Федеральное агентство по образованию 6 страница

Однако дело заключалось далеко не только в слабос­ти возможностей человеческого познания истории. Внима­ние к отдельной личности с ее страстями и индивидуальными замыслами как к важнейшему субъекту истории обознача­ло радикальный поворот в мировоззрении ренессансных гу-

манистов. Они стремились увидеть в истории результат дей­ствий отдельных выдающихся личностей. Но это возможно только в том случае, если признать, что личность действи­тельно может творить историю, если исходить из того, что Провидение дает некое пространство для реализации наших индивидуальных замыслов, для проявления нашей доблес­ти (вирту): доблесть представляла для гуманистов одну из главных добродетелей ренессансного человека. История ока­зывалась полем претворения индивидуальных возможностей, способности противостоять внешним обстоятельствам.

Но что это за обстоятельства? Являются ли они той формой реализации Провидением своих планов, которым индивид не в силах противостоять, или же они - проявления действий железной необходимости Фатума? Весьма по­казательно, что итальянское Возрождение именовало эту совокупность противостоящих усилиям отдельной личности сил не Роком, не Провидением, а Фортуной. Термин выдает открытость деятелей Возрождения античному наследству. По­добная отсылка к Фортуне вместо отсылки к Провидению го­ворит о непрозрачности истории для того, кто ее описывал. Фортуна являлась чем-то не вполне христианским. От язы­чества в ней оставалась некоторая неразумность и, следова­тельно, непредсказуемость. Фортуна капризна. Она недоступна для разума (прежде всего христианского). Фортуна, если рассуждать даже филологически, подразумевает случайность. Явление на сцене Фортуны говорит о частичном упразднении изначальной заданности исторического процесса.

Замещение Фортуной античного Рока и христианско­го Провидения свидетельствовало о трансформации среды, в которой действовал человек. Ренессансный активизм при­менительно к человеку означал и то, что история станови­лась непредсказуемой. Если средневековый человек при всей его бесспорной активности все же больше походил на акте­ра, совершавшего не им задуманные действия и произносив­шего слова, не ему первому пришедшие на ум, то человек эпохи Возрождения отчасти казался автором пьесы, в которой сам же и играл. Для Средневековья история в какой-то сте­пени представлялась уже сложившейся. Что бы ни совершил,

скажем, рыцарь, его подвиги укладывались в предвечный план. Условием успешности его действий являлось, в част­ности, соотнесение собственных намерений с провиденциаль­ной канвой истории. Если эти намерения соответствовали этой канве, то герой получал божественную санкцию на свои под­виги. Беовульф одолел дракона только потому, что дракон с самого начала был обречен на поражение, что не означа­ло, разумеется, побивания дракона «одной левой». На уровне отдельного события требовалась полная концентрация уси­лий, абсолютная активность индивида, его решимость для совершения того, что ему было предначертано. А вот ренес-сансный человек получил пространство для проявления своей доблести. Результат его активности был не предначертан, а зависел от его решимости. Будущее было открыто не толь­ко для его неизбежно ограниченного сознания. (Таковым было и сознание средневековое.) Однако будущее для человека Возрождения было открыто и онтологически. Не стало пред­вечного плана, исчезла заданность истории. Иными слова­ми, ренессансная модель истории создала дополнительный стимул для проявления автономности личности.

В знаменитой XXIV главе трактата «Государь» Н. Макиавелли, теоретически наиболее нагруженной, гово­рится, в частности, и об этом. «И, однако, - пишет италь­янский мыслитель, - ради того, чтобы не утратить свободу воли, я предположу, что, может быть, судьба распоряжа­ется лишь половиной всех наших дел, другую же половину или около того она предоставляет самим людям. Я уподо­бил бы судьбу бурной реке, которая, разбушевавшись, за­топляет берега, валит деревья, кружит жилища, вымывает и намывает землю: все бегут от нее прочь, все отступают перед ее напором, бессильные его сдержать. Но хотя бы и так -разве это мешает людям принять меры предосторожности в спокойное время, то есть возвести заграждения и плотины так, чтобы, выйдя из берегов, река либо устремилась в ка­налы, либо остановила свой безудержный и опасный бег?»*

* Макиавелли Н. Сочинения. СПб., 1998. С. 115.

Макиавелли установил количественное соотношение между тем, что подвластно судьбе, точнее Фортуне, и тем, что зависит исключительно от человека. У него получалось 50 на 50. Для нас же количественное соотношение не столь важно, важен принцип, согласно которому у человека отвоевывается свободное пространство, где успех, согласно Макиавелли, зависит исключительно от индивидуальных усилий, единственно от веры личности в себя. В рамках этих 50% человек - господин своей судьбы. У Макиавелли получается, что никто не в праве обвинять в собственном поражении Провидение. Последнее посредством меняющихся обстоятельств создает лишь фон для проявления личностью своей доблести. Оно дает человеку достойного противника, но не обрекает его автоматически на поражение или победу. Остальное зависит от индивида. «То же и судьба, - продолжает Макиавелли, - она являет свое всесилие там, где. препятствием ей не служит доблесть, и устремляет свой напор туда, где не встречает возведенных против нее заграж­дений»*. По мысли флорентийца, мы подчиняемся внешним обстоятельствам лишь тогда, когда сами верим в их всесилие. Оно - проявление нашей же свободной воли.

Ренессансная Фортуна, конечно же, не античный Рок. Она намного более пластична и непредсказуема. Не случайно Макиавелли сравнивает ее с женщиной. «...Фортуна - жен­щина, и кто хочет с- ней сладить, должен колотить ее и пи­нать - таким она поддается скорее, чем тем, кто холодно бе­рется за дело. Поэтому она, как женщина, - подруга молодых, ибо они не так осмотрительны, более отважны и с большей дерзостью ее укрощают»**. В XIX в. Ф. Ницше сравнивал с женщиной истину. Он лишь продолжил метафору эпохи Возрождения. Он продолжит традицию отношения к жен­щине как к существу капризному, своевольному, непред­сказуемому, у которого семь пятниц на неделе. Но при этом так же, как и Макиавелли, он по-своему возвысил женское

* Там же. ** Там же. С. 117.

начало, ибо мир, действительность истории женственны. Женское бытие воплощает мир, не подвластный аристотелев­ской мужской логике, согласно которой всякая вещь тожде­ственна себе. В этой логике царит принцип «или/или». Если же обстоятельства, в которых вынужден существовать ренес-сансный человек, ближе к метафоре Фортуны, то всякая вещь - это нечто шалое, всегда иное по отношению к собст­венному недавнему прошлому, незаконосообразное, нерацио-нализируемое, совмещающее противоположности, одновре­менно и то и это, но зато и живое, реальное, упорствующее в своей самобытной автономности. С миром в рамках этой метафоры можно иметь дело. Можно надеяться на эффек­тивность собственных усилий. Этот мир нельзя предсказать, опираясь на разум, но он допускает удачу. Надо лишь «ко­лотить и пинать» его. Тогда он, может быть, подчинится тебе.

Свобода человека в ренессансной модели истории обус­ловлена иным в сравнении со средневековым видением че­ловека. В своей «Речи о достоинстве человека» рано созревший гений, Пико делла Мирандола - старший современник Ма­киавелли, рассуждал о своеобразии человека по сравнению со всеми другими созданиями природы. Он обосновывал это своеобразие тем, что у человека в отличие от других созда­ний нет своей природы. Или, если угодно, в человеческой природе заложено не иметь ее вовсе. Всякая тварь, с точки зрения Пико, обладает той природой, которой наделил ее Создатель. Она не в состоянии изменить ее, выйти за ее пределы. Это определяет и ее онтологическое совершенство (ведь она - воспроизведение божественного замысла и ничто иное), но и ее ограниченность. Она есть только то, что имел в виду Господь, создавая ее, и ничем иным она быть не мо­жет. Каждая тварь образует особую ступеньку лестницы бытия, протянувшейся в направлении к Творцу. Эта ступенька имен­но ее, и никакая другая тварь не может ее занять. Мир со­стоит из таких ступенек, качественно неповторимых, вмес­те образующих многоцветную реальность космоса.

Но не таков, с точки зрения Пико, человек. Он подобен античному речному божеству Протею, у которого, согласно мифу, не было собственной формы, но он мог принимать форму

любого живого существа. Человек уникален. Он в состоянии принять форму всякой реальности, находящейся на лестни­це бытия. Он свободен в своем движении вверх или вниз по этой лестнице. Он свободен двигаться к самому ее основанию, приближаясь к адским силам, но свободен и в своем движе­нии вверх, к ангельским сущностям. Человек выше всех со­зданий природы, ибо он способен оказаться на любой из сту­пенек бытия. Он поистине микрокосм, но не потому, что актуально выражает всякую тварь, а потому, что потенциально может ею стать. Он не занимает никакой ступеньки, но в со­стоянии занять любую из них. Человек - существо никакое. В нем нет заданной определенности. Он принципиально не тождествен своей природе, но в то же время он и существо всякое. Он вне- и сверхприроден. Он подобен Богу в том от­ношении, что не равен любой твари. Но он не равен и Богу, так как он именно всетварен. Иными словами, человек промежуточен, переходен. Неопределенность человека предоп­ределяет его историческую автономность.

Сказанное парадоксальным образом означает, что че­ловек создан Богом таким образом, чтобы быть от Него не­зависимым. «В основе миропонимания Макиавелли и его взглядов на историю лежало отрицание божественного вме­шательства в дела людей»*. Макиавелли был практиком, т. е. человеком, исходившим из возможности собственны­ми действиями решать будущее государства. Его труды на­писаны им уже после того как он, далеко не исчерпав сво­их возможностей как политик и чиновник высокого ранга, был вынужден уйти в отставку. Собственно, они и были пред­назначены для того, чтобы показать потенции Макиавелли в качестве государственного мужа. Он хотел доказать вер­нувшемуся к власти во Флоренции клану Медичи, что не­смотря ни на что полезен для своей родины и как дипломат, и как политик. Не получилось.

* Барг М.А., Авдеева К.Д. От Макиавелли до Юма. Ста­новление историзма. М., 1998. С. 45.

Культурное значение трудов Макиавелли выходит далеко за рамки его политической карьеры. Его сочинения по истории, прежде всего «Государь» и «Комментарии к первой декаде Тита Ливия», составили веху в теории европейского историописания не в последнюю очередь благодаря практицизму мыслителя. Люди, об этом Макиавелли знал по опыту, творят политику как если бы никакого Провидения не было. История зависит не от генерального божественного плана, а от конкретных людей, которые далеки от божественной харизмы. Реальная история далека от сакрального смысла, который прозревали в ней Августин и его последователи.

В понимании истории Макиавелли был последовате­лем гуманистов XIV-XV вв. А «гуманисты использовали историю для того, чтобы с ее помощью приукрасить и сохра­нить культурные идеалы»*. Макиавелли также прилагал много усилий, чтобы сделать свои исторические сочинения занимательными, привлекательными, удобочитаемыми, т.е. соответствовавшими нормам стиля позднего Возрождения. Для Возрождения вообще характерно внимание к форме, обусловленное тем, что для ренессансного сознания форма подачи истины неотделима от содержания. Ренессанс опи­рался на Аристотеля, для которого поэзия стояла выше ис­тории. Поэтому чем более поэтична речь историка, тем ближе она к истине. Истина поистине прекрасна. Риторические нормы неотделимы от сути высказываемого. Истина, сообщенная грубо, неряшливо, вопреки канонам построения речи, свой­ственным классической античности, не является истиной. Красота и истина неразрывны. Исторические сочинения дол­жны были конкурировать с сочинениями литературными, которые, как правило, описывали события прошлого. Пред­полагалось, что сказанное всецело зависит от того, как ска­зано. Сочинения Макиавелли отвечают этим требованиям.

Флорентийский мыслитель, однако, вовсе не отожде­ствлял историю с поэзией. Для него, как и для поздних

* Там же. С. 8.

гуманистов, очевидно, что дело истории объяснять переме­ны, происходящие в обществе. Для Макиавелли было важ­но превратить историю в инструмент реального преобразо­вания мира. Не случайно его «Государь» должен был служить дидактическим материалом, призванным научить будущего правителя Флоренции политической мудрости, почерпнутой из обзора поступков политиков прошлого. Впрочем, в этом отношении сочинения Макиавелли близки работам античных историков. История должна была преподать уроки современ­никам Макиавелли. При этом историческое сочинение ад­ресовалось не человеку толпы, а деятелю, не объекту исто­рии, а ее субъекту, т.е. тому, кого заботит общее благо. Основной урок истории состоял, быть может, в готовности к превратностям Фортуны. Ее переменчивость и капризы естественны и неизбежны. Земное счастье зыбко.

Таким образом, важнейшим моментом, характеризую­щим Фортуну, в отличие от античного Рока или христиан­ского Провидения, является фундаментальная переменчи­вость. Это ее качество не только лишь элемент восприятия человеком внешних обстоятельств его жизни. Дело не в том, что разум человека ограничен (хотя он и ограничен) и по­этому он не в состоянии предвидеть будущее и, следовательно, в полной мере им управлять. Таким ведь можно было вос­принимать и античный Рок. Он неотвратимый лишь для того, кто знает его. Для несведующего он ровно также являет собой скопище случайностей, парадоксальных, нерационализиру-емых событий. Рок непредсказуем, как и Фортуна, если ты не в курсе дела. Ренессансная Фортуна иная, она каприз­на для самой себя. Не может быть такого знания, которое бы позволило предвидеть будущее. Если мы используем при описании движения истории метафору Фортуны, то долж­ны признать открытость прошлого перед лицом будущего. Будущее не задано, не содержится в прошлом как его по­тенция, ждущая своего часа, чтобы реализоваться. Измене­ния правил при описании исторического процесса, совершив­шиеся в эпоху Возрождения, требовали переосмысления структуры истории. Если она допускает проявление человеком самости, автономности, то в ней недопустима непоколеби-

мая необходимость. Если же в истории нет необходимости, стратегией отношения к которой могло бы быть только не­кое подлаживание, в лучшем случае знание неизбежного будущего (для мудрых), то ее стройность, совершенство,-обусловленное в конечном счете божественным источником ее замысла, также ставится под сомнение. Человек отныне ощущает себя существующим в опасном, хрупком мире, где ничто не гарантировано, где его предприятия возможны не потому, что для них изначально существует божественная санкция, а потому, что будущее не предопределено, и че­ловек в состоянии «урвать себе кусок» этого будущего, пой­мать момент и суметь «изнасиловать» историю (уж если она женщина).

Но как должен вести себя человек перед лицом такой Фортуны? Как может он бороться с нею? Как ему смочь втиснуть в изменяющиеся внешние обстоятельства продукт собственной воли, как проявить свою личную доблесть, вирту? Эти вопросы и составляют главный теоретический интерес макиавеллевского трактата «Государь». При этом мы долж­ны иметь в виду, что Макиавелли понимал: победить Фор­туну нельзя. Одержать над ней верх раз и навсегда невоз­можно. Когда читаешь «Государя», не оставляет ощущение конечной тщетности всех человеческих усилий овладеть Фортуной. Это как в казино: игрок не может быть уверен, что мгновенное счастье ему подвластно. Банк рано или по­здно свое возьмет. Все время надеяться на выигрыш неле­по. Отсюда проистекает и ограниченность дидактической составляющей истории прошлого. Ее ценность как набора примеров, которые в прошлом привели к выигрышу, отно­сительна. Учиться у прошлого необходимо, но следует по­мнить, что никакое тщательнейшее описание прошедших событий не обеспечит успеха ни в настоящем, ни в будущем. История главным образом ободряет. Она утверждает, что успех возможен. Но история не математика. Она не дает универсальных рецептов. Она не наука, во всяком случае не такая наука, как та же математика. Но она и более важ­на, чем математика. Последняя гарантированно описывает будущее (вечное) состояние особых математических объек-

тов, по существу объектов искусственных. В реальной жизни математика может быть использована лишь cum grano salis.

Уместно привести такой пример. В начале XX в. один русский математик приехал в Париж с целью прочесть цикл лекций о возможности применения математических методов для решения вполне земных, традиционно далеких от математики проблем, например о применении математики в моделировании одежды. Свою первую лекцию, посвященную этой проблеме, на которую собрались самые известные парижские модельеры (а Париж, как мы знаем, был центром мировой моды), он начал со слов: «Представьте себе, что фигура женщины - это шар». Эта фраза предопределила провал лекции. После нее все присутствовавшие встали и покинули зал. Почему? Это произошло не в последнюю очередь потому, что реальный мир неизмеримо сложнее мира математики, мира науки вообще. Нелепое утверждение, будто фигура женщины шар, не могло вызвать у модельеров ничего, кроме возмущения. Математик, конечно знал, что фигура женщины не шар, но он знал и то, что математика моделирует действительность. Шар - это первое приближение к сложной действительности. Без этого шага невозможны и другие шаги, уже менее приблизительно описывающие реальные объекты. Модельеры исходили из собственной практики, математик - из реальности условного мира, в кото­ром существуют правильные геометрические фигуры. Этот математический мир представляет собой упрощение. Действи­тельность же в полной мере упрощению не поддается, иначе последствия будут катастрофическими. История для Макиавелли, как для парижских портных фигура женщины, есть нечто изначально сложное. Ее моделирование означает искажение ее, и только.

Макиавелли далеко не герой Нового времени с его на­учным подходом к действительности. Он целиком принад­лежит Возрождению. Основной же эпистемологической по­сылкой последнего является признание исходной сложности мира, которую нельзя устранить, не исказив до неузнавае­мости. В этом состоит одно из определяющих отличий ми­ровоззрения ренессансного человека от мировоззрения чело-

века Нового времени. Для последнего (хорошим примером является Декарт, впервые эти общекультурные посылки артикулировавший) характерно признание эвристической ценности упрощающей модели, предлагаемой наукой. Да, мир сложнее любой модели, но зато о модели мы знаем все. На ее основе мы можем предсказать будущее. Задача заключа­ется в том, чтобы максимально сблизить реальность и ее модель. Это задача науки. Поэтому, в частности, язык на­уки и претендует на универсальность. У человека же Воз­рождения совсем другие мозги. Он не упрощает мир, для него это равносильно отказу от познания. Он исходит не из умозрительной модели, а из чувственной действительности. Чувственно воспринимаемый мир сложен, противоречив. Об этом хорошо знает античный скептицизм, который основы­вал свои аргументы против возможности адекватного познания действительности именно на этом принципиальном разнооб­разии основополагающего чувственного опыта, который нельзя редуцировать к универсальной модели, не исказив действи­тельность. Чувственный мир многоцветен, многообразен. Он требует полифонического зрения и мышления. Он требует принципа дополнительности. Один наблюдатель никогда не бывает прав. Правы многие, так как у них разные взгляды. Они видят мир с разных позиций. Лишь максимальная ком­бинация разных взглядов позволит верно описать действи­тельность.

Мир надо не упрощать, а описывать его в максимальной сложности. Поэтому культурным героем Возрождения является не теоретик, не создатель умозрительных моделей, а практик, тот, у кого его зрение достаточно изощрено, чтобы видеть оттенки, переходы, тот, чья зрительная развертка максимально велика. А кто он? Конечно, художник. Художник и есть ренессансный философ по преимуществу. Не теория, а изощренность чувственного опыта, запечатлеваемого на полотне художника, создает знание. Это многообразие вполне представляет и метафора Фортуны, которая господствует в истории. История и есть та чувственная реальность во всей ее сложности, противоречивости и нередуцируемости к простым плоским моделям, которую видит возрожден-

ческий историк. Для него мир истории наполнен красками и оттенками. Он - сфера действий уникальных существ. Люди непредсказуемы. Не существует обстоятельств, помимо соб­ственной воли, которые бы запретили индивиду низвергаться в адские глубины, а в следующий момент подниматься к божественным высотам. Так или иначе человек - хозяин своей судьбы. Он составляет весь спектр чувственного разнооб­разия бытия, а хронология его поступков пишется в виде истории человечества.

Да, хозяйствовать в истории значит играть с Форту­ной. Хотя удобнее было бы скромно положиться на судьбу, тем более что давно уже существовала теория, благополучно отсылавшая все вопросы, связанные с ответственностью за деяния, к Провидению. «Я знаю, - писал Макиавелли, - сколь часто утверждалось раньше и утверждается ныне, что всем в мире правят судьба и Бог, люди же с их разумением ни­чего не определяют и даже ничему не могут противостоять; отсюда делается вывод, что незачем утруждать себя забота­ми, а лучше примириться со своим жребием. Особенно многие уверовали в это за последние годы, когда на наших глазах происходят перемены столь внезапные, что всякое челове­ческое предвидение оказывается перед ними бессильно. Иной раз и я склоняюсь к общему мнению, задумываясь о проис­ходящем»*. Действительно, невзгоды, постигшие Флорен­цию при Макиавелли, были таковы, что даже выдающиеся умы допускали, будто боги ополчились на этот город, а с богами бороться нельзя. Да и комфортнее было думать, что такова уж судьба этого города, и утрата им независимости казалась естественной и неизбежной. Леность воли, инерция мышления заставляли вернуться к концепции Провидения. Не это ли имеет в виду шекспировский Гамлет, говоря о «сми­рении пред ударами судьбы»? Но комфортность не означает истинности. Играть с Фортуной, согласно Макиа­велли, все же необходимо. Только борясь с ней, настаивая на своем, чем бы ни закончилось дело, можем мы здесь и те-

* Макиавелли Н. Указ. соч. С. 114-115.

перь выиграть в нашем забеге с историей. Те, кто выиграл соревнование с ней, составили предмет пристального внимания Макиавелли. Кто же они, эти победители судьбы?

Прежде всего это будущий избавитель Италии, которому флорентийский мыслитель адресовал своего «Государя». Формально им является Лоренцо Медичи. Фактически же речь шла о некоем идеальном правителе, только которому по плечу реализовать великую цель - объединить Италию политически и восстановить ее независимый статус среди европейских держав. Для нас, однако, важнее оценить то, как относился Макиавелли к реальным политическим деятелям прошлого и настоящего. Так, образцом совершенного политика итальянский мыслитель считал Чезаре Борджиа. Он представлялся моделью «всем тем, кому доставляет власть милость судьбы или чужое оружие»*. Известно, что имя Борджиа начиная с XVI в. стало выражением ве­роломства и злодейства.

Истории политической мысли Нового времени известна традиция хуления Макиавелли. Ее инициировали иезу­иты, добившиеся в 1559 г. внесения «Государя» в Индекс запрещенных книг. Мотивация была достаточно очевидной: доктрина Макиавелли, пресловутый макиавеллизм, - это теория, пренебрегающая всякими нравственными принципами тогда, когда речь идет о достижении политических целей, это оправдание любых средств ради политической выгоды. В этом отношении героизация Борджиа была для его тео­ретических оппонентов в высшей степени показательной и удобной. Однако известно и то, что отнюдь не Макиавелли придумал макиавеллизм как политическую практику. Он существовал до него и, к сожалению, существует до сих пор. Кстати говоря, у нас имеется собственный опыт общения с таким феноменом. Считается, например, что «Государь» был чуть ли не настольной книгой Сталина. Другое дело, что, по выражению польского исследователя Я. Мулярчика, Макиавелли имеет такое же отношение к макиавеллизму, как

* Там же. С. 67.

доктор Кох - к палочкам Коха. Макиавелли, подобно Коху, впервые описавшему возбудителя туберкулеза, впервые описал подобную политическую практику - это так. Но не он ее придумал. У Макиавелли лишь хватило смелости и интеллектуальной трезвости. Не случайно Ф. Бэкон, высоко ставивший великого итальянца, отмечал, что, в отличие от других современных ему писателей, Макиавелли описывал человека таким, каков он есть, а не таким, каким он должен быть.

Так или иначе, но Макиавелли действительно разделял человеческую мораль и практику политической борьбы, признавая их равно важными, но совершенно разными ас­пектами человеческого бытия. Мыслителя всегда интересовала именно практика борьбы. Политика и история были для него синонимами. Его вывод заключался в том, что в исто­рии преуспевает тот, кто ради благой, великой цели действует согласно обстоятельствам, руководствуясь только ими, а не моральными либо какими-то другими универсальными нормами.

И все-таки почему Борджиа стал для Макиавелли образцовым политиком? Во всяком случае не потому, что Борджиа был злодей. Из главы VIII, характерно озаглавленной «О тех, кто приобретает власть злодеяниями», видно, что Макиавелли вовсе не был певцом политических злодейств. Скорее, он выступал сторонником политической трезвости и осмотрительности. Одним из примеров, которые анализи­руются в этой главе, является история жизни сиракузского тирана Агафокла. Он, будучи человеком низкого звания, дос­тиг высшей власти, получив в свое распоряжение управле­ние толикой солдат, которым он приказал перебить в одно­часье всех сенаторов и богатейших людей Сиракуз. Получив таким образом контроль над городом, он стал править им, не имея за душой ничего, кроме способности убивать кого угодно и когда угодно. Если бы правы были оппоненты Ма­киавелли, то они признали бы Агафокла образцовым для фло­рентийского мыслителя политическим деятелем. Но Макиавелли этого не делает, потому что он философ, а не апологет политического терроризма. Если мы сравним героя Макиавелли Чезаре Борджиа и Агафокла, то поймем, что поли-

тическая доблесть не в злодействе, не в вероломстве, а в своевременности действий.

Почему проиграл Агафокл (а он в конце концов про­играл)? Почему не он герой Макиавелли? Потому, что он злодей и только злодей. Он по-человечески мелок. Он не был в состоянии играть важную роль в истории. Он умел одно - уничтожать людей без счета. Это означало, что такова была природа этого человека. Он был образцовым злодеем, злодеем от природы. Но чем больше он совпадал со своей при­родой, тем меньше он был собственно человеком. Вспомним Пико делла Мирандола, согласно которому человек в отли­чие от всех других земных тварей не обладает постоянной природой. Человек транзитивен. Макиавелли исходит из очень близкой к Пико позиции: человек превышает свою природу. Он должен превышать всякую природу. Человек не есть то, что он есть. Он в идеале невесом. Идеальный правитель именно в этом отношении является идеальным человеком. Для сво­его успеха он должен быть никаким или, что будет полити­чески более точно, быть всяким. То, каким является поли­тический деятель, зависит от внешних обстоятельств. Той самой Фортуны, которая постоянно меняется и создает все новые обстоятельства. Идеальный политик должен максимально соответствовать этим обстоятельствам, т. е. быть столь же изменчивым, как и они. Поэтому он не может следовать при­роде, ибо природа постоянна, а обстоятельства меняются. Лишь тот добьется долговременного политического успеха, считал Макиавелли, кто может бежать наперегонки с изменчивым миром, кто отвечает на его все новые вызовы, отвечает адек­ватно их новизне, кто не повторяет самого себя и других. Парадоксальным образом история у Макиавелли учит и тому, что у истории не нужно учиться. Мир неповторим, таким же должен быть и политик.

Поэтому Агафокл и проиграл. Ему повезло, его при­рода один раз совпала с требованием момента - применить жестокость. Но нельзя все время применять жестокость. Она оправданна лишь тогда, когда ее требуют конкретные обстоятельства. Агафокл же ничего другого не умел и проиграл, когда обстоятельства потребовали иных решений и

иной природы. «Думаю дело в том, - пишет Макиавелли, -что жестокость жестокости рознь. Жестокость применена хо­рошо в тех случаях - если позволительно дурное называть хорошим, - когда ее проявляют сразу и по соображениям безопасности, не упорствуют в ней и по возможности об­ращают на благо подданных; и плохо применена в тех слу­чаях, когда поначалу расправы совершаются редко, но со временем учащаются, а не становятся реже. Действуя первым способом, можно, подобно Агафоклу, с божьей и людской помощью удержать власть; действуя вторым - невозмож­но»*.

Дата добавления: 2015-08-28