Дом, который построил Фед

Юрий Грост

ДОМ, КОТОРЫЙ ПОСТРОИЛ ФЕД

Пой же, Пой! В роковом размахе
Этих рук роковая беда

Только знаешь, пошли их на хер…

Не умру я, мой друг, никогда.

Сергей Есенин

Для меня эта история началась в аккурат перед смертью дедушки. Если бы он не рассказал мне об этом, то, может, я до сих пор бы оставался в неведении, проезжая мимо этого дома, думая только о своих делах. Но я не хочу сразу раскрывать карты людям, которые читают эту историю. Нет, я не из тех, кто пишет о своём прошлом, концентрируя внимание на совершенно ненужных событиях из своей жизни. Я не хочу заинтриговать читателя, нет. Я просто хочу узнать, а заметит ли читатель того слона, которого не замечал никто в округе. Я с уверенностью могу сказать, что после всей этой истории очень хорошо понял смысл поговорки: А слона-то мы и не заметили.

Итак. О себе.

Мне тогда было двадцать лет. Как и раньше, я жил в Орске. На дворе стоял весёлое жаркое лето 2011 года.

Орск, город, находящийся в области Оренбурга, был разделён реками Урал и Орь на две части. Одна лежала строго в Европе, другая – в Азии. Частью города, где жил я, называлась Новым Городом. По ту сторону реки располагался Старый Город.

Дом, который достался нам ещё во время ленинской революции стоял как раз напротив необычного водохранилища. Необычным оно было потому, что природа вырыло его в форме огромного кольца. Мы его так и называли: Кольцо. И кольцом оно было лишь сверху, с высоты полёта вертолёта, мы же, через дорогу, видели лишь большой водоём, уходящий далеко налево и далеко направо, и где-то там сворачивающий в одну и ту же сторону.

В двадцать я только-только намеревался жениться. И я предполагал, что с этим событием моя история в светлом городе Орск благополучно закончится. Более того, на этом событии для Орска грозила закончиться и история нашей родовой ветви. Приехавшие в 1917 году сюда мои родственники, а именно – мой прадедушка, никогда не думали, что в 2011 всё вот так прозаично закончится. А всё почему? У моего дедушки был брат, умерший и не оставивший после себя никого, кроме старой парализованной жены. Мой дедушка породил на этот свет моего отца, а тот – только меня. А я собирался жениться и уезжать из Орска в Оренбург. Там у меня были перспективы, там крутилось больше денег.

Мой дедушка был простым работником орского завода, папа же пошёл дальше и окончил технический институт. Всю жизнь он проработал инженером. Я пошёл по его стопам, но работать инженером на орском заводе металлоконструкций не хотел. Как-то я наткнулся в интернете на объявление, что на нефтяных оренбургских заводах «Газпрома» требуются инженеры. И зарплата там была в два раза выше, чем у нас. Мне было страшно, но я рискнул.

Вы понимаете, что молодому человеку, выросшему в родном доме, с родителями, очень сложно вот так сразу принять решение и оторваться от родового гнезда. Но жизнь как-то закрутилась сама, и всё произошло внезапно. Я часто начал ездить в Оренбург, прощупывая почву для работы. Прошёл много фирм, встретил девушку своей мечты и совершил кучу других поступков, которые не касаются нашей истории. Я говорю это к тому, чтобы вы поняли, какое тогда у меня было чемоданное настроение. Да, я присутствовал в Орске, всё ещё ходил изредка в офис на заводе отца, чтобы заработать мелкие гроши на бензин своей восьмёрки. Но это в действительности было присутствием, но никак не жизнью. Даже дома я не замечал ни отца, ни мать. Я просто встречался с ними на кухне, когда ел, а всё остальное время общался со своей девушкой, уже почти невестой, по аське, по телефону. Моя душа уже жила в Оренбурге, и именно тогда, когда я меньше всего хотел знать, как дальше пойдут дела в моём родном Орске, меня и настигла эта история.

Все дома на нашей улице стояли ровным строем вдоль дороги. Надо сказать, что через дорогу, сразу после склона начинался водоём, и на той стороне дороги не было домов, кроме одного. Домик нашего соседа Фёдора – парнишки чуть младше меня. Конечно, в 1917 году, да и даже много позже, это были лишь деревянные одноэтажные лачуги, каркас которых был выкрашен в однотонно синие или зелёные цвета. Сейчас все строились. Кто-то снёс дерево и поставил двухэтажные кирпичные коттеджи, кто-то просто обновлял фасад дома.

Мы относились к людям второй категории. Я хочу сказать, что на зарплату инженера сложно построить коттедж, особенно, когда на эту же зарплату кормишь жену, сына и отца. Да, мой дедушка жил с нами. Но, конечно же, зарплата моего отца была не единственным доходом в семье. Кроме прочего, подрабатывал я, подрабатывала мама, и дед получал пенсию. Но для коттеджа всё равно маловато, не находите? Поэтому, нашему дому мы лишь сделали качественную европейскую отделку. На этом решили остановиться.

О том, кто были нашими соседи, мы не знали, ибо ни с кем не общались, кроме Фёдора, конечно. Да и общение с ним было лишь на уровне привет-пока. К нему постоянно любил заходить мой дедушка. Они брали по бутылке пива и устраивались на лавочке у окна дома Фёдора. Со стороны это выглядело немного смешно и сюрреально. Седой старик и парень рядом с ним – совсем мальчишка.

Я помню, дедушка, которому всю жизнь было нечего делать, посещал Фёдора ещё, когда я был ребёнком. Иногда он брал меня с собой, а больше всего мне нравилось ходить с ним в июле, когда поспевала малина. Дело в том, что весь забор дома Фёдора был засажен кустами роз и малины. Наверное, это были самые сладкие воспоминания из моего детства, когда мне шесть лет, я брожу по кустам малины Фёдора, которого я тогда называл дядя Фёдор, как в мультике, и обираю крупные тёмно-красные ягоды малины, а мой дед и дядя Фёдор сидят на лавочке с пивом и смеются надо мной.

Хотя, нужно сказать, что я обирал малину у Фёдора и без деда, снаружи, со стороны улицы, куда ветви малины тоже не забыли протянуться. Фёдор никогда не собирал ягоды, которые были с другой стороны ворот. Лишь со стороны своего двора. Я думал, что он боится обычной дорожной пыли, которая покрывала все ягоды, прилетая на них от проезжающих мимо автомобилей. Я же был бесстрашным и никакой пыли не боялся. Внушите ребёнку обратное.

Потом я подрос, выучился в университете, приобрёл автомобиль, а малина у забора дома Фёдора оставалась такой же красной. Я часто приезжал с работы и видел его, поливающим свой садик, или пропалывающим сорняки. Весной он сгребал листья, жёг их или высаживал новые однолетние саженцы. Зимой лепил снеговиков или просто курил у окна. Что бы он ни делал, я махал ему рукой, подъезжая к своему дому и заглушая двигатель. Я махал ему приветливо, с открытой улыбкой, будто говорил: я тебя ещё помню и вижу. А он добродушно улыбался и махал мне в ответ.

Вот так мы и жили на нашей Кленовой улице. Прекрасная жизнь, скажете вы. Тихая, провинциальная, что ещё нужно человеку для счастья? Но только сейчас я поймаю вас на самом интересном, схвачу за руку в самый неподходящий момент, как говориться, прежде чем перейти к своей истории. Я хочу, чтобы вы поняли, что слона-то вы и не заметили.

Помните, вначале я сказал, что Фёдор, который, кстати, жил в своём доме один, чуть младше меня. Тогда какого чёрта, простите, он пил пиво с моим дедушкой, когда мне было шесть, когда он должен был собирать малину вместе со мной? Скорее всего, вы даже и не обратили внимания на этот факт, правда?

А вот теперь история.

***

Эту историю я узнал, когда мне было двадцать лет. Хотя, два факта подталкивали меня к ней ещё раньше. Первый раз, Когда мне было шесть лет, второй раз – когда тринадцать. Но я был так же слеп, как и все люди, и не заметил огромного слона. В шесть лет я просто забыл о том, что случилось, в тринадцать – счёл шуткой. Пока мне не открыли глаза в двадцать, ткнув носом в происходящее, как щенка тыкают в лужу, которую он наделал в прихожей.

Но первый знак, вспомнилось мне, был в том возрасте, когда думаешь только о малине, стоя в кустах на грядке своего соседа. Мой дед тем жарким летним днём сидел всё на той же лавочке с Фёдором. Они пили пиво. Вроде, Жигулёвское, насколько помню. Я же нашёл самое рыбное место, где малина висела почти гроздьями. Малина у Фёдора всегда была крупная, ягоды не болели ничем, насекомые их не ели. Идеально.

- Игорёша, - позвал меня дед.

Я помню, повернулся, сжимая ягоды малины в обеих руках: одну ел, а другую держал про запас. Лица дедушки и Фёдора сияли. Только дедушка был седой и сгорбленный, конечно, ведь ему тогда было семьдесят три года. А Фёдор рядом с ним был просто маленьким мальчишкой: волнистые коричневые волосы, накаченные мышцы, стройная фигура. Зависть всех девчонок в округе.

- Чё? – спросил я, раздражённый тем, что меня отрывают от любимой малины.

- Игорёк, скажи, сколько дяде Фёдору лет?

Я посмотрел на парня, сидящего рядом с дедом, прикинул что-то в голове, и ответил:

- Тридцать, - у меня тогда, в том возрасте, вышло что-то вроде «тлицать».

После этого они оба засмеялись, только дедушка тихим старческим смехом, а Фёдор откровенно загоготал, как может гоготать обычный восемнадцатилетний парень. А ведь тогда он и выглядел на восемнадцать, но для малышей всё кажется большим.

- Что-то ты преувеличил! – воскликнул Фёдор.

- Игорёк, - лицо деда продолжало улыбаться, но глаза посерьёзнели. – Ему столько же лет, сколько и мне.

Помню, я тогда пробормотал что-то типа «угу» и вернулся к своей обожаемой малине.

Естественно, я благополучно забыл этот случай.

***

Об этой истории знали только три человека: мой дедушка, его брат и я. Теперь они оба мертвы, и я остался единственным носителем информации.

Когда мне было тринадцать, мы отмечали день рождение отца. Закатили неплохой праздник с богатым столом. Приехал брат моего деда, дед Марат. Старше моего дедушки на шесть лет. И если моему деду было уже восемьдесят, то деду Марату перевалило за восемьдесят шесть. Мой папа всегда говорил, что мы долгожители, но я смотрел на своих дедов и понимал, что не хочу жить до такого возраста и быть такими как они: старыми, дряхлыми, еле дышащими. Я сказал «еле дышащими» потому, что дед Марат вообще не мог пройти без отдышки и двадцати метров.

Помнится тогда, почти в разгаре праздника, попробовав все яства на столе и уже успев залезть пальцем в торт, я вышел за ворота, сел на лавочку, которая стояла у нашего дома сколько я себя помню, и принялся играть в тетрис. Через десять минут ко мне присоединился дед Марат. Он вышел за ворота, покосился на меня взглядом с вопросом: «кто этот мальчик?», а потом присел рядом.

Он тяжело и часто дышал, а воздух входил и выходил из него со свистом. Вытерев пот со лба, дед Марат достал «Приму» и закурил. Они с моим дедом признавали только эти сигареты, говоря, что все эти фильтры в новых сигаретах только ещё быстрее заставят тебя выплюнуть твои лёгкие.

Первые несколько минут мы просто сидели. Я – играл, дед Марат – курил. Боковым зрением я замечал, что иногда он посматривает на меня. И вдруг он заговорил. И он задал совершенно неожиданный для меня вопрос:

- Игорёк, посмотри-ка на этот дом, он красивый?

Дед Марат кивнул в сторону дома Фёдора. Я нажал на паузу, кинул в старика скучный взгляд и посмотрел на дом Фёдора.

А что тут такого красивого в этом доме? Я бы такой вряд ли выстроил, потому что он похож на кукольный: тёмно-розовые стены, красная крыша, тёмно-бордовые непонятные узоры, идущие по периметру стен. И стены такие, какими их рисуют первоклассники. Ничего необычного, но слишком слащаво.

- Да, он красивый, - сказал я. – Но я в таком жить не стал бы.

С этими словами я вернулся в свой любимый тетрис. Дед Марат сухо беззвучно засмеялся, выкидывая окурок и обнимая свою клюшку.

- А я, представляешь, видел, как он строился, - сказал он, мечтательно разглядывая дом через дорогу.

Я промолчал. Какое тринадцатилетнему подростку может быть дело до архитектуры дома напротив, а уж история постройки дома его, тем более, нисколько не интересуют.

Дед Марат как будто понял мою реакцию и решил говорить сам, не думая о том, интересно мне это или нет. Я совсем не хотел играть в тетрис, когда под ухом бурчит дед-маразматик, и я подумал, что если мне это надоест, я просто уйду в дом. Через пару минут этот маразматик вообще забудет, что сидел со мной и рассказывал про то, как он пил водку со строителями.

- В тридцатом году этот дом тут появился, - сказал дед Марат. - Мне было тогда вот точно как тебе – тринадцать. Я был тогда парнем видным. Высокий, статный. Не то, что вы сейчас, рохлики.

Я уже приготовился идти в дом, но игра в тетрис меня пока не отпускала.

- Я с девкой тогда какой-то встречался, - продолжал дед Марат, вытаскивая новую сигарету. – У тебя-то девка хоть одна есть?

- Да, - буркнул я, осознавая, что даже никогда и не задумывался над этим вопросом.

- Верно пигалица какая-нибудь, - сказал дед Матвей, чиркая спичками и поджигая кончик сигареты. – А тогда, в тридцатом, девки все в твоём возрасте были сисястыми, полнокровными. Я к ней на свидание собирался. Как сейчас помню. Май был. Двадцать второе число. Я со школы ушёл очень рано, потому что она болела. Домой зашёл, пиджак бросил, рубашку новую одел, причесался, одеколоном себя пошлёпал. Выхожу на улицу.

Дед остановился, и я порадовался этому, выстраивая фигуры на экранчике в полосы. Я взмолился, чтобы он забыл то, о чём хотел сказать, но дед Марат продолжил. Хотя, на тот момент я подумал, что не продолжил, а уже начал другую тему.

- Отсюда открывается очень хороший вид на Кольцо, - сказал он, махнув рукой в сторону дома Фёдора. – Если выйдешь, прямо водная гладь вся перед тобой, как зеркало в небо. Тогда этого дома тут не было. Но тем утром он и построился. Когда я вышел на свидание к… чёрт, как же её звали. Не помню уж. Но в общем, когда я вышел, этот дом и построился.

- Как это – построился? – спросил я, проигрывая в тетрисе. Я уже хотел было идти в дом, ждал только, чтобы дед Марат уточнил это своё странное «построился».

- Ну так и построился, - кивнул дед. – Я стою, значит, у ворот. – Увлечённый Марат начал размахивать руками, объясняя всё жестами, в его глазах загорелся огонёк. – Прямо передо мной выход к Кольцу. И вдруг, знаешь, свет. Как будто вот солнце на воду светит, а потом в него камень бросаешь. И волны световые такие плескаться начинаются. Вот и тут также, только всё прямо передо мной на воздухе. И вдруг, я смотрю, крыша прорисовывается. Фасад тут вдруг розовый. Калитка проходит, ворота. И кусты. А на них розы и малина. Минута вот прошла и свечения уже нет. И дом стоит.

- То есть, он сам возник прямо тут из ниоткуда? – усмехнулся я.

- Да! – воскликнул дед, восторженно, словно школьник, выпучив глаза.

- Это ты, дед, сказки рассказываешь, - весело засмеялся я.

- Да я зуб даю! – ответил дед Марат возмущённо.

Я засмеялся ещё громче.

- Да у тебя и зубов-то уже не осталось, дед, - сказал я сквозь смех.

Внезапно дед Марат засмеялся тоже и замотал головой от веселья. Его седая борода запуталась в пуговицах старой поношенной рубашки.

- Да не так уж у меня и мало зубов, - смеялся он. – Палец откусить могу.

- Ты больше не пей сегодня, - весело сказал я и убежал в дом.

Я видел деда Марата в последний раз. Через месяц он умер. Скоропостижно, инфаркт, и больше мы его не видели. То есть, я не видел. Мои родители и мой дед ездили на похороны, но меня решили оставить дома.

Через семь лет, когда моему деду исполнилось восемьдесят семь лет, настала и его очередь. И это случилось как раз тогда, когда я был на чемоданах, думая об Оренбурге.

Врачи нас предупредили, что дед долго жить не будет, но промучается ещё пару месяцев. Всё это время с парализованной левой рукой и левой ногой он лежал дома. Три раза в неделю приходил сосед медбрат и ставил деду капельницу. Мы легко могли сменить в ней лекарство, если заканчивалась первая порция и потом вытащить иглу из вены. Но мы – это я и отец. Мать категорически отказывалась приближаться к адской рогатульке, аргументируя это тем, что всё напутает и убьёт несчастного старика. Но, так как отец был постоянно на работе, приходилось сидеть и менять лекарства мне.

Не сказать, что я не любил деда, даже наоборот, но в те дни я подгонял время, молясь, чтобы два месяца пролетели как один. Я надеюсь, вы понимаете, что это те мысли, которых следует стыдиться, и каждый нормальный человек их стыдится.

Внезапная болезнь моего деда оттащила меня от Оренбурга, заставив снова погрузиться в историю своего родового гнезда, от которого я отрывался с каждым днём всё больше и больше.

Я помню, что в тот день я сидел и просматривал журнал «Недвижимость в Оренбурге». Капельница медленно капала, дед спал. Тишина в доме была идеальной, и казалось, даже часы тикают про себя.

Он проснулся и спросил:

- Саша, который час?

- Я Игорь, - ответил я, понимая, что он перепутал меня с отцом.

- Чёрт меня дери, Игорёша, сколько там?

- Третий натикал, - ответил я, отгибая край журнала и глядя на настенные часы.

- Мать-то твоя где?

- Если б я знал. Ушла за сахаром и будто в Оренбург за ним поехала, - ответил я, возвращаясь к журналу.

- Игорёша. Ладно хоть ты тут есть. Иди сюда. Давай.

Я вздохнул. Мне было лень подниматься и идти к деду, особенно если это было просто так.

- Что тебе надо? – произнёс я тоном уставшей раздражённой доярки. – Ты пить хочешь?

- Нет, поговорить с тобой хочу, - ответил дед.

- Дед… - вымолвил было я и вдруг подумал, а что если, это будет последний разговор? Что если завтра деда уже не будет, а я отказался выслушать его сегодня, прямо перед смертью. Подобные мысли вызвали чувство вины, и я отложил свой журнал и направился к кровати деда. Там я сел на стул и взглянул на старика добрыми глазами. Господь ты мой, сколько на нём было морщин. А его тело напоминало высохшего гуманоида, точь-в-точь, как из старой Спилберговской сказки «Инопланетянин». – Тут я, дед.

Старик пожевал губы и грустно произнёс:

- Я так хочу попрощаться с Федькой, знал бы ты.

- Да ты не переживай, - улыбнулся я. – Ты ещё на войну пойдёшь. Ты меня переживёшь.

- Ээээ, не ври старику при смерти, - ответил дед. – Я-то всё чувствую. В моих песочных часах остались последние песчинки.

- Нуу… - я растерялся. Мне не хотелось признаваться старику в том, что он прав и звать Фёдора, и с другой стороны я понимал, что Фёдора мой дед может больше не увидеть. – Давай я всё-таки его позову, и ты с ним поговоришь. Он обязательно придёт, если дома.

Дед сухо засмеялся.

- Игорёшка, малыш, ты всё так и живёшь в неведении. Слепец. Он дома. Он всегда дома, но не придёт Федька сюда.

- Ты хочешь сказать, ему на всё наплевать? – нахмурился я.

- Я хочу сказать, что все вы здесь на Кленовой улице живёте. И слона под боком не замечаете. Вот ты сколько раз проезжал мимо его дома?

- Не знаю, - пожал плечами я. – Много.

- Часто ты его там видел?

- Да. Он вечно во дворе копается.

Дед снова сухо засмеялся.

- А ты помнишь, как включал свет в туалете, когда в последний раз ходил туда?

Этот вопрос меня слегка обескуражил.

- Не совсем понимаю, о чём ты, - сказал я.

- Ну свет. Ты ходил в последний раз в туалет хоть помнишь когда?

- Ну… не знаю. Утром или днём, - ответил я. – Но причём тут это?

- А притом, что ты не помнишь, - сказал дед.

- А зачем я должен это помнить? – возмутился я.

- Как зачем? А если б в туалете была змея, а ты просто зашёл. Автоматом включил свет. Автоматом снял штаны.

- А я что, должен был про это написать отчёт? – спросил я.

Дед посмотрел на меня, как родители смотрят на наивное чадо.

- Игорь, скажи, когда ты видел Федьку в другом каком-нибудь месте? В магазине, в клубе, в баре.

- Я… - я задумался. – Ну я по барам и магазинам не хожу… ну раз или два, может.

- Или ни разу, - продолжил за меня дед.

- Не помню, чёрт, правда.

- А потому что ты и не хотел запоминать, - улыбнулся дед. – Ты автоматом заходишь, покупаешь, что тебе нужно, и быстрее обратно в машину.

- Ну допустим. В том, что я дурак, ты меня убедил, - рассердился я. – А дальше-то что?

- Ну что ты, Игорёша. Ну какой ты дурак? Тогда все люди вокруг на Кленовой улице дураки. А я хочу тебе рассказать историю. Которая гложет моё сердце в последние дни. Я знаю, насколько я близок к смерти и знаю, что я последний, помнящий эти события. И мне не хочется уходить в иной мир, оставив Федьку в одиночестве.

- Ага, - безучастно кивнул я, готовясь к ещё одной скучной истории из цикла Мемуары деда Василия.

- Но прежде чем передать тебе свои знания, я хочу тебя кое о чём спросить? – заговорщическим тоном произнёс дед. – Как ты думаешь, сколько Федьке лет?

- Не знаю, - пожал плечами я. – Нууу… восемнадцать, девятнадцать.

- Младше тебя, - хитро прищурился дед.

- Ну да, или около того, - но я говорил уже неуверенно. Что-то мне в голове мешало. Какой-то странный непонятный факт на задворках сознания, который я никак не мог нащупать. Как будто дежа-вю, как будто я уже когда-то слышал этот вопрос.

- Ему без малого и великого восемьдесят семь лет, - ответил дед.

- Да ладно, - весело негромко засмеялся я, поглядывая на деда тревожными глазами. Какая-то догадка носилась в моей голове, но я всё ещё не мог обличить её.

- А ну-ка, Игорёк, вспомни, как жрал малину у него в шесть лет! Помнишь?

Я запнулся и задумался. Мутные картины из далёкого прошлого всплывали перед глазами.

- Вспомни, как мы с ним тогда пиво дули на лавке. Если тебе было шесть, то сколько должно было быть лет Федьке?

Я внезапно посерьёзнел и уставился на деда. Сознание отказывалось верить в какой-то сверхъестественный факт о хорошо сохранившемся парнишке.

- Не, ну я по виду говорю восемнадцать-девятнадцать, - произнёс я. – Ну не восемьдесят же семь. Ну просто сохранился он хорошо так…

- Да просто охрененно сохранился, скажу я тебе, - весело воскликнул дед. – Если он тогда пил со мной, ему уже должно было быть восемнадцать. С тех пор прошло сколько? Четырнадцать лет? Прибавь-ка.

- Тридцать два, - буркнул я, стараясь понять, в чём же фокус?

- И ты хочешь сказать, что в тридцать два года человек может без особой морщинки выглядеть стройным накаченным юношей, который ещё и бритву толком держать не может?

Я вздохнул и уронил голову на спинку стула.

- Я ничего не понимаю, - произнёс я. – В чём тут фокус?

- О! Фокус тут особый. Ни один волшебник такой не придумает. И вот сейчас я тебе всё и расскажу.

И мой дедушка рассказал мне эту невероятную историю, и когда я её слушал, я не знал, верить или открещиваться. В некоторых моментах всё выглядело правдиво, в некоторых – казалось, что это самая бессмысленная сказка. Если убрать все кашли, охи и ахи моего деда, то получилось примерно вот что…

***

Эта история началась для меня в 1930 году, когда не было телевизоров и компьютеров, иностранных вывесок на магазинах, а было только радио с голосом Брежнева и Пионерской Зорькой. Я тогда пошёл в первый класс, мне было семь лет. Именно тогда я и познакомился с Федькой. Почему-то весь наш октябрятский коллектив называл его Федом. Хотя первоначально прозвали просто Железным Федом. Сейчас поймёшь почему.

Сидел Федька со мной за партой. И мы как-то сразу привязались друг к другу. Но это неважно. Я хочу тебя познакомить с самим семилетним Федькой. Как он выглядит? Какие могут быть предположения? Ну… стереотипы какие-то в голове, конечно, рисуются, но я тебя сильно удивлю, сказав, что в нашем классе Федька был как живой мертвец.

Во-первых, он был ниже всех в классе, но это не показатель. Показателем являлся его физическое состояние. Когда Федька ходил, он издавал звуки, как будто это робот какой-то ходит. И ходил он на прямых ногах, от бедра. Всё потому, что под брюками на обоих ногах у него были железные уродливые скобы.

Но давай лучше я по порядку.

Первого сентября Федьку завели в класс после того, как зашли все. Он стоял в своём школьном костюмчике, стыдливо склонив голову, и слушал, как учительница говорила, что это очень больной мальчик. Что у него больные ножки, и на них железные скобы.

Я не знал, что за болезнь поразила Федьку, но тогда я испугался, когда учительница сказала, чтобы он садился ко мне. Я увидел, как он идёт вдоль ряда на негнущихся ногах. Лязгая так громко: диньк, диньк, диньк. Это уже потом Федька объяснил особенность своей болезни. Он сказал, что может ходить и без этих железок, только ноги быстро устают, и через некоторое время колени вдруг подгибаются, и он на них падает, и уже не в силах встать.

Чтобы ты понял, насколько это всё было серьёзно, я хочу рассказать случай, как он однажды поспорил на два стакана газированной воды, что дойдёт со второго этажа школы до крыльца на голых ногах.

Я хочу сказать, что это было не страшно, над ним никто не издевался. Тогда дети вообще были добрее и отзывчивее. Просто он сам так решил. Он захотел это доказать.

Он снял брюки, отцепил по очереди железки. Снова надел брюки. И пошёл. Он шёл уверенно на своих ногах всю рекреацию. Правда, походка у него была не как у здорового человека. Ноги всё равно не гнулись и высоко он их не поднимал. Мы медленно шли где-то в трёх метрах от него и шёпотом подбадривали.

Мы бы могли орать на всю школу, но дело происходило после конца уроков первой смены, и в классах уже велись вовсю уроки второй смены. В школе было тихо.

К концу коридора скорость Федьки заметно упала, он стал идти медленнее. Завернул за угол. Увидел ступеньки. Остановился. Долго стоял, потом обнял перила и медленно начал спускаться с одной ступеньки на другую. Ему нужно было пройти два лестничных пролёта. Уже тогда я смотрел, как он опускал кукольные ножки с одной ступеньки на другую, и мне было грустно. Я тогда не мог понять почему. Не знал, что это сочувствие. Ведь этому мальчишке уже не суждено было бегать, да даже и ходить быстрой походкой – никак. Он не сможет ездить на самокате, на велосипеде. А ведь в этом столько много радости. Ветер в лицо бьёт, ты будто летишь, и всё! И уже счастлив.

Но тут Федька нас всех удивил. Он спустился на пол пролёта, когда перила уже не преграждались следующей лестницей, ведущей на третий этаж, и тут же сел на перила и скатился вниз. Мы тихо засмеялись. Но он не спрыгнул в конце, нет, он рукой затормозил своё скольжение, и осторожно слез на пол.

Так же он миновал и второй пролёт. А затем ему осталось лишь миновать вестибюль. И он миновал его, правда уже совсем медленно. У двери он задержался ненадолго, осторожно переступил первый порог, прошёл предбанник, снова пауза, он переступил второй порог. И всё. Он на улице. Мы все побежали за ним, а он не унимался и пошёл по крыльцу, но через четыре шага внезапно упал на колени.

Но там уже подбежали мы. И на улице мы могли кричать. Мы кричали и поздравляли его. Мы схватили Федьку, подняли на руки и снесли вниз. А там он сидел на последней ступеньке, тяжело дышал и весело улыбался. Щёки были красные. А мы его обнимали и целовали. Тогда, в те годы, обнимать и целовать друга не считалось зазорным.

Но эта история была бы весёлой, если не была бы такой грустной.

К сожалению, казалось, будто весь организм Федьки прогнил, и страшные болезни атаковали его. Его лёгкие дышали очень плохо. Дыхание было поверхностным. Он всегда таскал с собой этот самый ингалятор. Чтобы дышать было легче. Он был освобождён не только от уроков физкультуры, но и от уроков рисования, потому что задыхался всякий раз при запахе краски. На уроках изобразительного искусства он сидел за последней партой и рисовал цветными карандашами.

На уроках труда, если дело доходило до клея, то мы по иному распределяли обязанности. Он вырезал за двоих, а я клеил.

Но и это было не самым страшным в жизни Федьки. Страшным было то, что у него было слабое и больное сердце. Именно поэтому ему запрещали заниматься любыми физическими нагрузками. Сам понимаешь, можно не только бегать. Но ещё и пресс накачивать, руки, тяжести таскать.

Да-да, всё это так не похоже на того Федьку, которого ты видел на лавочке у своего дома. Пьющего Жигулёвское пиво и курящего сигареты.

А всё произошло тогда, в тот день. Злосчастный или нет, я не знаю. Это случилось двадцать второго мая, в конце первого класса. У нас был последний урок. Урок физкультуры. Мы все высыпали на школьный двор, одинаковые с лица: белые маечки, короткие синие шорты. Да, короткие, не то, что сейчас носит молодёжь, когда не поймёшь: то ли это длинные шорты, то ли – короткие штаны. Я хочу, чтобы ты понял, насколько тогда были короткими шорты, если позади из них постоянно выглядывали семейные трусы.

Федька был с нами, одетый в такую же форму, и от нас его отличали лишь железки на ногах. Мы тогда играли с ним на углу школы, возле небольшой кирпичной пристройки-крыльца. А все остальные чесали кросс по периметру. Федька сказал мне тогда: а сможешь залезть на крышу этого крыльца.

Ну а что бы не смочь, здоровому-то пацану. Я полез. Залез наверх под восхищённый смех Федьки, посмотрел сверху на его сияющую мордаху и полез обратно. А когда я спрыгнул на землю, то обернулся к Федьке. Посмотрел, как он улыбается. И знаешь, в какой-то момент он вдруг просто остановился. Он смотрел на меня и улыбался, но не двигался. Он превратился в куклу.

- Федька, ты чего? – спросил я.

И вдруг его глаза закатились, и он упал. Я вскрикнул и кинулся к нему. Я сел перед ним, поднял его голову и положил к себе на колени.

Учитель и ребята услышали мой крик и кинулись к нам. Губы у Федьки стали синими, и он не подавал признаков жизни.

Я заплакал тогда. Я ревел, тряс Федьку и просил его проснуться.

- Где его ингалятор? – воскликнул над ухом учитель.

- Он… - я перестал на секунду реветь и задумался. – Он в его штанах, в школе, в раздевалке.

- Миша, Ваня, со мной! – приказал учитель, и они побежали в школу.

Остальные стояли и смотрели, как я плачу над неподвижным телом друга. И тогда Петька, один такой высокий пацанчик, кудрявый, вдруг сказал:

- Проверь, у него дыхание есть?

- Как? – спросил я. Смотрю на него, а сам не вижу. Глаза все заплыли, лицо мокрое.

Тогда Петька сел перед Федькой, положил руку ему на нос, а другую на грудь. Я вытер слёзы и стал ждать. А Петька вдруг говорит:

- Да у него вообще сердце не бьётся.

Я заревел ещё громче. Я покачивал Федьку на руках, как куклу, как будто спать его укладывал.

Петька встал, одна маленькая девчонка Юлька сказала:

- Надо скорую помощь вызывать.

- Идите!!! – закричал я. – Идите, что вы стоите!

Кто-то побежал. Я уж не помню кто. И прямо вскорости вернулись Мишка с Ванькой. С ингалятором. Я выхватил его у них из рук. И представляешь что. Стянул зубами колпачок. И попробовал засунуть в рот Федьке. Губы-то я разомкнул, а зубы хоть и были не плотно сжаты, но ингалятор же не проходил туда. И тогда я просто нажал, пуская струю Федьке в рот сквозь зубы. Потом вытащил ингалятор и так и сидел с колпачком в зубах. Рыдал. Глупый был, думал, что этот ингалятор от всех болезней сразу поможет и Федьку воскресит.

Я не знаю, сколько тогда времени прошло, но это случилось. И я назвал это чудом. До сих пор называю.

Федька вздохнул и дёрнулся.

Я даже реветь перестал. Начал его звать и трясти. А тут опять Петька подходит.

- Погоди, - говорит. – Дай-ка я посмотрю на него.

Руки на грудь положил, прислушался. Да я и без него видел, что грудь у Федьки дышит.

- Сердце бьётся, - констатировал Петька и поднялся.

А потом приехала скорая. Нам сказали, что Федька будет жить, и нам стало веселее, хотя это позже я узнал, с каким диагнозом увезли Федьку. Инфаркт у него был. Миокарда. Я хочу, чтобы ты понял всю трагичность этого. Если тебе семь лет, и тебя увозят в реанимацию с инфарктом, то сколько ещё протянет твой моторчик? Федька узнал это в десять лет и сообщил мне, но это потом. Сейчас я хочу закончить о том дне.

Конечно, я был под впечатлением. Можно всё моё состояние на это свалить. Но всё-таки, это не повод, чтобы не заметить слона. Ведь, если бы ты завтра пришёл бы домой и обнаружил, что отец поставил новую стиральную машинку, ты бы заметил её, правда? Потому что машина – это что-то большое. Это тебе не булавочная головка.

Я же пришёл со школы, кинул портфель, переоделся и стал грустить. Я просто сидел и грустил. На улицу играть идти не хотелось. Думал о Федьке. Хотел к нему поехать в больницу, но ты же знаешь какие в нашей родовой родители? В семь лет один поехал в больницу к другу, а потом ремня на ночь. А мой отец, твой прадедушка, вообще был первым, кто купил этот дом. Он был строгим. Постоянно работали они с матерью, чтобы нас обеспечить. И тогда не было их дома. И Марат куда-то запропастился. Я один был со своими мыслями о Федьке.

А потом вдруг и Марат вернулся. Весёлый, радостный. Увидел меня и посерьёзнел. Я тогда и не понял, почему. А он тут сразу начал мне: Васька, пошли уроки делать. Никогда раньше особо и не звал, да и не интересно было ему мне рассказывать о цифрах и буквах. С девками-то на велосипеде гонять куда интереснее. А тут привязался и заставил меня уроки делать. Видит, что у меня горе, я смурной весь, а он за своё.

Обиделся я тогда на него жутко. Но недолго я так обижался.

Сажусь, значит, за стол. А он стоял тогда прямо вот точь-в-точь, где я сейчас лежу. И стул у окна стоит. Я книгу раскрыл и пишу что-то, а сам и не вижу. А Марат сидит рядом, голову на согнутые руки положил, и на меня смотрит.

Говорит:

- Ничего не замечаешь?

Я огляделся вокруг, ничего не понял. А он мне опять:

- А ты в окно посмотри.

Ну я в окно выглянул. Гляжу и не понимаю. Игорёша, ты представляешь, я смотрел за окно, там деревья, и среди деревьев через дорогу дом стоит, и ничего не понимал. Ну дом, ну деревья, ну и что?

- Ничего не замечаю, - сказал я тогда ему. А он мне:

- Ты хорошо в окно посмотрел? Что там видишь?

Я опять посмотрел. Опять ничего не понял. И говорю ему:

- Ну деревья. Дом. Кольцо вижу немного.

- А раньше же только Кольцо было, - говорит мне Марат. – Дом-то откуда?

- Как откуда? Построили! – напирал я.

И вот тут до меня стало доходить, что утром-то я в школу уходил, дома же не было ещё. Как же его так быстро могли построить? Вот тогда я и начал замечать все подробности, что дом очень уж не похож на наш. Все эти витиеватые украшения, светло-малиновый цвет, миниатюрные кусты роз и малины. Вот тогда я и посмотрел на Марата с выпученными глазами.

- Ага, - согласно кивнул он. – А я-то тогда вообще не понял, что произошло.

- Когда тогда? – спрашиваю.

- Ну это когда к девчонке шёл. Сказать, как он появился, - говорит Марат.

Ну мне, ясно дело, интересно. И он мне вот рассказал, что выходит он за ворота, а перед ним звёздочки сиять начинают, и в воздухе дом неизвестно откуда вырастает. Я бы в семь лет не поверил в такую историю, если бы не хорошо помнил, что утром дома не было.

И решили тогда мы с ним проверить, кто там живёт. Вот, дёрнуло же нас. А что, мелкие были, смелые, на всё способные.

И мы пошли. И знаешь, кого мы там увидели? Никого совершенно. Зато дом был открыт. И калитка открылась без трудностей, и дверь. И мы зашли внутрь. Ох, трухали мы тогда сильно, но любопытство было сильнее. Знаешь, внутрь было всё идеально. Ни пыли, ни грязи. Вся мебель такая ровная, как кукольная. Всё на месте. Стулья, стол, окна, камин есть, диваны возле него, кровать стоит. Всё, как должно было быть. Но пусто кругом, никого нет. И ещё, знаешь что? Это Марат тогда подметил, глядя на холодильник. Холодильники у нас тогда были такие низкие с металлической эмблемой ОРСК, нашего орского завода. Такой холодильник был у всех дома, к кому ни зайди. А там, в том доме, на холодильнике не было этой медальки. Ну и вот, стало странно нам. Мы весь дом осмотрели, но так и не нашли никаких признаков завода или каких-нибудь инвентаризационных номеров.

Ну и ушли мы оттуда. И стали за домом наблюдать круглосуточно. Всё ждали, что там свет загорится, или кто-нибудь появится там. Но никто и не появился.

А потом, как-то на недельке, уже и школа-то закончилась, я в больницу к Федьке сходить решил. Прихожу, а он лежит на кровати – бледный такой, но весёлый, постоянно шутит, как и раньше. Не помню, о чём мы с ним говорили, всё о каких-то детских шалостях. И тут он мне вдруг говорит:

- Я знаю, что будет после смерти.

У меня аж дыханье спёрло. Интересно же. А семь лет было тогда, о смерти вообще ничего не знаешь. Ну он мне и рассказал. Вижу, говорит, как ты над телом плачешь, а я улетаю. И всё выше и выше, школу вижу, а потом вижу Кольцо, и мне так не хочется от воды улетать. Хочется там жить остаться. И тут я начинаю думать о своём домике на берегу озера, и он строиться начинает. Крыша. Стены розовые. Узоры. Калитка. И по калитке розы растут и малина.

И он всё это описывает, а мне ещё страшнее становится. Ведь, он же тот дом описывает, который напротив нашего выстроился.

Но я ему тогда в больнице ничего рассказывать не стал, а дома пришёл и брату всё как есть изложил. Время примерно сравнили, оказывается, когда дом этот возникал и когда Федька умирал у меня на руках – время одинаковое было.

И решили мы с Маратом его в этот дом сводить. А Федька жил тогда совсем на другой улице. Вроде и не далеко, а к нам люди оттуда никогда не заходили. Сейчас она называется Гоголевской. Его оттуда сложно было забрать. Мать его далеко одного не отпускала. Мама у него кондитером была. Такая пышка розовощёкая. Да и отец не тоньше; в табачном цехе работал.

Я его тогда просто в гости пригласил и у мамки его отпросил. А она сначала недоверчиво так его отпускала, но потом согласилась. Федька счастлив так был. И тут я его к нам привожу, и дом ему показываю.

Знаешь, он стоит напротив него, и лицо такое непонятное. Глаза часто моргают, губы бантиком сложил, как будто не верит в увиденное. Ну я его тогда в дом тот повёл. Марат тоже там был.

Вот в таком виде Федька весь дом обошёл. Моргал только, да губы сжимал. А потом остановился на своих железных ногах, на меня посмотрел и говорит:

- Это ж мой домик!

Не хочу долго рассказывать, как он к этому дому привыкал. Просто скажу, что повадился он туда постоянно. И вроде бы спрашивается: зачем? А вот тут и интересное самое.

Повадился он будто бы к нам в гости. Да только, сам знаешь, не к нам он ездил, а в дом этот. Сначала мы его постоянно забирали и у мамки отпрашивали, а потом его маман привыкла, что у нас ему хорошо, и уже одного отпускала. А он от неё уедет, да, и не к нам, а сразу в тот дом.

Помню, тогда Марат мне что-то пытался рассказать о том, кому принадлежит дом и о какой-то купчее на него. Утверждал, что не может этот дом быть ничейным, но я разве ж в семь лет это понимал? А когда приходили с ним в дом, а Федька там уже.

И вот как-то приходим, а он с моделью самолётика по двору бегает. Бегает, представляешь. И его эти железки в стороне лежат. Мне-то что, я сам мелкий был, мне бы не побегать. И я тоже бегал.

А уже вечером Марат мне сказал:

- Как так, вне дома он еле ходит на этих своих железных ногах, а в доме – бегает?

А мне разве ж тогда до таких мыслей было?

Но, помню, я сам задумался над этим в девять лет. Когда один раз как-то прихожу в этот самый дом Федькин, а он там. У него на заднем дворе, прямо к выходу на озеро, турник стоит железный. Его сначала не было там, а потом появился со временем. Откуда – не знаю. И я на задний двор иду, а там Федька. В одних шортиках своих коротких. И он, знаешь, что на этом турнике вытворял? Он и потягивался, и восьмёрки делал, и на руки на нём вставал. И лицо такое серьёзное-серьёзное. Я ещё тогда подумал: на физкультуре он еле ходит, а тут - спортсмен.

И тогда я начал за ним наблюдать. В доме Федька был другим. Он был здоровым и весёлым, задорным и заводным, розовощёким. А вне дома это был больной мальчик, с вечной отдышкой, еле передвигающийся. Вне этого дома становилось жалко Федьку. И в школе я стал замечать, что он становится мрачнее и мрачнее. Разговаривал мало.

И вот мы как-то в этом доме были. Пили лимонад, который тогда только в автоматах продавался. В синих таких огромных. И он вдруг заплакал. Я его первый раз видел плачущим. Ион мне признался.

- Знаешь, Васька, - говорит. – Как мне плохо так жить. Сюда приходишь, тут бегать можно, прыгать, носиться. И ничего с тобой не происходит. А наружу выйдешь, два шага шагнёшь, и уже приступ. И в школе хочется успеть и в туалет сходить, и в пятнашки поиграть. А в пятнашки играть не получается. Потому что бегать не могу. Зато здесь бегай – сколько хочешь, да только в пятнашки играть не с кем. Раньше я и не знал, как это – бегать. А сейчас знаю. Хочу – но не могу. А здесь и бегать бесполезно. Зачем ты мне вообще показал этот дом? Он только дразнится.

И решил Федька больше в него не ходить. Оставил. Забросил и стал жить реальной жизнью. Правда-правда. Почти год я его не видел в нашем районе. Дом пустовал. Мы закончили тогда четвёртый класс, всем было по десять лет. И тем летом Федька умер.

Да, это можно было именно так назвать. Никак иначе. Его увезли тем летом с сердечным приступом опять, в больницу. Остановка сердца была на пять минут. Я хотел съездить, да поначалу туда никого не пускали. Потом уже его в общую палату перевели, и я пришёл.

Вид у него был неплохой, но Федька почти не разговаривал. Лежал и грустно глядел в потолок. На вопросы наши отвечал коротко и по существу. Так ничего тогда я от него и не добился. Ушёл.

Лето же для детей проносится быстро. Тем более, тогда не было сотовых телефонов, да и обычных – тоже. Ещё Гитлер-то к власти не пришёл. Только готовился. Я уже и не помню, сколько времени прошло с тех пор, как я был у Федьки в больнице. Он сам – тоже не приезжал. И вдруг, однажды, у нас за воротами появляется его мама. Вся в слезах, в истерике. Сначала папа вышел с ней говорить, а потом меня позвал.

Я вышел, и она мне тогда говорит:

- Федька пропал. Не ночевал дома. Ушёл вчера вечером гулять. Грустный такой. Чуть не плакал. И не вернулся. Я думала, может, у вас. Васька, не видел ты его в последние дни.

Я, помню, нахмурился и качал головой, а сам то и дело на дом за её спиной поглядываю, а в нём свет горит. Я сразу понял, где он. А эти-то все – не замечают.

Вот что и забавно же, да? Особенно тогда. Дома все по единому образцу выстроены были. Деревянные, крыши треугольные и цвет у всех то синий, то зелёный. А тут, напротив, один единственный дом на той стороне стоит, розовый с узорами. Да такое все должны заметить сразу, особенно в тридцать третьем. Но нет. Все ходят мимо, и как будто не видят.

Ну, в общем, мамка его покричала-покричала, да и ушла. И папа мой зашёл домой. А я сразу в тот волшебный домик. Год, наверное, в нём не был. Захожу. А там и правда Федька на кресле сидит. В теньке. В рубашонке своей, в шортиках. И мрачный, как туча.

Я ему кричу:

- Тебя там мамка обыскалась! Всех на уши поставила. А ты тут сидишь!

А он мне:

- Знаю. Я домой больше не вернусь. В больнице, - говорит. – Сказали, что это у меня последний приступ остановки сердца. Сказали, что ещё полгода, и третий будет. И уже не спасут. Я подслушал. А если и всё хорошо будет, то максимум – до двенадцати лет доживу, а потом сердце не выдержит. Слабое очень.

И ведь не вернулся он больше домой. Так и остался в том доме. Мать с отцом его долго искали. Всю милицию на уши подняли. Всех соседей, но никто Федьку так и не нашёл, хотя дом был не за горами.

Пару раз я хотел всё рассказать его маме. И я сам не понимал, почему Федька не рассказал всё родителям. О чудесах этого дома. О том, как ему там хорошо. Но эту загадку я так и не разгадал, а спросить у него забыл. И на нашей улице Федьку никто не знал, поэтому все мимо проходили и либо не замечали его, либо здоровались, даже не спрашивая себя: откуда здесь этот мальчик?

Я хочу сказать, как неплохо устроился этот дом. Он с его хозяином будто невидимки. С одной стороны все их видят, но с другой – никто не спрашивает себя: откуда тут этот дом?

Федька вместе с нами рос. Изменялся. А потом ему стукнуло восемнадцать, и он как будто остановился. Стал взрослым мужчиной, но больше не старел. Так и остался на вид молодым, хотя сейчас ему уже восемьдесят семь лет. Но в этом доме он никогда не ходил на своих железках. У него не было отдышки. Хотя, он бегал, как рыска, прыгал, занимался спортом. Был самым здоровым парнем на свете. Но из своего дома он больше никогда так и не вышел.

***

Больше мой дедушка ничего не сказал. Он лежал и смотрел в потолок, а взгляд его погас. Как будто он только что исповедовался перед смертью и с исповедью передал мне последний луч своей жизнь, который держал его в этом мире.

Я посмотрел в окно. Сквозь тюлевую занавеску я видел кусок дома Феда, и, надо сказать, смотрел я на него не без страха. Теперь я видел в окне не просто кусок дома, а кусок чего-то сверхъестественного, принадлежащего другому миру.

- И что, об этом так больше никто и не узнал? И даже ни у кого не возникло сомнений по поводу этого дома? – спросил я.

- Ты – третий, Игорёша, - ответил дедушка. – Ты – третий.

- И получается, что этот дом, он - как кусочек рая, для Феда. Он как будто – его бессмертный источник. Ангел-хранитель, - я почесал затылок.

- Не надо таких громких слов, Игорь, - произнёс старик. – Не такой уж этот дом и невинный, как тебе кажется. Не такой уж и добрый.

- Ну как же! – воскликнул я. – Он подарил Феду бессмертие. Он, можно сказать, излечил его!...

- Я думаю, ты поймёшь, что этот дом – адское отродье, когда тебе будет как и мне, - ответил дедушка. – Когда подумаешь, что тебе девяносто лет почти, а ты выглядишь, как восемнадцатилетний мальчик. Да и много чего ещё подумаешь.

- Не знаю, - покачал головой я. – Это всё так… завораживающе…

- Спать я хочу, - зевнул старик, давая понять, что разговор окончен.

***

Мой дед умер на неделе. И его смерть я принял ближе к сердцу, чем думал. Причиной тому, несомненно, стал наш разговор, изложение секрета, который мне доверил дедушка. Я внезапно поймал себя на мысли, что толком его и не знал. Мой дед был для меня лишь картонным персонажем, маячащим где-то на периферии зрения, который появлялся по праздникам, иногда на выходные. Но когда я узнал хотя бы крупицу истории его жизни, моё отношение к нему поменялось, и в сердце проснулось отчаяние. В голове пульсировал вопрос: Игорь, а где ты был раньше?

Но… Игорь был мудаком, и последний свидетель далёких предгитлеровских времён умер, и теперь не у кого было спросить: что происходило на Кленовой улице в тридцатых годах. Почти не у кого. Но идти к нему я почему-то боялся.

Пока дедушка умирал, у меня было время всё осмыслить и обдумать. Я вспомнил своё прошлое и пытался понять, почему моё сознание играло со мной такую долгую шутку, обманывая этим домом. И вот что я смог почерпнуть из прошлого.

Фёдор. Кто он? Насколько хорошо я его знал? Да практически никак. Махал рукой в знаке приветствия, когда подъезжал, - ну и что. Это же не значит, что я уже записан в списки его лучших друзей. Он никогда о себе не рассказывал, ни одной истории, ни намёка на прошлую жизнь. Да я и не спрашивал. Верно, а нафига мне оно было? Живёт человек по соседству, и ладно. И именно потому, что этот парень был для меня серой мышью, я никогда не задавался вопросами: сколько ему лет? кто его родители?

Вспомните сами, в вашей жизни есть такие люди. Они появляются изредка перед глазами, на несколько секунд. Время идёт, вы знаете, что такой человек есть, но всегда думаете, что ему двадцать три и он работает где-то в магазине продавцом. И однажды, на каком-то моменте, мимолётно вспомнив о нём, вы думаете: Чёрт возьми. Двадцать три года ему было десять лет назад, и в магазине он работал тоже десять лет назад. И тогда мозг начинает строить возможные истории развития этого человека за эти десять лет. Но это в лучшем случае вы так подумаете. А то ведь, вы можете даже и не вспомнить про этого человека. Особенно, заметьте, если человек почти не меняется внешне, и не стареет.

Но вы можете подумать, что этот человек лишь для вас серая мышка. Есть люди, которым он близок. Вероятнее всего – да. Но если таких людей нет. Если человек для всех окружающих – лишь невидимка, мелькающий в пределах бокового зрения? Кого мы получаем? Мы получаем Фёдора, который никому не интересен.

Теперь о доме. А вы часто обращаете внимания на архитектуру зданий? Вы часто останавливаетесь, чтобы посмотреть, какая у дома крыша или окна? Может, если только что-то из ряда вон выходящее. Даже зеркальным небоскрёбам вы дарите лишь мимолётный взгляд. Так и я – никогда не обращал внимания на дом Феда. Даже больше того скажу: я никогда не был внутри или на заднем дворе.

До смерти дедушки я украдкой наблюдал за окружающими людьми и за их отношением к дому. Действительно. Никто даже и не смотрел в его сторону. Мой отец пару раз поздоровался с Федом, когда тот подрезал садовыми ножницами кусты роз. А однажды они даже заговорили. Я сидел тогда в восьмёрке, только приехал домой. Смотрю, отец проходит мимо дома.

Как всегда, махнул Феду рукой и торопливо направился дальше, тут же выбросив соседа из головы, но Фед оказался настойчивее. Он не дал отцу и шагу ступить и спросил:

- И как там Василий Петрович?

- Ну как, - отец остановился и пожал плечами. – Старенький он уже. Умирает.

- И шансов никаких? – спросил молодой парнишка с зажатыми в руках ножницами.

- Нет, нулевые, это точно, - грустно вздохнул отец.

- Понятно, - Фед тоже вздохнул и принялся обрезать розы дальше.

Я видел, что всё нутро моего отца стремилось отправиться дальше, но на лице возникло секундное замешательство. Ну же, - подумал я тогда. – Спроси его о том, как они познакомились!

Но вместо этого, отец направился ко мне. И я был уверен, что через три шага он уже забыл и о разговоре и о Феде. Потому что тот был серой мышкой в этой жизни. Но всё ли дело крылось только в нём. Мой вердикт: ни хрена. Фед был обычным человеком, не лучше меня, моего дедушки или его брата. Это всё дом. Он делал своего хозяина незаметным для общества, как будто прикрывал его от воздействия других людей.

Что для меня, так я думаю, что Фед умер уже тогда, когда ему было семь. Там, на газоне спортплощадки школы. Он умирал, его детская душа улетала из тела и представляла в это время свой рай. Свой маленький уютный домик на берегу озера. Но что-то у Её Высочества Смерти сорвалось, и мальчик вернулся обратно. Но вернулся вместе с домом.

Дед умер.

И я понял, что моим долгом было оповестить об этом Феда. Ведь тот остался теперь совсем один. Никто в этом мире не знает о его существовании, кроме меня. Хотя, если быть точным – знают все, но о смерти дедушки не придёт рассказывать никто.

Я долго собирался с духом и решил пойти к нему лишь на следующий день. Мне было страшно. Я не знаю, чего я боялся: что дом меня съест, я умру от остановки сердца, на меня прольётся серная кислота. Хотя ведь раньше я был во дворе этого дома, и ничего не случалось. Но ещё страшнее мне было видеть самого Феда. Знакомиться, так сказать, с божеством.

Калитка была открыта, как всегда. Дверь была открыта, как всегда.

Я впервые входил внутрь, уговаривая себя, что это всё тот же человек, которому ты махал из окна своей машины.

Я попал в небольшую гостиную с камином, красными диванами, какими-то декоративными пальмами в горшках. Да, всё так, как и описывал дедушка. И вокруг - чисто, ни одной пылинки.

Сам Фед сидел в соседней комнате за компьютером и что-то быстро печатал. Увидев меня у двери, он весело воскликнул:

- Привет, Игорь.

- Привет, - неловко улыбнулся я, прикрывая за собой дверь.

- Входи, располагайся. Садись, - Фед стал серьёзным и задумчивым. Он смотрел на текст на экране.

- Да я на минутку, - мялся я, проходя в зал к Феду. – Чтобы сообщить…

Фед оторвал взгляд от текста и посмотрел на меня. И тогда я подумал, что глаза у него глубокие и мудрые, не свойственные такому молодому лицу почти подростка. И я опустил взгляд, дабы не показаться наивным дитём рядом с ним.

- Умер? – спросил он.

- Да, - кивнул я и горько вздохнул.

- Ох, Васька, Васька, - прошептал Фед и, откинув голову на спинку стула, закрыл глаза. – В этом идеальном мире, созданном неизвестными эпическими богами, всё смертно, лишь моё проклятое тело будет жить вечно.

Я поднял смирённый взгляд и посмотрел на Феда исподлобья.

- Он мне всё рассказал о вас.

- Я догадывался, - кивнул Фед, выпрямляя шею и открывая глаза. – Он должен был кому-то это рассказать, сентиментальный Василий, я лишь гадал, кому он поведает сию тайну: сыну или внуку. Решил – внуку. – Фед посмотрел на меня, и я вновь не выдержал мудрость его глаз и отвёл взгляд.

- Как же мне тебя теперь называть? – спросил я, стараясь спросить как можно беззаботнее. – Фед? Федька? Или Фёдор по отчеству?

- Зови, как хочешь, - грустно ответил тот. – Можешь назвать меня котлом, только не клади в горящий камин.

Я постоял в молчании, не зная, что ещё сказать, и собрался уже было уходить, как Фед заговорил:

- Они оба для меня были матерью и отцом. Марат и Васька. Я вырос с ними. Они приносили мне книги, потом - компьютерные программы, учебники.

- Еду, - продолжил я.

- Нет, - незримо улыбнулся Фед. – Еда сама-собой появлялась в холодильнике каждое утро. Именно то, что я хочу. И сейчас появляется. С одеждой дела обстоят так же.

- Удобная система, - сказал я, уставший стоять, и облокотился на стену. Я смотрел на холодильник позади Феда. Действительно, на двери не было никакой марки производителя.

- Да, Игорь. Знал бы ты, каково так жить. В пределах одного дома. Всю жизнь. Не видеть смерть своих близких. Не сказать последнего слова умирающей матери. Даже к твоему дедушке перед его смертью я не мог прийти. Ад.

- Это печально, - сказал я, внезапно испытывая страх. Я боялся чего-то иррационального. Характера этого неуютного молодого парня с мудрыми старческими глазами.

- Игорь, - Фед посмотрел в мою сторону. – Теперь тебе быть моими глазами и руками.

- Что?

- Я многое в жизни попробовал. Овладел музыкой. Научился рисовать. Твои дедушки даже продавали мои картины и деньги забирали себе. Всё равно они мне не были нужны. Но сейчас у меня возникла идея. Я хочу стать писателем. Прошло много лет с того момента, как я был ребёнком. Я имею богатый жизненный опыт, почерпнутый мною из книг и позже интернета. Я очень хорошо вижу идеи и сюжеты многих художественных книг. Твоя задача лишь… стать моим литературным агентом. Подавай заявки, рекламируй мои рукописи.

- Это несложно, - пожал плечами я, подумав, что дополнительный заработок иметь было бы неплохо. – Присылай мне работы на мой электронный ящик, и я…

- Да нет! – воскликнул Фед раздражённо. – В том-то и дело, что не могу. Если б мог, я бы справился и без тебя. Наверное. Но в этом доме нет связи по телефону. Я не могу никому позвонить. Мне никто не может позвонить. Сотовая связь отсутствует напрочь. Есть интернет, но лишь входящий траффик. Я даже зарегистрироваться не могу нигде. Стоит нажать кнопочку ОТПРАВИТЬ на любом сайте, как мне пишут на мониторе, что сервер недоступен. Ты должен приходить ко мне. Брать материалы и отправлять их уже со своей точки.

- Ааааа, - понял я и покачал головой. – Извини, Фед, я не смогу этого сделать. В скорости я переезжаю в Оренбург навсегда. В течение этого месяца даже, я думаю.

Фед потупил взгляд и в его глазах я внезапно заметил одиночество.

- Это так печально, - произнёс он. – Последний знающий обо мне человек – исчезает.

- Не грусти, - сказал я и сам ужаснулся, насколько фальшиво звучали мои слова. – Почему бы тебе не рассказать о себе ещё кому?

- Кому? – пустой взгляд Феда скользнул по мне. – Я должен быть уверен в том, что человек не разнесёт обо мне весть по всей округе. Что не придёт куча репортёров.

- Но разве это плохо? – спросил я. – Ты станешь звездой, о тебе все узнают…

- Не думаю, - ответил Фед. – Между репортёрами и выходами их материала придут военные и вытащат меня отсюда прежде, чем я успею понять, что умер.

- Это тоже верно, - кивнул я, внезапно понимая, что нужно уходить. – В реальности мне уже пора. Мне нужно идти.

Фед посмотрел на меня выжидающе, будто ждал, что я ещё что-то скажу. Но я лишь двинулся к двери. Однако возле неё я остановился и обернулся.

- Скажи мне, почему тогда, в десять лет, ты вдруг умер для всех? Почему ты не сказал маме про этот дом и не пришёл сюда с ней? И с отцом.

Фед опустил глаза.

- Этот дом мне всегда казался раем. Или адом. В любом случае – местом, куда попадаешь после смерти. Я подумал, что если я возьму сюда кого-то, то они будут считаться мёртвыми и для всех потеряются.

Я призадумался, не совсем понимая логику его суждения, но в целом представляя, о чём он говорит. Он не хотел, чтобы близкие ему люди становились невидимками вместе с ним. И тогда я улыбнулся и сказал:

- Пока, Фед.

- Пока, Игорь.

И я ушёл.

***

Вскорости я уехал в Оренбург.

Я заезжал к родителям раз в месяц. Всякий раз по моему возвращению, мама плакала, как будто я уехал в первый раз. Отец жал руку и хвалил меня: дескать, молодец, что поднялся сын. Я женился. У меня дочка, которой уже пять лет. Да и в общем с того разговора с Федом прошло шесть лет. Сейчас мы все благополучно живём в 2017 году, живём, как и жили, никакого конца света не случилось, и экономика всё также прыгает с головы на голову.

И каждый раз, когда я приезжал домой, я видел этот дом. Он никуда не исчезал. Стоял напротив нашего, такой же сказочный и кукольный, и за всё это время не завял ни один куст роз, не повело крышу, не треснула штукатурка. Как будто этот дом выстроили только вчера. И как обычно, никто в округе не замечал его. Всё так же я видел иногда Феда, который был занят только своим огородом. И я вылезал уже из своего Ховера, и всё также махал Феду в знак приветствия. А он улыбался и махал мне в ответ. Но я сразу опускал взгляд и стремился в дом. И при этом спиной чувствовал, как он смотрит мне вслед умоляющим взглядом: обернись, зайди в гости.

Но я не заходил. Чего я боялся? – не знаю. Будто он запрыгнет на меня, заарканит и запретит выходить из своего дома, заставив работать на себя.

А потом случилось два события подряд. Сначала у моего отца случился сердечный приступ. Ничего страшного, но приезжала скорая, делала ему уколы. Меня сразу отозвали из Оренбурга, и я приехал. И тогда, когда я вошёл в дом, я внезапно для себя отметил, как постарел отец. Когда живёшь с ними рядом – не замечаешь самых простых изменений, но когда тебя долго нет, каждый новый приезд ознаменовывается новой морщиной. Ты смотришь на них, и понимаешь, что это такой короткий привет смерти. И неважно, что сейчас у тебя гладкое лицо. Придёт время, и оно тоже начнёт говорить смерти привет.

В тот день я вышел за ворота покурить. На эту дрянь я подсел в Оренбурге, когда проводил время в толпе курящих друзей. Мою вредную привычку с большим неудовольствием приняла мама, а отец лишь коротко сказал: твои лёгкие – тебе их выплёвывать.

И когда я курил, я смотрел на домик Феда. Он тоже был во дворе. Сидел под окном на той же лавочке, что и всегда, которая за годы не постарела, не обтёрлась, и тоже курил. Он помахал мне рукой, я помахал в ответ. Но взгляда не отвёл. Зато он принялся рассматривать небо и летящих по нему на юг птиц.

Вот сидишь ты тут и куришь. И тебе уже девяносто три года, но на вид ты – просто мальчишка. Ты никогда не состаришься, у тебя не будет морщин. И ты будешь постоянно курить, но никогда не выплюнешь свои лёгкие.

На этой сердитой мысли я ушёл.

Снова уехал в Оренбурге, и вскорости после этого случилось второе событие. Боль схватила мой левый бок на работе и не отпускала весь день. Я не мог есть, во рту стоял жуткий привкус металла. А когда я поехал в больницу, мне назначили УЗИ. Два дня я плохо спал из-за покалывания в левом боку. Оно было не сильным, но жужжащим, словно зубная боль.

А потом терапевт рассказал мне, что у меня панкреатит. Это пока не страшно. Всего лишь воспаление поджелудочной железы, при котором её ферменты не выделяются в двенадцатипёрстную кишку и остаются внутри, разрушая мою поджелудочную железу. Доктор тогда называл это самоперевариванием, и меня это слово испугало. Но это всего лишь начальная стадия. Если я буду соблюдать диету, то ничего страшного не будет. Но знаете, гастрит тоже когда-то превращается в язву, а потом в рак. И одному богу известно как быстро будет разрушаться твой желудок, несмотря на диеты, которыми ты лишь отдалишь свою участь. Я знал тех, кто жил с гастритом всю жизнь, а в детстве лежал с мальчиком, у которого через два месяца гастрит превратился в язву.

И тогда, когда врач вертел перед глазами результаты УЗИ и рассказывал, какие таблетки мне пить и какую диету соблюдать, я подумал: я разваливаюсь. Чёрт возьми, да мы все разваливаемся. Мы рождаемся, бегаем по траве, гоняем на велосипедах, жизнь как будто летит. А потом нам исполняется восемнадцать или двадцать, и организм зависает. Он хочет лететь дальше, но клетки теперь делятся в равных пропорциях, и ты не растёшь. И тогда, организм обижается, совсем как в той считалке: последний негритёнок посмотрел устало, повесился, и никого не стало. И начинаются разрушения. Появляются лекарства: таблетки, капсулы, уколы. Ты узнаешь очень красивые слова, но это не названия прекрасных благоухающих цветов, это названия болезней.

Однако я знал, кто из людей точно уже много лет не знал ни лекарств, ни болезней. И вот тогда я отправился к нему.

Я даже не стал заезжать домой, сразу оставил машину сбоку у дома Феда. Для вежливости я постучал.

В те дни поджелудочная не болела, но ныла, как будто вместо неё мне подсунули воздушный шарик, а есть не хотелось совсем. Мучил всё тот же привкус во рту.

Фед открыл дверь, в серых джинсах и простенькой однотонной вельветовой рубашке. Он взглянул на меня глазами древнего мудреца и произнёс:

- А, Игорь, входи!

И я вошёл. Чёрт возьми, внутри ничего не изменилось. Деревянная полка над камином выглядит всё также ново, как будто вчера купили, холодильник оставался кристально белым, хотя за это время белизна двери должна была поблёкнуть и покрыться бежевым налётом грязи.

Фед приземлился возле своего компьютера, и я заметил на мониторе текст.

- Всё же пишешь? – сказал я. – А как же издательство?

- А я теперь женат, - ответил Фед.

Я попытался что-то ответить, но слова потерялись.

- Ну фактически – нет, - продолжил собеседник. – Но считай это гражданским браком.

- А где? Где же она?

- Она не может со мной жить.

Фед грустно вздохнул и вытащил сигарету. Он закурил.

- Она – мой литературный агент, моя связь с внешним миром и вообще – мой ангел.

- У тебя раньше были женщины? – спросил я, вытаскивая пачку Парламента и взглядом спрашивая разрешения у Феда закурить. Тот кивнул и ответил:

- О да, конечно. В восемнадцать лет… то есть, я хочу сказать, когда твоим дедушкам было около того, мы устраивали тут большие вечеринки. Приходили девчонки, играла музыка. Знаешь, все мои гулянки пришлись как раз на время Гитлеровской оккупации. Восемнадцать мне исполнилось в сорок первом. Как твоих дедов не забрали на войну – я не знаю. Чудо какое-то. Тогда всех малышей забирали, с шестнадцати. И почти все погибали.

Я взял второй стул и сел рядом с Федом.

- Что ты обо всём этом думаешь? – спросил я.

Дата добавления: 2015-08-28