- Ты у нас во дворе учредилку не разводи! - кипятился Редькин. - Как чужую свадьбу разгонять, так ты с винтовкой, а тут парламент хочешь устраивать! Перетащим мебель в одну комнату, и весь разговор.
- А я говорю, такого не будет! - гудел Коноплев сердито. - Нужно сначала власть в доме установить, а она решит, как и что.
- Что ж, по-твоему, на них власти Советской нет?
- Опа-то есть, но она не через каждого, кто поретивей, а кого выберут, через того действует.
- А если Залесский в домовый комитет заскочит, тогда что?
- Тогда, выходит, мы с тобой плохо с людьми говорим, значит, нам обоим цена - копейка.
- Что же, каждому жильцу в ножки кланяться: мол, поддержите, ради господа!
- Ты без шутовства давай, умом их пройми. Вот фельдшер Сапожков как меня выпрямлял: я к нему будто за мазью для ращения волос зашел, разговорились, кто сейчас над нами главный. Он так объяснил: Советскую власть не большевики выдумали. Сначала в Парижской:
коммуне, а потом в девятьсот пятом форму народной власти сам народ придумал. А мы, говорит, большевики, только возглавили борьбу за то, чтобы эта власть Советов пришла к власти. Вот теперь перед нами всеми задача:
с помощью этой власти научить народ управлять государством.
- Ну, это все по верхушкам, а вот домовый комитет - такого же никогда не было!
- Всего никогда не было, а потом стало.
- Выходит, надо собрать всех и объявить: так, мол, и так. А ежели не желаете подчиниться, то мы вам, сукиным сынам...
- Так не пойдет, вроде за горло брать. Надо убедительно. Мол, домком это тоже не чего-нибудь такое, а вроде Советской власти на дому и в нее должны войти в первый черед те, которые более достойны. Когда люди с такой высоты на собрание глядеть будут, не сробеют.
Коноплев попросил Тиму оповестить о собрании жильцов из флигелей и, если по ходу дела возникнет разговор, пояснить, что домовый комитет - это не только помойку сообща чистить, а кое-что поважнее, и снова повторил:
- Вроде как Советская власть, но в самом доме. Понятно?
В квартире № 1 жил официант ресторана "Эдем" Чишихин; вертлявый, слабогрудый, с разделенной до затылка на прямой пробор чернявой узкой головой, он очень не нравился Тиме.
- Вы, вьюноша, - наставительно говорил Чшгптхин, - от простонародья должны подальше держаться:
ничему хорошему не научат. Хотя в нашем городе настоящих образованных людей раз, два - и обчелся. Здешний Сарпп скажет: подай антрекот - а я ему филей бараний.
Сожрет и не заметит. Один Сорокопудов понимающий, и тот только на словах. "Подай бульон с кислой капустой" - это, значит, щи. Или: картофель "фри". Вот и вся образованность. "Фри" - вместо "жареный". Кричат: "Человек!" - а сами за человека не считают. А ведь я когда-то на пассажирском пароходе свой буфет содержал. Значит, настоящим человеком числился.
Когда Чишихин приходил домой из ресторана, сп разувался и держал опухшие, оплетенные толстыми синими венами ноги в шайке с холодной водой.
- За день верст сорок набегаешь. И на руках пальцы болят. Клиент любит, чтобы ему поднос на пальцах в растопырку и чтобы к самому столу на рысях подходил.
А где ж ее, прыть-то, для вежливости брать? Старый уже стал.
Все свои доходы Чпшпхпн тратил на единственную дочь. Это была низкорослая горбунья с удивительно красивым лицом, испорченным выражением презрительного, брезгливого отвращения и затаенной злобы. Одевалась она пестро, ярко, носила банты на золотистых вьющихся локонах. Поступив учиться в уездную женскую прогимназию, скрывала, что отец ее - половой, холуй, "человек".
Но очень скоро гимназистки узнали это и обличили ео с изощренной жестокостью. Ходили слухи, что она травилась, проглотив обломанные острия тонких швейных иголок. Во всяком случае, знаменитый в городе хирург Андросов любил иногда прихвастнуть:
- Приволокли ко мне однажды, знаете ли, малютку с ангельским ликом, и, доложу вам, случай, достойный медицинского журнала. Три часа, как мясник и ювелир, работал и, представьте, спас.
Она деспотически повелевала отцом, и Чишихин трепетал перед дочерью, ради нее готовый на все.
Когда Тима пришел к Чишихину, вежливо поздоровался и сказал: "Порфирий Васильевич, вас просят в субботу в шесть часов на общее собрание жильцов", - Чишикин ехидно осведомился:
- Кто просит? Если Советская власть, то она мне уже могилу вырыла. Закрыли рестораны-то. А нас всех за порог, под метелку. Разве что в казарме солдатам пит в котелках подавать.
Разглаживая перед зеркалом послюнявленным пальцем брови и оглядываясь на Тиму через плечо, Чишихина угрожающе произнесла:
- Вы своим родителям, мальчик, так и передайте: голодать не намерена. А вот возьму и повешусь и в предсмертной записке укажу: большевики довели.
- Понятно, вьюноша? - спросил Чишихин. - Так что тяните дверь на себя.
Удрученный Тима пришел к Коноплеву и рассказал о первой своей неудаче.
Коноплев мрачно крутил кончики усов, сопел, задумчиво морщил лоб, потом произнес неопределенно:
- При барах он жил, а без бар, выходит, нет жизни?
Такая механика. Ну, ничего, обходи флигель дальше.
Во второй квартпре проживали акушерка Устинова и ее две сестры, уже немолодые женщины, вечно учившиеся на каких-то курсах. Устинова, толстая, круглая, с седоватыми усиками и добрым шишковатым носом, с полуслова поняв Тиму, загорячилась.
- Девочки, - сказала она сестрам, - гражданин Сапожков, - это она так уважительно назвала Тиму, - приглашает нас всех на общее собрание жильцов. Давно пора.
- Мы поставим ряд гигиенических требований.
- Ах, как было бы хорошо устроить на заднем дворе заливной каток! воскликнула младшая сорокалетняя сестра. - Днем будут кататься дети, а вечером, при луне, взрослые. Это создаст атмосферу общения между всеми жильцами, а то мы живем так разобщенно!
- Не фантазируй, Софа! - строго сказала акушерка. - У Полосухина ребенок живет в корыте, а ты каток!
Можете сказать там, кому, я не знаю, - решительно заявила Устинова, что все три сестры...
- Как у Чехова! - рассмеялась младшая.
- Не дури, Софья. Словом, мы придем все...
- И благодарим за приглашение, - басом сказала средняя сестра.
Воодушевленный успехом, Тима постучался в квартиру № 3.
Дверь ему открыл Иван Мефодъевич Воскресенский, учитель гимназии, летом работающий кассиром на пассажирской пристани.
- Тссс... - сказал он испуганно и, озираясь на дверь, добавил шепотом: - Лепочка только что уснула.
Ступая в одних носках, и то на цыпочках, он провел Тиму в кладовую, где оборудовал себе кабинет для занятий. Сняв с табуретки банку с клейстером (он подрабатывал еще переплетным делом), проверил сиденье ладонью, потом сказал нерешительно:
- Кажется, чисто. Садись. - И осведомился: - Что скажешь? - Выслушав, произнес задумчиво: - Истинное народовластие должно обнимать все стороны общественной жизни и побуждать к ней человека. Еще в первобытном обществе человек осознавал себя частью целого. Но потом... - Иван Мефодьевич вдруг смолк, прислушался, спросил испуганно: - Тебе не показалось, что Леночка проснулась? Ну-ка, помолчим минутку, - приложил ладони к ушам, замер с вытянутым, напряженным лицом, потом проговорил с облегчением: - Нет, ослышался. Итак, о чем мы? Да, да. Прибуду всенепременно, - и, подняв руку, делая вращательное движение, сказал: - А знаете?
В этом есть что-то такое даже значительное - домовый комитет! - склонил голову, вслушиваясь в слова, и повторил: - Домовый комитет! - Оживился, спросил радостным голосом: - Послушайте! А ведь нечто подобное было при Парижской коммуне? Не помните? Жаль. Помоему, большевики кое-что у французов позаимствовали.
И правильно. Революция не может быть ограничена никакими национальными рамками. И я думаю, Ленин, - говорят, весьма и весьма образованная личность, - не мог пренебречь опытом французской революции. Интересно, каково мнение вашего отца на этот счет? Хотя он, очевидно, партийный фанатик и мыслит только в пределах весьма ограниченных. - Тут Воскресенский доверительно сообщил: - Я, знаете, к большевикам, в общем, отношусь с симпатией. Правда, они несколько прямолинейны и грубы, но легко найти оправдание и этому недостатку. Если это можно назвать недостатком.
За стеной раздался слабый шорох. Воскресенский вздрогнул, как-то весь сжался, потом на согнутых ногах подошел к двери, осторожно приоткрыл ее, высунул в коридор голову. И так стоял в своей конуре, словно обезглавленный. Вынув наконец голову из щели, прикрыл дверь, прошептал тревожно и неуверенно:
- Нет, кажется, спит.
- Значит, вы придете? - спросил Тима.
- Всенепременно, - подтвердил Воскресенский. Потом добавил: Естественно, только в том случае, если Леночка будет себя лучше чувствовать. Иначе ни-ни, даже если землетрясение.
Леночка, или, точнее, Елена Ивановна, жена Воскресенского, страдала тяжелой душевной болезнью. Отчего она заболела, знал весь город. Во время бала, устроенного городской управой в Общественном собрании, Сорокопудов, томясь скукой, предложил Воскресенскому сыграть с ним в "солдатики". "Солдатиками" назывались рюмки водки, которые обязан был выпить проигравший. Сорокопудов был попечителем гимназии, и Воскресенский не смел отказаться. Потом стали играть на пуговки. Пуговицы проигравшие отрезали от своих костюмов. Золотареву, наблюдавшему за игрой, захотелось позабавиться.
Отыскав Елену Ивановну, он сказал с отчаяньем в голосе:
- Елена Ивановна, беда! Ваш-то в картишки всю выручку пароходной кассы спустил. И уже на мелок пятьсот записал. Спасайте супруга-то, а то ведь его старшины из клуба за банкротство публично под руки выведут!
Побледнев, Елена Ивановна стала метаться по залам Общественного собрания и, униженно моля, собирала у всех знакомых деньги. Потом на извозчике помчалась домой, разыскала серебряные и позолоченные вещички и, сложив это в платок, кинулась снова в Общественное собрание.
Ворвавшись в комнату, где шла карточная игра, она бросила узелок на ломберный стол, развязала дрожащими пальцами, высыпала собранные по рублям и гривенникам деньги и сказала странным спокойным голосом:
- Господин Сорокопудов, извольте получить проигранное. Я не позволю Ивану Мефодьевпчу подвергать свою честь опасности.
И вдруг в зале раздался дикий, зверский хохот.
Сорокопудов, сохраняя вежливость перед дамой, встал, придерживая брюки руками. И то же самое сделал Воскресенский. А Золотарев, раскачиваясь, вопил, показывая толстым пальцем на горку пуговпц:
- Елена Ивановна, голубушка, они же друг перед другом в самом что ни на есть глазном для чести туалета пожертвовали! Им же теперь сбоим, чтобы сраму не было, падоть веревками обвязаться и таким манером шагать.
А то они с себя портки бубликами на пол обронят. Вот это сыграли, как говорится, по-гусарски! Почище, чем на "солдатиков".
С тех пор Воскресенский много лет покорно сносил издевательства гнмназистов и даже привык, приходя в класс, видеть на столе кучку пуговиц.
А вот Елена Ивановна осунулась, притихла, перестала выходить из дому, и по лицу у нее все время блуждала виноватая, заискивающая улыбка. Наверное, она улыбалась так, когда бегала по залу Общественного собрания и жалким шепотом молила знакомых одолжить деньги.
Она стала страдать бессонницей, и когда бы Иван Мефодьевич ни входил в спальню, он видел глаза жены открытыми. Она упорно смотрела в какую-то точку, словно стараясь что-то понять.
Когда мама Тимы просила мужа достать для Воскресенской снотворного, Петр Григорьевич приходил в ярость, и его обычно мягкое лицо обретало жесткое, мстительное выражение.
- Я знаю только одно средство исцелить Воскресенскую, - говорил он, приволочь к ним за шиворот Золотарева, поставить его на колени и набить морду так, чтобы она потеряла сходство со свиным рылом.
Оставалось последнее и самое трудное посещение: четвертой квартиры флигеля. Здесь жил прапорщик Хопров, георгиевский кавалер всех степеней. Его портреты печатались во многих газетах и журналах России. У него были ампутированы обе ноги и по локоть руки.
У Хопрова красивое сухое лицо, тонкий нос с горбинкой, узкие губы и широкий, чуть раздвоенный подбородок. В госпитале, где он лежал около года, в него влюбилась пожилая дама - патронесса. Свадьба состоялась в Москве, в храме Христа Спасителя. Шаферами были два генерала, которые толкали коляску с женихом вокруг аналоя, а обручальное кольцо надели ему на шею на голубой ленте.
При Керенском Хопрова возили по фронту, и он, обрубок человека в отлично сшитом френче, звеня Георгиевскими крестами, после того как его поднимали вместе с коляской на трибуну, призывал солдат к войне до победрого конца, требуя стрелять большевиков и дезертиров, как собак.
Этот ужасающий остаток человека яростно призывал воевать, словно одержимый мстительным желанием, чтобы как можно больше людей уподобилось ему. Когда Хопров выступал с речами в госпиталях и его возили потом вдоль рядов коек, на которых лежали искалеченные люди, он с жадным любопытством разглядывал их, но всегда в глазах его читалось презрение к ним. Закончив объезд, он заявлял с превосходством:
- Такие, как я, - редкость. Еще ни разу не видел, чтобы были потеряны все конечности, - и снисходительно откровенничал: - Правда, попадались, но так, чурки, вместе с копытами патриотизм потеряли.
Хопров выглядел всегда франтовато: до глянца выбрит, волосы слегка завиты и аккуратно подстрижены, брови подбриты, губы чуть подкрашены. Он носил портупею из светлой кожи, в кобуре наган с витым ремешком на ручке. На грудном ремне в кожаном кармашке свисток. Шашка в серебряных ножнах с алым темляком была привязана поперек ручек его коляски.
Он наловчился избивать самоотверженную супругу своими культяпками. Наклоняя голову, он губами доставал свисток из кожаного карманчика в портупее и приучил ее по сигналам свистка выполнять то, в чем нуждался.
Он удрал сюда, в сибирский захолустный городок, от революции, но революция настигла его и здесь.
Увешанный Георгиевскими крестами, с золотыми погонами на плечах, он ездил в коляске по главной улице города и поносил красногвардейцев бранными словами.
Но разве у кого могла подняться рука на этот остаток человека?
Хопров, лежа на подушках, сказал Тиме с ядовитой улыбкой, после того как Тима, поздоровавшись, машинально протянул руку:
- Ты, молодой человек, вместо моей руки можешь пожать ручку у двери с обратной стороны. Я ведь не люблю посетителей, а плевком попадаю в трехкопеечную монету на расстоянии двух аршин, как раз туда, где ты сейчас стоишь. Если сомневаешься, можешь убедиться.
- Сергей, - сказала супруга Хопрова, - не нужно нервничать, это приличный мальчик.
- Чего надо?
Тима для безопасности несколько отступил назад и сказал как можно беспечнее и вежливее:
- Вы не могли бы посетить собрание жильцов нашего дома? Вас все очень просят.
- Пусть все придут и попросят! - хрипло расхохотался Хопров.
Хопров наклонил голову, вытянул шею, достал зубами свисток и два раза коротко свистнул.
- Мальчик, - жеманно сказала Хопрова, - Сергея Антоновича беспокоит кишечник.
Тима, как воспитанный человек, смущенно поклонился и раскрыл дверь.
- Нет, стой! - закричал Хопров. - Пришел, так присутствуя.
- Мальчик, - сказала Хопрова, - Сергей Антонович нервничает. Покинь нас.
И Тима действительно вовремя успел закрыть за собой дверь. Хопров умел плеваться и на большую, чем два аршина, дистанцию.
Когда потрясенный Тима рассказал Редькину о посещении Хопрова, тот сказал:
- Да на черта он нам нужен! Позвали - правильно.
Раз собрание общее, надоть всех чистых и нечистых собирать. - Потом задумчиво произнес: - А насчет Чишихина Коноплев обещался сладить. Конечно, человек он революцией обиженный; нынче не такое время, чтобы буржуям блюда подавать. А вот дочку его мы пристроим; она же в гимназии четыре класса окончила, грамотная; приставим ее кассу держать в домовом комитете. Нынче не Пичугину за жилье платить, а в исполком, вот и пущай собирает с жильцов. Она девка злая, стребует. - Сурово сообщил: Залесский и Финогенов тоже по жильцам забегали, как про собрание прослышали, - свою политику гонят. А как же иначе-то? Дело насквозь политическое; хоть домовый, а тоже комитет называется; чего постановят, то для всех и будет. Жизнь-то человека с дома идет, а уж потом другое всякое.
Павел Ильич Ляликов, тучный, сытый, томный, с сочными карими глазами, рассуждал:
- Всем философическим мудростям я предпочитаю сейчас одну - житейскую.
Когда-то он был тощим совестливым санитарным врачом городской управы.
Во время эпидемии сибирской язвы пытался накладывать карантин на бойни, на кожевенные фабрики Кобриных, хотел даже запретить гонять через город гурты, требовал, чтобы посыпали известью базарную площадь там, где торговали скотом, и посмел огласить ошеломляющие цифры смертности в уезде. Заявил, что в свином корме количество калорий значительно больше, чем в пище, которой питаются шахтеры на пичугинских рудниках. Обвинил во лжи "Медицинский ежегодник", напечатавший статистические данные о снижении заболеваний в уезде, и доказал, что уменьшилась не заболеваемость, а количество людей, обращающихся за медицинской помощью.
Но после того, как его вызвали для беседы в жандармское управление, Ляликов сразу притих, подал в отставку, еще более отощал, обносился, залез в долги и вдруг с отчаянной решительностью женился на дочери акцизного инспектора Грохотова.
Бойко занялся частной медицинской практикой, беззастенчиво брался лечить любую болезнь, стал толстым, степенным, благоразумным.
Сапожков говорил о нем с брезгливостью:
- Врач-бакалейщик.
Встречая иногда Сапожкова, Ляликов восклицал:
- А-а, коллега! - жал руку, искательно заглядывал в глаза, спрашивал: Все пытаетесь путем воздействия на сознание изменить бытие человечества? игриво толкал пальцем в живот, сочувственно произносит: - Не обнаруживаю жировой прокладки. Питаетесь вы, мой друг, неважно, - и изрекал: - Все мудрствования от несытости человеческой.
Ляликов занимал половину флигеля. На двери, обитой кошмой, а сверху клеенкой, привинчена давно не чищенная медная доска с глубоко врезанными буквами: "Доктор П. И. Ляликов. Прием с 9 до 3-х. Вечером с 5 до 9-ти". Ниже мелкими жуликоватыми буквами: "По всем болезням".
Посещение Ляликова Тима оставил напоследок.
Он пришел к Лялпкову в четыре часа. Ляликов, что-то дожевывая, провел его в кабинет и, усаживаясь в кресло с очень высокой прямой спинкой, осведомился:
- Чем обязан?
Выслушав, погрузился в задумчивое молчание, толстыми, короткими пальцами забарабанил по резным ручкам кресла.
Тима с любопытством разглядывал медицинское капище Ляликова.
На огромном, таком же черном, как кресло, столе, рядом с малахитовым чернильным прибором, похожим на кладбищенский памятник, - человеческий череп, в нпжней челюсти которого недоставало двух передних зубов; по бокам чернильного прибора - стеклянные банки с формалином: в одной скорчившийся, дряблый белый зародыш человека, в другой - пара тугих синих почек.
Под стеклянным колпаком, какими накрывают сыр в лавке, - блистающие медью аптекарские весы. Рядом с креслом, на котором сидел Ляликов, расположился долговязый скелет. В шкафу на эмалированных подносах сверкал никелем медицинский инструментарии. В углу на покрашенных белой краской четырех табуретках стояла какаято странная машина.
Тима спросил, показывая рукой на машину:
- А это что такое? Чего она лечит?
Ляликов повел выпуклыми глазами, произнес рассеянно:
- А черт ее знает, купил на торгах по случаю, - ухмыльнулся: - Годится для психотерапии. На купеческое сословие особенно эффектно действует, погладил ладонью оклеенную редкими волосами лысину, осведомился: - Тебя, что же, отец ко мне прислал?
Тима сказал уклончиво:
- Папа ведь тоже жилец.
Павел Ильич задумчиво потянулся рукой к носу, ухватил волос в ноздре, долго крутил и вдруг решительно выдернул. Разглядывая волос на свету, проговорил грустно, со слезой в глазах:
- Я, голубчик, материалист в самом подлинном смысле этого слова. Собрание совпадает с часами приема больных. Выходит, не меньше ста рублей вон из кармана, - и сердито заявил: - Меня социальные способы исцеления не интересуют! Уж я как-нибудь по-старшшому, тихо, скромненько, порошочками, капельками.
- За деньги?
Лицо Лялпкова набрякло. Оттягивая крахлтльный воротничок на короткой, жирной шее, он сказал сипло:
- Мне следовало взять тебя за ухо и выставить за дверь. Уходи вон!
Конечно, каждому человеку становится стыдно, когда его выгоняют, но Тиме было не только стыдно, но и обидно и горько, что он не сумел сагитировать Лялпкова.
И чего он стал важничать перед Лялпковым? Вот Рыжиков - председатель ревкома, а он вовсе не важничал перед инженером Асмоловым. Как-то на днях Рыжиков пришел к ним во двор и сказал:
- А ну, Тимофей, покажи-ка, где тут у вас инженер Асмолов живет.
Тима привел Рыжикова к Асмоловым, и ему было очень приятно видеть, как взволнованно и тревожно встретил Асмолов Рыжикова.
Снимая в передней телячью куртку, Рыжиков говорил весело:
- Хорошо, Тимофей вызвался с вами познакомить, а то так просто явиться, знаете, как-то неловко.
В кабинете Асмолова он с удовольствием оглядел шкафы с книгами. Подойдя к висящим на стенах чертежам, спросил:
- Если не ошибаюсь, проект угольного разреза?
- Так, фантазировал на досуге, - небрежно ответил Асмолов.
- Любопытно, любопытно, - говорил Рыжиков, потом заявил: - А знаете, Юрий Николаевич, это очень увлекательно - открытая добыча угля.
- Вы горняк?
- Нет, так, несколько лет на каторжных рудниках проработал, - и снова произнес почтительно: - Великолепная идея! Снять крышку с угольных пластов - просто замечательно.
Асмолов набил гильзу табаком, предложил Рыжшюву, закурил сам и, выпуская дым, сказал со вздохом:
- Через сто лет, может быть!
- Если бы я был автором подобной технической идеи, я бы черт знает что сделал, а добился ее осуществления! - сказал решительно Рыжиков. - А вы, Юрий Николаевич, таким скромником себя держите.
Асмолов смял папиросу в пепельнице, потом сказал глухо:
- За растрату средств акционерной компании на проведение без ее ведома вскрышных работ я был судим как уголовный преступник.
- Сие нам известно.
Асмолов нервно передернул плечами и вдруг сухо спросил:
- Вы, очевидно, посетили меня по какому-нибудь определенному поводу?
- Вы угадали, - с удовольствием согласился Рыжиков. - Дело в том, что паровая мельница вот-вот станет.
Хотим просить вас помочь отремонтировать машину.
- Но паровая машина принадлежит Вытмапам, а я, как вам известно, согласно контракту с Пичугнным, лишоп возможности оказывать техническую консультацию другим компаниям.
- Сейчас, видите ли, мельница стала народной собственностью.
- Допустим, но у меня иные этические взгляды на эти акты и потому...
- Понимаю, - живо согласился Рыжиков, - не настаиваю больше. Но вот, Юрий Николаевич, позвольте обратиться к вам тогда с просьбой: разрешите нам попробовать осуществить ваш проектец на одной из ппчупшскпх угольных разработок.
- Я неоднократно обращался с этим предложением к господину Пичугппу и каждый раз получал отказ.
- А мы без господина Пичугпна обойдемся. Так как же?
- Право, не знаю; соблазнительно, но...
- Ну что ж, как вам угодно, извините за столь внезапное вторжение, тихо сказал Рыжиков.
Уже в передней Асмолов спросил робко:
- Вы это серьезно предлагаете?
Рыжиков пожал плечами.
- Но, очевидно, вы ставите этот вопрос в зависимость от моего согласия консультировать ремонт паровых машин на мельнице?
- Не я, а вы так вопрос поставили, - улыбаясь, сказал Рыжиков. - И, по-моему, правильно. Отремонтировать машины, являющиеся теперь народной собственностью, пли осуществить более эффективный способ добычи угля на рудниках, принадлежащих народу, - это, в сущности, одно и то же в этическом, так сказать, смысле.
- Позвольте мне еще подумать, - попросил Асмолов.
- Юрий Николаевич! Если мельница завтра остановится, город окажется без муки, значит, без хлеба. Впрочем, повторяю, я ни на чем не настаиваю, решайте, как вам будет угодно.
- Странно. Вы могли меня насильно заставить, - задумчиво произнес Асмолов.
- Могли бы, - улыбнулся Рыжиков. - Но, кроме власти силы, есть власть убеждения.
- Мне легче было бы подчиниться приказанию.
- Нет, уж извините! - рассмеялся Рыжиков. - Помочь тут вам я не хочу, и, протягивая Асмолову руку, сказал: - Так лошадку с кучером я оставляю в вашем распоряжении.
- Зачем? Что вы!
- Не гю доброте, а по корысти. Придется вам самому по городу рыскать и доставать все, что для ремонта требуется.
- Но, позвольте, как я могу брать чужое, если даже найду необходимые части?
- А вам это и не нужно. Вы просто скажете кучеру; он и заберет все, что требуется. Фамилия кучера - Богаткин, зовут Гавриил Семенович. Он уполномоченный ревкома, в технике немного разбирается, рабочий с Путиловского завода, стал сибиряком с девятьсот третьего года. Человек симпатичный, но кучер, извините, не очень опытный.
- Просто неловко даже... - сказал растерянно Асмолов. - Почему же вы его сюда не пригласили?
- Ничего, пускай привыкает к извозчичьей жизни! - усмехнулся Рыжиков. Значит, Юрий Николаевич, примерно через недельку мы вас в Совете послушаем, вы нам подробно расскажете о применении метода открытых угольных разработок. А потом, значит, с богом, на шахты.
Прощаясь с Рыжиковым, Асмолов шаркнул ногой и произнес:
- Весьма рад знакомству.
- И я тоже, - ответил Рыжиков.
Потом Рыжиков сказал Тиме наставительно:
- Впдал-миндал, как мы с тобой здорово дело сделали? А говорили: откажется. К каждому человеку ключ можно найти.
- А про шахты вы ему просто так пообещали? - спросил Тима, чтобы показать свою проницательность.
Переносицу Рыжикова защемили две глубокие складки. Взяв Тиму за плечо, он произнес сурово:
- Эх ты, млекопитающийся, ничего не понял! Я ведь к нему только из-за шахты и пришел. Шахты нам важнее, а ремонт мы бы и без него сладили. А раз он теперь взялся большевикам помогать, мы ему шахты доверим спокойно. Будет главным управляющим. А ты - обмануть человека, чтобы только на ремонт сманить! А еше сапожковский! Стыдно, брат!
И Тима подумал, что если бы Рыжиков пришел к Ляликову и сказал просто: "Павел Ильич, вы, как врач, лучше других знаете: когда дети спят на полу в тесной каморке, на грязном тряпье, это очень вредно им для здоровья. Объясните это, пожалуйста, жильцам на их общем собрании", то Ляликов тогда обязательно бы пришел, потому что он очень самолюбивый и ему нравится поучать других.
Последним, к кому нужно было зайти Тиме, был Моиастырев. Он снимал вторую половину флигеля, рядом с Ляликовым.
Василий Мопастырев - единственный зубной техник на весь город - мог неплохо зарабатывать, если бы не характер. Раздражительный, нервный, заносчивый, он поругался со всеми зубными врачами. С пациентами был крайне несдержан и груб. Он считал себя свободным анархистом, презирал свою и чужую собственность.
В квартире у него почти не было мебели, спал он на дощатом топчане, ходил в охотничьих сапогах и в коротко обрезанной дохе, из карманов которой торчали рыбьи хвосты. Монастырев был страстным любителем подледного лова. Отправляясь к клиентам, он по дороге спускался на лед реки и, если хорошо клевало, просиживал у проруби до окончания клева. Свою революционность он выражал главным образом пренебрежением к общепринятым правилам приличия, щеголял бранными словами, которыми заменял медицинские термины. Самым любимым изречением Монастырева было взятое у Канта: "Действуй так, как если бы максима твоего действия должна была по твоей воле стать всеобщим законом природы".
Он свысока относился ко всем в городе, утверждая, что вообще все города нужно сжечь вместе с клопами и обывателями, а потом на пепелище созидать новое человеческое общество.
Монастырев открыл Тиме дверь, держа в руке челюсть, полную зубов на розовой каучуковой десне. Шаркая по ней крохотным подпилком, он сказал угрюмо и иронически:
- Вот жевательный аппарат человеческой скотине приготовил. Думал, она явилась, а это ты.
- Здравствуйте, - сказал Тима вежливо.
- Глупые слова по адресу здорового человека, - буркнул Монастырев и, пропустив Тиму в комнату, сказал: - Зубы - это рудимент зверя в человеке. Человек будущего станет питаться только таблетками.
- Василий Северьянович, - сказал Тима, - вы знаете, как плохо живут Полосухины?
- Они не живут, а прозябают. Если бы они были не люди, а свиньи, они бы давно подохли из-за отсутствия атмосферы.
- Хорошо бы их переселить куда получше.
- В этом городе нет здания, достойного человека.
- У Асмоловых большая квартира. Залесский занимает три комнаты, и у Илюмского две.
- Правильно, надо взять их всех за шиворот и вышвырнуть на улицу. Такова и моя мысль.
- Значит, вы скажете об этом на собрании жильцов?
- Я не хожу по собраниям.
- Но ведь нужно, чтобы все решили, иначе нельзя.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |