо старится, покрывается морщинами, снова разглаживается. Это не фотографии, это лицедейство.
Почему Рембрандт выбрал себя своим натурщиком?
Потому что это был он, но, что не менее важно, потому что это был не он. Он сдвигал собственные границы. Он проникал в свои другие Я. Его автопортреты свидетельство не одной жизни, но многих жизней – жизней, сложенных вместе, одна на другую, иногда проступающих в красках, накладываемых на холст.
Точкой отсчета служит сам художник, о котором мы знаем вполне достаточно, чтобы написать биографию. Но точка отсчета это всего лишь базовый лагерь – по-настоящему же интересны путешествия за его пределы. Картины Рембрандта и есть путешествия, а пройденное внутреннее расстояние можно определить светом.
Светотени скрыли лицо спящего Али. Вернулся ли он в Турцию, скучая по томатам и баклажанам своей матери? Вполне возможно – в неловком мальчишеском обличии он рассказывал истории настолько невероятные, насколько реален был он сам.
Из одних рассказов выходило, что он слишком стар и давно должен был умереть. Из других – что он вообще еще не родился. Он нырял между эпохами так же легко, как монетка закатывается между половицами. Спроси его о чем угодно, и он расскажет о себе, неубедительно, но самозабвенно – счастливый амулет, тайный соглядатай, всегда в нужное время и в нужном месте.
Своими историями Али зарабатывает на жизнь. Кто-то должен и этим заниматься. Истории – его хлеб с маслом, кусочек которого он всегда носит в кармане, чтобы подкрепиться самому или поделиться с другими. Он отдает все, что у него есть, и идет домой, чтобы приготовить еще.
Возможно, хотя и не доказано, что не Али рассказывает истории, а истории рассказывают Али. Когда он вплетает себя в историю, которой никогда не было, и в будущее, которого и не может быть, он подобен турку, плетущему прекрасный ковер, который вдруг обнаруживает себя частью узора.
Вплетая себя во время, Али не раз задавался вопросом о правоте св. Августина. Католик, научивший Али читать, проповедовал его доктрину о том, что вселенная создана не во времени, но временем.
Это правда историй. У них нет даты. Мы можем сказать, когда они были написаны или рассказаны, но у них нет даты. Истории синхронны времени.
Али-рассказчик больше не уверен, когда происходят те или иные события. Происходящее и рассказываемое словно спотыкаются друг о друга снова и снова, как акробаты, когда-то приезжавшие в его деревню – их красные и синие ноги вращались как спицы колеса, снова и снова, быстрее и быстрее.
Али не дурак. Он знает, какой сегодня день, и что одним прекрасным днем он умрет. Он знает, сколько денег в его кармане, и как избегать людей, которые могут их отнять. Он знает, где живет, и знает имя своей собаки.
Чего он не знает, чего он действительно не знает, это того, где кончаются истории и начинается он сам. Да и откуда ему знать? Те, кто думает что знает, определяют реальность исходя из очевидных вещей и советуют Али делать то же самое. Он бы с радостью, но если очевидное для них очевидно и для Али, то очевидное для Али совсем для них не очевидно.
Али рассказывает истории. Он вплетает в них себя. Однажды попав туда, он не может так просто выбраться, и истории им рассказанные приправляют его ужин и расправляют простыни на постели. То, что он есть, то, что он выдумывает, становится частью одной истории, одной бесконечной истории, где даже рождение и смерть не более чем закладки, паузы, смена ритма. Рождение и смерть становятся просто новыми языками, вот и все.
Люди очевидные качают головами и говорят, что, когда Али умрет, это будет концом и для него и для его историй.
Будет ли? Или это будет просто переходом в другие рты, рассказывающие другие истории, в то время как Али, со своей историей наготове, вливается в небытие?
REALLY QUIT?
Карта. Сокровище.
В 1460 году Джованни да Кастро, крестник Папы Пия II, вернулся в Италию со Средиземноморья.
В своих мемуарах Пий собственноручно описал все события.
Блуждая по лесистым горам, Джованни наткнулся на неизвестную траву. Он был удивлен, отметив, что похожие травы растут в горах Азии, богатых алюминием. Он также обнаружил белые камни, содержавшие минерал. На вкус камни оказались солеными. Джованни расплавил их, провел опыты и получил алюминий.
Тогда он пошел к Папе и сказал:
- Сегодня я подношу тебе победу над турками. Каждый год они вымогают у христиан свыше 300 000 дукатов за алюминий, с помощью которого мы окрашиваем шерсть в разные цвета. И все из-за того, что в Италии нет алюминия, за исключением небольших залежей на острове Ишия близ Путеоли, которые были открыты еще древними римлянами и уже истощены. Я же нашел семь гор столь богатых этим материалом, что они могут обеспечить семь миров…
Джованни продолжает историю.
Весь день я искал в спальне жемчужную серьгу, потерянную моей любовницей. Вечером, унылый и подавленный, я вообще не мог ни о чем думать. Я вышел прогуляться и поразмышлять об этой нашей жизни, от рождения и до смерти представляющейся непрерывной чередой потерь, прикрытой для вида внезапными удачами и выигрышами, которые убеждают нас в счастливой предназначенности, когда на самом деле все уходит в песок.
«Пусть камни будут тебе хлебом», сказал я себе и, подняв с земли камень, принялся грызть его. Он был соленым. Вот тогда я и начал исследовать гору.
Представьте мое удивление, когда я обнаружил не одну, а целых семь гор, каждая из которых в избытке начинена тем, чего нам больше всего не хватает. Я гулял в этих горах с самого детства. Еще будучи ребенком, я вдоль и поперек топтал богатство и процветание, о которых так мечтал.
Все, что я нашел, с самого начала лежало у меня под ногами.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |