Но вот странно, рабочим Хомяков почему-то нравился.
Многие его даже хвалили. Хрулев говорил благодушно:
- Велел на ляжке коням масляной краской цифры намазать. Сразу видать, в конском деле несмысляпщй. Но зато в главном - башковит. Строгий порядок требует, чтобы все в учете было. По-хозяйски мыслит.
Плотника Ушастикова Хомяков посадил под арест в сторожку на сутки за то, что тот плохо вычистил конюшни. Выйдя на свободу, Ушастиков заявил:
- А я думал, он на испуг только орет, а он, видали, какой крутой! Не побоялся, что народ за меня шуметь будет.
И, видно, по этим же соображениям рабочие прощали Хомякову грубость, диктаторские замашки, привычку при всяком возражении хвататься за револьвер.
- Вы, ребята, не обижайтесь, когда он лишнее позволяет, - говорил Хрулев. - Всю жизнь его самого только низили, а теперь сразу как выпрямился, стал поверх голов людям смотреть. Ничего, обомнется. Папашу его, Феоктиста Хомякова, я знал. Он на Судженских конях писарем служил. Егорка тогда с политическими каторжными спознался. Отец на него донес. Сослали Егорку. Но отец все же к нему снисхождение проявил. Выхлопотал должность в тюрьме. Стал Егор заключенным с воля записки передавать. Даже побег одному устроил. Но через нашего Георгия Семеновича Савича попался. Тот кнпжечку про себя написал, как за революцию боролся, и в этой книжечке про сознательного надзирателя упомянул. Не пожалел или недодумал, что с Хомяковым после этого будет. Ну, Егора на каторгу. Он здоровьем хилый, потом уголовники не любят тех, кто в тюрьме служил, били его, изгалялись до невозможности. После Февральской, кто здоровьем покрепче, с каторги убегли. Хомяков тоже через тайгу пошел. Набрел на диких старателей, те приспособили его без доли на самые тяжелые работы. Пришел в город как скелет, одежда к болячкам прилипала. Но душой не ослаб, записался в дружину. Храбро дрался. За это его все уважали. Только он на людей стал беспощадный. Все к стенке буржуев требовал. За это, верно, его к лошадям и приставили, чтобы душой обмягчился. Кони - они душевный подход требуют, ласку.
Но к коням Хомяков относился тоже без души. В наряды посылал по номерам, без учета, на какую работу какая лошадь пригодна.
Понимая, что комиссар не разбирается в конском деле, Хрулев привел в транспортную контору ветеринара Синеокова. Синеоков был знатоком-лошадником, привык к почету и уважению. Низкорослый, плечистый, подпоясанный широким кожаным ремнем, на котором висела разная металлическая коповальская снасть, он молча обошел все стойла, тщательно осмотрел коней, потом сказал сердито:
- Испоганили - дальше некуда! На живодерню, вот куда их надо. А мне тут делать нечего.
- Силантий Порфирьич, - заискивающе попросил Хрулев, - ты уж нас прости, мы люди в этом деле темные, подсоби, чем можешь, - и, вытащив из кармана завернутые в платок часы с медной цепочкой, попросил: - Прими из уважения. А благодарность еще сама по себе будет.
Синеоков сдвинул треух, поднес часы к большому уху, заросшему серыми волосами, осведомился:
- Они ходят, пока хозяин ходит?
- Восемь лет ни разу не соврали, - обиделся Хрулев.
- Тогда вот. Первое мое слово, - сурово приказал Синеоков, - налей в ведерко керосину и сотри с коней цифры, - и визгливо и раздраженно закричал: - Номера наставили, как на товарные вагоны! Вагон от вагона никакой разницы. А конь? Его надо отличать пуще, чем человека от человека. Понял? Так, пока цифры не сотрешь, не будет больше нашего разговора.
После того как цифры смыли, Синеоков сказал:
- Человеку без паспорту жить даже просторней, а коню нельзя, у него приметы не для полицейского розыска, а для дела назначены, чтобы знать, на какую работу какой конь годен. Вот гляди! - Синеоков взял лошадь за ногу и, держа копыто на ладони, спросил торжествующе: - Ну, что вы видите? По вашим рожам замечаю - нет у вас никакого понятия. А что тут есть на самом деле? Роговой башмак от сырой подстилки размягчился, с этого стрелка гниет. Видал, как в путовом суставе пульсы стучат - значит, он воспаленный. Такому коню в упряжке два дня походить - и дорога на живодерню. - Вытирая руки о полушубок, заявил: - Пойдем дальше.
Вот гляди, тоже конь порченый, уши холодные, глаз тусклый, шерсть топорщится. А с чего? - Он наклонился, провел рукой по спине. - Гляди, на затылке пухлина, на холке набсяша, не подогнали сбрую, ироды, вот и повредили коня.
- Так ведь сбрую выдаем на выезд, а не на каждого коня, - сказал жалобно Хрулев. - Такой порядок завели.
- Эх вы, хозяева! - небрежно бросил Синеоков. - Солдатам и тем амуницию в рост подгоняют, а вы с конями так безжалостно. Надо, чтобы при каждом коне его сбруя была, подогнанная, а то сгубите коней.
Синеоков приказал сделать конскую перепись. В ней принял участие Тима. Держа в руках школьную тетрадку, он ходил за Синеоковым по конюшне и писал:
"Соловей - рыжий жеребец, постав телячий, спина седловиной, уши заячьи, шея короткая, хвост низко приставленный, локоть прижатый, копытный рог сухой, подошва куполом, ход сваленный, в путовом суставе налив.
Чижик - конь буланый, уши коровьи, постав медвежий, копыто сухое, сводчатое, стрелка килеватая, шея ветчинная".
А про своего выдающегося коня Ваську Тима записал очень обидное:
"Саврасая кобыла, постав косолапый, роговой башмак в трещинах, локти отставленные, губа тельная, хвост высоко приставленный, на голове лысина".
Тима попробовал возразить Синеокову, что никакой лысины на голове у Васьки нет, но Синеоков ткнул в белое пятно на плоском лбу Васьки и спросил презрительно:
- А это тебе что?
- Так это ж звезда! - воскликнул Тима. - Видите, белые волосы, и никакой лысины нет!
- По-нашему, лысина - это пятно иной масти, а когда шерсть стерта, то плешина. Понимать надо. - И повелительно приказал: - Не рассуждай, пиши дальше!
И Тима писал, перечисляя потертости, наливы, пагнеты, пухлины, набоины и другие болячки, которые называл ему Синеоков.
Хрулев созвал собрание партийной ячейки транспортной конторы, на которое привел Синеокова, и велел также явиться Тиме с его записью. Но Хомяков запротестовал против того, чтобы на собрании присутствовали два беспартийных: Тима и Синеоков.
Хрулев объяснил, что Синеокова он позвал как специалиста по конскому делу и сослался при этом на Ленина, который советует привлекать специалистов к народному хозяйству, и все, кроме Хомякова, подняли руки за то, чтобы Синеоков остался на собрании. А про Тиму Хрулев сказал, что он еще не шибко пишет и разобрать, чего он в тетрадке записал, чужому человеку трудно. Но почемуто про Тиму голосовать не стали. Первое слово Хрулев предоставил Тиме. И Тима торжественным голосом читал про разные конские поставы и всякие болезни и болячки.
Слушали его внимательно. Когда Тима кончил читать, Хрулев сказал:
- Вот, товарищи, какое дело выходит. Конечно, то, что мы цифрами коней переписали, - это для начала ничего, но дальше втемную шли и могли коней попортить.
Товарищ Синеокоз нам глаза открыл. Выходит, при старом режиме коня еще до рабочего возраста заставляли непосильно работать, и от этого все поголовье сильно порченное. Выходит, нам надо это наследство капитализма сначала на ноги поставить: откормить, выходить, вылечить. Но времени у нас на это нет. Поэтому придется день и ночь коней ремонтировать, чтобы хоть кое-как в естество вернуть. А чего надо делать, об этом товарищ Синеоков доложит. Прошу поздравить его в ладоши как оказавшего помощь рабоче-крестьянскому государству в трудном народно-хозяйственном деле.
И все, кроме Хомякова, стали хлопать Синеокову.
А Синеоков, польщенный, кланялся, прижимая к груди толстую ладонь с засохшей под ногтями конской кровью, взволнованно бормотал:
- Спасибо, граждане, за почет, готов за это вам и вашим коням на услужение. Теперь, значит, слушайте меня беспрекослову, какой за конями настоящий уход требуется. Тут я над вами царь, поскольку в городе почитаюсь первым знатоком по конской части.
Рабочие слушали Синеокова с интересом. Но Тима испытал от этой лекции разочарование. Он думал: Васька станет другом - вроде собаки, но гораздо лучше, потому что на Ваське можно ездить куда хочешь, и все будут уважать за то, что у него завелся такой друг - конь.
А оказывается, лошадь глупее и беспомощнее собаки и без присмотра жить не может, даже есть она должна по часам. Для того чтобы сжевать фунт овса или сена, лошадь тратит четыре фунта слюны, поэтому ее обязательно перед едой надо поить. Поест, должна отдыхать час, чтобы пища переварилась, а если сразу после епы на работу, заболеет животом, вроде того как если березового соку обопьешься. Ходит лошадь на пальце. Копыто - ноготь и подставка всему коню; за копытами нужно сильно ухаживать, чистить, смазывать, делать спайки. У резвой лошади глаз большой, выпуклый, уши подвижные, копыта маленькие, гладкие, блестящие, с перламутровым отливом, вогнутой подошвой и килеватой стрелкой. Есть копи близорукие, которые с маху могут сами себя расшибить.
Работать на коне надо начинать исподволь, медленно, чтобы дыхание и пульс не становились сразу частыми, а то испортится у коня сердце, и тогда он пропал.
Все эти наставления Синеокова напоминали Тиме рассуждения Петьки Фоменко о литейном деле, Гришки Редькина - о токарном, Кости Полосухина о портняжном. Значит, выходит, где бы и над чем ни трудился человек, во всем есть своя тайная и гордая наука. Можно быть кем угодно, но если ты свое дело знаешь, то тебя люди будут чтить.
Про коновалов Тима знал дразнилки: "Коновал, коновал, кошке лапы подковал". И другие, совсем срамные.
А вот коновала Синеокова Хрулев позвал на собрание партийной ячейки и заискивал перед ним, совсем как папа перед доктором Дмитрием Ивановичем Неболюбовым, когда уговаривал его возглавить секцию охраны народного здоровья уездного Совета. Неболюбов, выслушав, заявил решительно:
- Не могу, ибо дорожу этикой врачебной корпорации, и не только принимать, но даже обсуждать подобное предложение с человеком, не имеющим медицинского диплома, считаю недопустимым. - Потом, видимо, пожалел папу и добавил снисходительно: - Конечно, при всем моем несомненном уважении к вам лично.
Папа сказал кротко:
- Извините, пожалуйста, я не врач, но, пользуясь случаем, не могу скрыть своего восхищения вашими методами сберегательного лечения, благодаря которым во многих случаях удается избегнуть ампутаций.
Неболюбов удивленно поднял брови, ткнул пальцем папу в грудь и спросил строго:
- Гнойно-фибринозный перитонит - основные симптомы?
Папа потрогал бородку, полузакрыл глаза и стал произносить поспешно множество медицинских слов. Неболюбов слушал, кивал, потом заметил одобрительно:
- В общем, ход мыслей правильный. - Задумался и произнес нерешительно: - Ну что ж, как медик, пожалуй, сочту своим долгом принять участие в вашем новом учреждении, - протянув папе руку, посоветовал: - Бросили бы вы, батенька, политику и занялись медициной, уверяю вас, это гораздо полезнее для народа.
С таким же высокомерием, с каким Неболюбов говорил с папой, Синеоков говорил с Хрулевым. Небрежно цедя сквозь зубы, он командовал:
- Ты, милок, раздобудь шайки. Налей холодной водицы и поставь Саврасого копытами в них на всю ночь.
А если запомнил - у коня четыре ноги, - значит, сколько же шаек надо? спрашивал раздраженно: - Ну чего ты полез в конское дело? Твое занятие кирпичи обжигать, - и сокрушался: - Морока мне одна с вами!
Хрулев, запасшись ордером, послушно поехал в сомовскую баню и конфисковал там шайки.
Не обижался он и тогда, когда в аптеке Гоца, отпуская слабительное по рецепту Синеокова, провизор гоЬорил насмешливо:
- Очевидно, только конские дозы могут воздействовать на ваш желудок?
На собрании Хрулев не только держал себя с Синеоковым очень почтительно, но даже вопреки протестам Хомякова предложил в резолюции записать благодарность ветеринару.
Хомяков сказал ему громким зловещим шепотом:
- За сегодняшнее собрание ты мне в ревкоме ответишь.
- Ладно, - согласился Хрулев, - отвечу.
И почти тем же тоном, каким Тимнн папа говорил, что он восхищен методами сберегательного лечения Неболюбова, сказал Синеокогву:
- А копытца у коней после вашей мази залоснились, вроде как башмаки от ваксы, словно новыми стали.
Тиме советовали его Ваську назвать Машкой. Но он остался верным прежнему имени, и Хрулев скрепя сердце вывел над денником мелом "Васька".
На Ваську выдали набор сбруи, ведро, скребницу, щетку, зубило и молоток, чтобы выбивать лед из подошвы копыта. Тима сам проверил подгонку конского снаряжения. Сначала шлея оказалась слишком глубокой, она покрывала ляжки коня, затрудняя ход. Шорник сделал ее мельче, но при ходьбе она сползала набок. То же самое было с хомутами: короткий хомут давил шею, длинный набивал холку и плечи.
Тима с обидой сказал шорнику:
- Небось штаны вы мои носить не станете, а коню тесную одежду даете. Разве так можно?
Когда Ваську запрягали, Тима согревал в руках удила, чтобы холодное железо не прилипало к языку и губам лошади. Хомут он протирал жгутом соломы, а все ремни шлеи, чтобы были помягче, густо смазывал дегтем. Сам весь вымажется до бровей, и конь весь в дегте.
- Ничего, - утешал Хрулев. - Я когда на завод учеником пришел, не то что руки, вся рожа в волдырях была: за каленый кирпич хватался без привычки. Деготь не грязь, од полезный. Им даже от лишаев лечатся.
К чести Хомякова нужно сказать, он все-таки признался перед Хрулевым, что был неправ, и, пригласив к себе в сторожку Синеокова, попросил его снова повторить все, что тот говорил на собрании, и записал это в тетрадку.
Теперь каждый раз, когда возвращались подводы, Хомяков, прежде чем отпустить уполномоченного, тщательно осматривал коня и, если обнаруживал потертости, сбитую холку, замерзшие комья пены на сбруе, составлял акт и в наказание заставлял чистить конюшни. В споре с одним из уполномоченных он даже схватился было за наган. Несмотря на свою хилость, Хомяков только одной яростной смелостью одолел уполномоченного и, обезоружив его, заставил выгребать навоз. А этот уполномоченный был работник трибунала, и, как ни грозил он Хомякову, тот равнодушно говорил:
- Будь моя власть, я бы весь личный состав и всех коней вывел на плац и при них тебя самолично застрелил за зловредное отношение к народной собственности.
Скручивая из табака уполномоченного цигарку, продолжал:
- Ты гляди, как наши ребята за конями ухаживают:
почище, чем солдат за винтовкой. А ведь дома дети - шелудивые, немытые, голодные, разутые-раздетые. У Соркина на восемь детей одна пара валенок и те рваные.
А он для хомута где-то войлок достал и прилаживает.
Сапоги дырявые, заплаты положить не из чего, а он хомутину, из которой солома во все стороны торчала, новой кожей обшил. Это как называется? А называется это саможертвование на социализм. Исходя из этого, я на тебя и погорячился.
- Я человек стреляный, - огрызался уполномоченный, - меня пистолетом не сконфузишь.
- Тебя товарищ Витол сконфузит, - зловеще предупредил Хомяков. - Вот я ему на тебя написал.
И, вынув из кармана бумагу, Хомяков с выражением прочел рапорт, в котором уполномоченный назывался язвой на теле революции.
- Да что я за вашим конем, как за девкой, должен ухаживать? возмущался уполномоченный.
- Сравнил коня с бабой! Конь - это революционное имущество. Поэтому всякое нанесенное ему повреждение рассматриваю как факт контрреволюции.
Швыряя яростно вилами навоз в плетеный короб, уполномоченный сказал жалобно:
- Ты словами хуже, чем из пистолета бьешь. - И возмутился: - Что я тебе, контрик?
- Хуже, - спокойно ответил Хомяков. - Контрик знает, почему революции вредит, а ты от одной своей глупости ей болячки делаешь.
- Так не ей - коню!
- Конь тоже революции служит, - нравоучительно произнес Хомяков.
Одет Хомяков был очень плохо: от сапог остались одни голенища, под ними арестантские опорки, рыбачьи порты, стеганая кацавейка с торчащей из прорех паклей и старая солдатская папаха. Все остальное его личное имущество состояло из нагана, черемухового мундштука, толстой клеенчатой тетради, с привязанным к ней на веревочке огрызком карандаша, и стопки брошюр, завернутых в полотенце. Спал он на голом топчане, положив голову на папаху, ел черный хлеб, запивая горячей водой, а пайковый сахар копил, как он объяснил Тиме, для того, чтобы выменять у буржуазии на толкучке книги. Хомяков жаловался:
- Мне бы своими глазами Маркса прочесть, а то неловко получается: лозунги его знаю, а что он про все другие жизненные случаи советует, неизвестно.
Партийное удостоверение носил он в кожаной рукавичке, которая висела на шнурке под гимнастеркой вроде ладанки.
Кладя руку на то место, где у него висела эта рукавичка, Хомяков говорил Тиме:
- Партия, Сапожков, - это для большевика больше, чем господь бог для верующего. Мне уголовные ключицу сломали и руку из сустава вышибли, а я от обиды веру в людей не уронил. Говорю: придет время, и вы, сволочи, поймете, с какой стороны счастье засветит.
- А почему вы такой злой всегда? - спросил Тима.
Хомяков ответил со вздохом:
- Я человек с виду неказистый и на разговор не шибко внушительный. Не умею разные слова красиво говорить. А чем людей иначе возьмешь? Оно, ведь, я понимаю... надоели до смерти людям разные начальники. Все ими обижены. Но нынче как получается? Надо каждому сил не жалеть, поскольку не на буржуев, а на себя работаем. А как другой человек думает? При старом режиме работал и теперь тоже надо не меньше, а больше. Ну и бузит. Какая же это революция, если нет облегчения?
А чтобы облегчение полное получилось, надо его заработать. С неба нам ничего не свалится, вот и приходится на людей жать без жалости. Пусть меня и сволочат, зато потом сразу всем легче станет. Это меньшевики и эсеры сладкую жизнь с буржуйских подачек сулят. А мы, большевики, по правде говорим: чего сами наработаете, то все ваше. Много, складно поработаем хорошо жить будем, как и не снилось никому. Мало да вразброд - значит, жить впроголодь. А за это мы в ответе перед народом.
Такая, значит, наша политика.
Хомяков взял на себя уход за двумя конями, чтобы личным примером доказать, как может выглядеть конь в хороших руках. Вернувшимся с ездки лошадям он долго тер холку и спилу жгутами соломы, потом зубилом выбивал из подошвы копыт приставший лед, протирал копытной мазью, водил по плацу, чтобы копи не сразу остывали. Запотевшую сбрую отмывал в теплой воде и, смазав дегтем, вешал сушить у себя в сторожке. Его серое, морщинистое лицо с дряблыми запавшими щеками покрывалось нездоровым потом, дышал он тяжело, со свистом в груди. Часто из онемевшей руки выпадала скребница; наклоняясь, он никак не мог ее ухватить плохо повиновавшимися пальцами. Видно, со здоровьем у него было плохо. Как-то, вычистив днем конюшню и натаскав в кормушку сена, он так устал, что не смог принять с ездки своих коней. Коней за него убрал Хрулев. Но потом Хсн мяков кричал на Хрулева, хватаясь тощей рукой за кобуру, похожую на окорок:
- Ты мой авторитет здесь не рушь! Я таких благодетелей могу отсюда по шее! У меня мандат с полномочиями, понял? Выгоню к чертовой матери!
Всю ночь он провозился в конюшне, клал новые плахи вместо пробитых подковами и по неловкости или от слабости глубоко рассек левую руку топором.
Но на следующий день, бледный, с обмотанной влажными тряпками кистью, он ходил как ни в чем не бывало по конюшне, отдавал распоряжения, а когда вернулись его кони, превозмогая себя, вычистил их одной рукой, Однажды Тима не пришел в контору. На следующий день Хомяков велел ему зайти в сторожку и, держась рукой за кобуру, заявил:
- Ты что из себя барчонка строишь, дисциплину ломаешь? Ежели из революционного долга к коню пристал, так выполняй всё, как все, а нет катись отсюда подальше! Разложение вносить никому не дозволю, Накладывай взыскание: возить воду с реки. А потом погляжу, допущу снова к коню или нет. И отцу про мое взыскание доложишь. Понятно?
Два дня Тима ездил на реку, сидя на обледенелой бочке. Саврасая слепая кобыла, у которой была старушечья осторожная поступь, при малейшем шуме останавливалась, растопырив ноги, и не хотела двигаться, пока ее не возьмешь под уздцы. Набирая черпаком воду из проруби, Тима обливал валенки, поддевку, и все на нем обледеневало.
Хомяков говорил строго:
- Поди оттай в сторожке, а то одежу поломаешь и будет вся в прорехах.
Отогревшись в сторожке, Тима тоскливо бродил возле конюшни, но "ломать дисциплину" не решался и только, заглядывая в окошко, смотрел на Ваську, мысленно обращаясь к нему со всякими ласковыми словами.
На третий день запрет Хомяковым был снят, и он разрешил Тиме поехать на Ваське по наряду детдома № 1.
Запрягать помогал Белужин. Большой, рыхлый, ленивый, с толстым веснушчатым лицом, он умудрялся потеть даже на морозе; вяло двигаясь, говорил обиженно:
- Кирпичник я, а заставили еще конюхом быть. Вот тебе и революция восемь часов!
- Кто же вас заставил вступить в дружину? - спросил Тима.
- А совесть, - равнодушно ответил Белужин. - Говорят, за дармовщину работать - долг каждого сознательного.
- Ну и что?
- А то, что я несознательный, а сказать об этом совестно, - и сердито прикрикнул на Тиму, стоящего на ящике перед головой Васьки: - Ты как хомут одеёшь?
Суешь, как раму! Надо клещами вверх, а после свороти вниз. - Расправляя сбрую, жаловался: - Нашим коням следовало на дугу колокольцы навесить, чтобы все люди знали: на народном коне едешь, и уважали за это. Посоветовал Тиме: - Ты бы свою кобылу отучал по-коровьи спать, копыта под себя подогнув. Коновал объявил: дрянь лошадь, которая так спать ложится.
- Это он от холода жмется, - оправдывал Тима Ваську. - Попробовали бы вы сами в нетопленном помещении поспать!
- Чудила, кто же в конюшне печи ставит?
- До революции с конями плохо обращались, а после революции должны хорошо, - авторитетно заявил Тима.
- Агитируешь, как Хомяков! - небрежно заметил Белужин. - Вот наш Хрулев словами не бренчит, но куда его провористей. А в начальники не вышел.
- Он же председатель ячейки.
- Вот я и говорю. За всех и за все в ответе. А чина ему не дали.
- Может, не хочет?
- Как так не хочет? Ты поглядел бы, какой он на заводе самовластный. А здесь перед Хомяковым, как солдат перед унтером.
- Это он для дисциплины.
- А на кой она, дисциплина? От нее при старом режиме из людей чурки делали, а теперь каждый должон быть в полном своем естестве.
- Вы зачем так много соломы кладете? - прервал его Тима. - Мне не надо, я стоя буду править.
- Я не для тебя, а для вещи, которую ты везти должен. Говорят, цены ей нет. Один ящик тысячу стоит.
- А что это за вещь?
- А вот поедешь - узнаешь. Говорят, музыка такая.
Предъявив часовому пропуск, Тима выехал из ворот транспортной конторы, стоя в санях на коленях и держа в обеих руках вожжи. Он был весь переполнен ощущением счастья от сознания своей самостоятельности, своей необходимости в каком-то важном деле. Беспокойное чувство одиночества исчезло: Тима был сейчас один, но как никогда со всеми. Он выехал со двора на Ваське, и это записано в книге у Хомякова, и там же в графе "возчик"
стоит фамилия "Сапожков". И в кармане у него лежит наряд, на котором должен после расписаться какой-то Утев. Нужно только не забыть сказать, чтобы этот Утев написал также время, когда Тима кончит работу. И Тима что-то очень ценное привезет на Ваське. Это нужно для революции, так же как то, что делают папа, мама, Эсфирь, Федор, Капелюхин, Ян. Ведь и про все их дела записывает у себя в книжечке Рыжиков и потом, глядя в эту книжечку, ругает тех, кто делает плохо, хвалит тех, кто хорошо. А когда кто-нибудь особенно хорошо делает свое дело, Рыжиков поминает Ленина, который больше и лучше всех работает для революции.
На картинке, которую видел Тима, Ленин так себе, самый обыкновенный человек и больше похож по одежде на доктора, чем на вождя. Как ни вглядывался Тима в картинку, нигде у Ленина он не заметил пистолета. Интересно, почему же его все слушают и как он заставляет слушаться тех, кто слушаться не хочет? Хомяков - ведь тоже большевик и комиссар, но он говорит: "Если другому человеку револьвера не покажешь, то он не сразу слушается". А как же Ленин без всякого пистолета? Видать, он очень добрый. Наверное, так. А Ян говорил, что Ленин беспощаден к врагам революции, и ругал папу за то, что он интеллигент. А папа говорил, Ленин гораздо интеллигентнее всех интеллигентов - он ученый и знает много разных наук и написал много самых наиважнейших книг для революции. Когда мама и папа о чем-нибудь спорят, они говорят: Ленин сказал, Ленин писал. Папа помнит многое на память и всегда берет верх над мамой. Интересно, знает Ленин, какая у них в городе транспортная контора и кто в ней работает?.. Папа говорил, что декрет о национализации транспорта подписал Ленин.
Значит, он и про золотаревских коней тоже знал, когда подписывал...
Падал косматый снег, и весь город выглядел новеньким и чистым. Васька, тряся головой, шлепал по снегу большими, широкодонными копытами, которые обличали в нем рабочую, нерезвую лошадь. И всхрапывал ноздрями, когда в них попадали снежинки.
Тима, широко расставив ноги, правил стоя, стараясь по-кучерски держать вожжи в одной руке. По тротуару брели прохожие, но никто не глядел на Тиму восхищенно и почтительно, не любопытствовал: "А по какому делу едет подвода транспортной конторы и кто правит конем с таким важным, насупленным лицом?" Когда Тима крикнул прохожему, собиравшемуся перейти улицу: "Эй, поберегись, раздавлю!" - человек сердито взглянул на него и сказал насмешливо:
- Чего орешь, дура! На таком одре только покойников возить.
Тима, хоть и был оскорблен за Ваську, не стал дергать вожжи, чтобы показать его ход. Он помнил слова Синеокова, что коня надо вводить в рысь исподволь, а то можно ему сердце надорвать. На подъеме Тима слез с саней и пошел рядом с Васькой, а когда ехали с горы - упал с разбега в сани и крикнул:
- А ну, милый, давай!
Васька бросился вскачь, и в передок саней полетели комья плотного снега.
Остановившись у подъезда кобрпнского дома, Тима увидел засыпанного снегом человека, который оказался Утевым. Он сказал Тиме:
- Ты что, милок, молоко вез, расплескать боялся или по своим надобностям куда завернул? - и добавил огорченно: - Парнишку прислали, вот люди, а нам сила требуется. Вещь весом, пожалуй, поболее двадцати пудов...
Тима привязал вожжи к тумбе и приказал Ваське:
- Смотри тут, стой без меня как вкопанный, - и вместе с Утевым вошел в кобринскую квартиру.
Посредине гостиной стоял рояль с поднятой крышкой, похожий на гигантскую черную птицу с оттопыренным крылом. На круглой табуретке с металлической ножкой винтом сидел сам Адам Адольфович Кобрин в синем стеганом халате, расшитом белыми шнурками, и с остервенением играл на одних черненьких клавишах "Собачий вальс".
Трое рабочих, стоя возле рояля, растерянно и недоуменно переглядывались. Один из них, высокий, костлявый, держа шапку в руках, скорбно взмолился:
- Что же такое получается, товарищ Утев? Видал, играет на полный ход?! А в мандате сказано: "Изъять ввиду неиспользования владельцем по назначению".
Не поднимая глаз, Кобрин еще яростнее заиграл "Собачий вальс" и крикнул радостно:
- Говорил, музыкант, а вы не верили! - И, прижав ногой педаль, перенес руки на басы, отчего вся квартира наполнилась гудящим грохотом.
Но лицо Утева не дрогнуло, наоборот, оно стало каменно-неподвижным. Кивнув головой, он произнес равнодушно:
- Музыкант так музыкант. Значит, посидим, послушаем.
Оглянувшись, отступил к стулу, обитому цветастой материей, положил на сиденье папаху, уселся на нее и замер в спокойной позе ко всему безразличного человека.
Немного спустя оп предложил рабочим:
- А вы, ребята, чего стоите? Давайте, присаживайся, кто куда, но с мебелью поаккуратнее, не замарайте.
Кобрин торжествующе спросил Утева:
- Ну что, доказал?
- Это вы про что?
- Вы говорили, не музыкант, а вот играю!
- Вы про это? - спросил беспечно Утев. - А я думал, про что другое, пригладил на затылке ладонью волосы и сказал ухмыльнувшись: - Ну вот и играйте себе, а мы, значит, послушаем.
- Но я же не машина! - взмолился Кобрин. - Сколько можно?
- Это вы про что? - опять с простодушной улыбкой спросил Утев.
- Я говорю, устал, больше не могу.
- Чего не можете? - осведомился Утев.
- Устал, понимаете, устал! - Кобрин ударил себя кулаком по груди. - Не понимаете, человек устал!
- Это верно, - согласился Утев. - Обалдеешь одно и тоже столько бренчать! А вы другое что-нибудь. С отдыхом, конечно, нам спешить некуда.
- Хорошо, - покорно сдался Кобрин, - я вам другое сыграю, в миноре.
Он закрыл глаза и стал играть тот же "Собачий вальс", но уже не на басах.
- Уважаемый, - прервал Утев укоризненно. - Опять те же фигли-мигли. Вы же другое пообещали.
- Я и играю другое, - пожал плечами Кобрин и с презрением заявил: - Вы же ничего не понимаете в музыке! И не можете судить.
- Почему же не можем! - спокойно сказал Утев. - Можем. - Подойдя к роялю, он взял стопку нот, выбрал из них тетрадку, долго глядел в нее, шевеля губами, потом поставил на пюпитр и почтительно попросил Кобрина: Вот, будьте любезны, сыграйте эту штуковину.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |