— Он рисует дома, стадионы, библиотеки, школы… всякое такое. А потом едет в город, в котором их строят, чтобы следить за ходом работ.
— А-бал-деть, — прокомментировала Лючия. — А я дальше Остии никуда не ездила.
— Я никогда там не была! Там хорошо?
— Там прекрасно! Море! Пляж! — заверещала Лючия, как будто только что назвала самые восхитительные плоды Творения.
Грета возвела глаза к небу. Остия была одним из самых ужасных мест из всех, что она когда-либо видела. Море было отвратительное, пляж был отвратительный, но отвратительнее всего была вся эта история с путешествиями Эммы. Теперь она рассказывала о Нью-Йорке, где семейство Килдэр прожило два года и где Эмма повстречала темнокожего юношу, в которого влюбилась без памяти.
— Но мне пришлось его оставить, потому что отцу надо было переезжать в Париж, — сказала она без грусти. — Я не верю в отношения на расстоянии. Они всегда заканчиваются одинаково: отправляешь кучу мейлов, вечно пялишься на свое отражение в мониторе и вместо того, чтобы развлекаться и знакомиться с новыми людьми, страдаешь и плачешь, закрывшись в комнате с ноутбуком на коленях. И ради чего? Нет, лучше покончить со всем сразу.
Лючия ловила каждое ее слово. У Эммы уже был мальчик, и она даже бросила его. В ее голове возникла драматичная сцена в аэропорту, разрывающее душу прощание, наверное, букет цветов и потом Париж.
— А какой он, Париж? — спросила маленькая мечтательница.
На этот вопрос Эмма ответила не сразу.
— Париж нельзя описать. Париж надо видеть.
— А-бал-деть… — в очередной раз протянула Лючия.
Грета считала. Это было двадцатое. Лючия двадцать раз сказала «абалдеть» с тех пор, как ее новая одноклассница начала повесть о своих чудесных приключениях, и Грету это стало раздражать всерьез. Она поняла, что двадцать первого раза ей не вынести. Не понимала она другого: почему она до сих пор не встала из-за парты и не отправилась в обычную одинокую прогулку по коридору? Что она делала в этой толпе, собравшейся вокруг ее новой, приставучей соседки по парте? Прежде чем она успела ответить, прозвенел звонок с перемены и все вернулись на свои места.
Вторая часть дня протекла медленно и скучно. Эмма больше не писала ей записочек и не нашептывала в ухо свои невероятные истории. Грета решила, что избавилась от нее, по крайней мере, до следующего дня, но, выходя из школы, поняла, что ошиблась.
— Эй, девочки! — позвала Килдэр, спускаясь по лестнице.
Лючия тут же обернулась, Грета сделала вид, что не слышит. Но ей это не помогло. Эмма взяла ее под руку и вытащила из толпы ребят, выходивших из школы.
— Я тут подумала: может, встретимся сегодня все втроем после обеда и пойдем шопинговать?
Вот почему Эмма молчала все это время: ее мысли были заняты составлением нового плана социализации с новыми подружками в новом городе, куда ее семью забросило на год, а потом кто знает.
— Я ненавижу шопинг, — отрезала Грета.
— Я обожаю шопинг! — одновременно с ней прощебетала Лючия.
— Я тебе не верю, — пожала плечами Эмма. — На всей Земле нет такой девочки, которая бы ненавидела шопинг.
— Одна есть, — заявила Грета почти с гордостью.
Эмму это задело. Грета рубила слова короткими слогами, резко и четко чеканила свои мысли, нисколько не стараясь быть вежливой, и рядом с ней все казалось более настоящим. И таким далеким от гостиной в доме Килдэр, где каждый жест был определен изысканными манерами, усвоенными за долгие годы путешествий и шопинга в самых цивилизованных городах мира.
— Хорошо, что же тогда тебе нравится делать? — спросила она у Греты с искренним любопытством.
— Вместо того чтобы стоять полдня в очереди, чтобы купить новую футболку? Да кучу всего.
— Например?
— А тебе-то что?
— И потом, прости, кто тебе сказал, что я собираюсь купить футболку?
— А мне-то что?
— Ей очень нравится ездить на велосипеде! — успела вмешаться Лючия, прежде чем собеседницы набросились друг на друга как две разъяренные кошки. — Правда, Грета?
— Правда, — согласилась Грета, повернулась спиной к обеим и направилась к Мерлину. Сняла цепь, повесила ее себе на грудь, натянула браслет на икру и закрутила педалями, успокаиваясь и оставляя позади Эмму с ее болтовней.
— Слушай, ну зачем она тебе? — спросила Лючия. — Я знаю ее два года, и она всегда была такой.
— Какой «такой»?
— Вредной.
Эмма весело улыбнулась:
— Она не вредная. Она притворяется.
Брови Лючии снова превратились в два вопросительных знака, но на этот раз она не получила ответа.
— Ну что, встретимся в три в центре, идет? — предложила Эмма.
— Идет. Можем встретиться на Кампо де Фиори. Там работают мои родители.
— Отлично! — одобрила Эмма, помахала рукой и направилась к дому.
Лючия заложила большие пальцы за лямки рюкзака и двинулась в противоположном направлении, всерьез размышляя о том, с чего бы это человеку понадобилось притворяться вредным. Она уже дошла до прилавка, за которым торговали родители, но так и не нашла убедительных объяснений.
Супруги Де Мартино владели прилавком овощей и фруктов в самом центре рынка на Кампо де Фиори. Они всю жизнь работали бок о бок и гордились двумя вещами: своими помидорами и своими детьми. И тех и других они считали плодом своей любви и преданности, единственное отличие состояло в том, что помидоры всегда зрели слишком медленно, а дети росли слишком быстро. Два старших брата Лючии были уже совсем взрослыми, один пошел в дорожную полицию, другой только что поступил в университет. Но теперь и их малышка на глазах превращалась в молодую девушку. Отец упорно не хотел этого замечать и продолжал называть ее уменьшительно-ласкательными именами, навеянными сезонными овощами и фруктами. Осенью он называл ее «тыквочкой» или «фасолинкой», зимой она становилась «морковиной» или «капусточкой», весной на главу семейства Де Мартино снисходило вдохновение и он творил шедевры вроде «огуречичек», «клубничника», «артишочек», готовясь к летнему триумфу, когда Лючия называлась только одним гордым именем: «помидорка».
— А вот и она, моя прекрасная клубничинка! — обрадовался папа Де Мартино, увидев дочь в самом начале рынка.
— Самая прекрасная на площади! — подхватила Сестра Франка.
Сестра Франка, как звали ее все торговцы на Кампо де Фиори, была жадной старухой, переодевшейся в добрую бабушку. Она продавала консервированные оливки по цене чистейших алмазов, нисколько не стыдясь и даже считая это в некотором роде своим законным правом, своей пенсией после стольких лет честного труда. Ее любимыми жертвами были туристы. Ей всегда удавалось обмануть их при помощи одной и той же коварной тактики: наполняя кулечек, свернутый из старых газет, Сестра Франка отвлекала внимание клиентки лавиной комплиментов, которые она распыляла на причудливой смеси английского языка с римским диалектом:
— Ю ар соу красивая! Ю ар лайк мадонна в Сан-Пьетро! Красавица-просто-красавица! Ар ю э топ модел?
Она спрашивала это у шведок ростом метр девяносто и у полутораметровых японок с одинаковым неискренним любопытством.
Туристка улыбалась, благодарила, ликовала и не обращала никакого внимания на то, сколько оливок Сестра Франка сыпала в кулечек, свернутый из старых газет. Когда приходило время расплаты, было уже слишком поздно: кулечек был аккуратно завернут и весил в три раза больше, чем того хотела красивая мадонна из Сан-Пьетро.
— Ну что мне теперь — открывать его? Нет-нет, бери так.
Сестра Франка сплавляла сверток, хватала деньги и принималась изучать площадь в поисках новой жертвы. Но при виде Лючии ее охватывали приступы нежности.
— Повезет тому, кому ты достанешься, — громко кричала Франка, прикладывая руку к сердцу.
Лючия приветствовала ее, шевеля пальцами в воздухе, но без улыбки. Всякий раз, когда старуха говорила о счастливце, который ее полюбит, у Лючии кололо в животе. Где он, этот счастливчик? Почему до сих пор не объявился? Она его уже встретила и еще не знает об этом или она пока не была с ним знакома? Сколько времени ей еще ждать его? Лючия подумала об Эмме. У нее, наверное, уже была тысяча историй любви, а может, она уже даже целовалась.
— Хочешь две оливочки? — прервала Франка ее романтические мечты.
— Нет, спасибо, — отказалась Лючия и направилась к родителям.
— Что в школе?
— Все хорошо, мама. У нас новенькая в классе. Она родилась в Голландии, но путешествует по всему свету, потому что ее отец рисует дома. Ее мать итальянка, поэтому она прекрасно говорит по-итальянски, а еще по-английски и по-французски.
— Приведи ее как-нибудь к Сестре Франке, может, научится чему… — пошутила синьора Де Мартино.
— Ага, попозже. Она придет сюда в три. Она звала меня на шопинг. Можно мне пойти с ней?
Мать в изумлении посмотрела на дочь. Она никогда не слышала от нее слов типа «шопинг». Наверное, уже успела подхватить от своей новой одноклассницы. Маме почему-то стало неловко.
— А уроки?
— Нам мало задали, я могу сделать все, когда вернусь.
— Куда вы идете?
— Думали походить по магазинам здесь, в центре.
Синьоре Де Мартино стало легче:
— Ну хорошо, только сначала пусть заглянет к нам, я угощу ее свежей клубникой. Договорились?
— Да. Спасибо, мама, — сказала Лючия, глядя на мать так, будто они ни о чем не договорились.
— Ты что? — спросила Де Мартино-мама.
Дочь промолчала.
— Что за шопинг с корзинкой клубники, правда, артишочек? — угадал Де Мартино-папа и, открыв кассу, протянул своей девочке двадцать евро.
— Нино, ты что?
— Да ладно тебе, Клара, иногда можно…
Клара нахмурилась:
— Я считаю, что неправильно давать ребенку столько денег, пока…
— Мама! — перебила ее Лючия. — Давай я вымою цикорий, и будем считать, что я их заработала.
И, как всегда, стоило Лючии посмотреть своими прекрасными живыми глазами в глаза собеседнику — недовольства как не бывало.
— Чудно, — согласилась мама и, взяв огромный ящик, доверху заполненный темно-зелеными листьями, поставила его перед дочкой. Лючия взяла небольшой нож, окунула руки в зелень, сулившую незабываемый вечер, и тут же принялась за работу. Глядя на ее счастливое лицо и на пучки сочных листьев, папа де Мартино не смог устоять:
— Давай, я тебе помогу.
— Нино, так не считается! — попыталась воспротивиться Клара.
— А так? — спросил ее муж, забравшись с ногами на стул.
Клара улыбнулась, подняла руки вверх в знак того, что признает свое поражение, и вернулась к рассеянным прохожим на Кампо де Фиори.
Завтра
Ансельмо крутил педали, уже почти два часа не слезая с отцовского велосипеда.
Он укатил далеко от мастерской и уже давно должен был повернуть обратно, но у него не было ни малейшего желания. Он проехал через всю окраину, пересек большие проспекты, двигаясь на юг, и спустился к берегу Тибра. Вдоль реки тянулась велосипедная дорожка, нырявшая под римские мосты, как под руки старого великана из камня и металла. Из-за парапета набережной выглядывали барочные здания, томно помигивая изогнутыми окнами из-под мраморного убранства; за поворотами мелькали цветущие холмы в водовороте пьянящих ароматов, и опоры мостов отбивали ритм тяжелой поступью кирпичных и каменных колонн.
Это был один из тех дней, когда педали крутились сами собой, без усилий, нарезая дорогу легкими обручами, поднимавшимися от лодыжек к коленям. Это гармоничное движение требовало повторения в постоянном ритме и наполняло мышцы гипнотическим теплом пылающего камина. Его отец здорово поработал над велосипедом… и значит, он тоже был виноват в том, что Ансельмо не хотел слезать с седла.
Конечно, ему следовало бы помочь сегодня в мастерской. Это было частью уговора. Отец разрешил ему бросить лицей только с условием, что он начнет работать. Выберет себе какое-нибудь дело, от которого пачкаются руки и появляются мозоли. Ансельмо был только рад, в школе ему никогда не нравилось, он узнал намного больше, разглядывая мир со своего велосипеда, чем за все часы, проведенные за партой. В классе его всегда одолевала смертельная скука, он то и дело отвлекался и большую часть времени изучал небо за окном. И потом, он не мог долго сидеть на одном месте. Его хватало ровно на четверть часа. Он и ночью постоянно ворочался, меняя положение тела. Словом, юноша был совершенно неприспособлен к студенческой жизни, и, к счастью, его отец это вовремя понял.
Даже во время езды на велосипеде его вдруг охватывало желание сменить позу, заглянуть на соседнюю улицу, свернуть, поехать назад. Вот и сейчас слева от него неожиданно возникла длинная лестница, приглашавшая его изменить маршрут движения. Ансельмо слез с велосипеда и взвалил его себе на плечи. Поднявшись по лестнице, он выехал на дорогу, ведущую в центр.
— Грета, дорогая, прости. Я не смогу сегодня вернуться к ужину. Срочная работа в ресторане.
Голос матери звучал старой песней, в тысячный раз раздававшейся из телефонной трубки.
— Окэ, — коротко отрезала Грета.
— Слушай, я хотела попросить тебя об одном одолжении. Я форму дома забыла, ты не могла бы мне ее завезти? Я буду на работе через полчаса, я сейчас в центре, за Кампо де Фиори. Помнишь, где это?
Грета закатила глаза к небу. Иногда ей казалось, что это она должна заботиться о своей матери как о ребенке, а не наоборот.
— Мама, я… — попробовала она возразить.
— Дорогая, я знаю. Но мы остались вдвоем и должны помогать друг другу.
Ну вот, разговор снова подошел к этой реплике. Нудный диалог повторялся без изменений. Теперь была ее очередь сказать то, что она всегда говорила в этом месте, строго следуя сценарию, как хорошая актриса:
— Не волнуйся, я все сделаю.
— Спасибо, ты золотце.
Золотце Грета положила трубку, не произнеся больше ни слова. Взяв форму матери, она сунула ее в рюкзак, подняла за раму Мерлина и водрузила его на спину. Спускаясь по лестнице, Грета хотела только одного: быстро крутить педали. Очень быстро.
Когда в половине четвертого Эмма еще не явилась, мама Лючии начала нервничать:
— Нам надо сворачиваться в четыре…
— Сейчас она придет, мам. Она и сегодня утром опоздала — наверное, у нее такой характер.
— Хорош характер! — фыркнула Клара, перекладывая из рук в руки корзинку с клубникой, которую она отложила для девочек.
— Извините, я опоздала! — пропела Эмма, неожиданно появившись у нее за спиной.
Клара вздрогнула. Лючия улыбнулась:
— Вот и она! Привет. Знакомься, это моя мама.
— Добрый день. Меня зовут Эмма. Я живу здесь прямо за площадью, но заблудилась в переулках. Рим такой красивый, но все эти улочки меня немного путают… — сказала Эмма, протягивая руку синьоре Де Мартино.
Клара сунула в нее клубнику.
Эмма потянула носом и восторженно воскликнула:
— Мама мне говорила, что итальянские фрукты особенные, но эта клубника просто божественна!
Прямо в яблочко. Эмма вмиг покорила сердце синьоры Де Мартино: сделать комплимент ее фруктам — все равно что сделать комплимент ей самой. Клара тут же простила ей не только опоздание, но и то глупое слово, которому она научила ее дочь.
— Итак, у нас время шопинга, — объявила Лючия.
— Хорошо, мы с папой закончим тут все и пойдем выпить кофе, чтобы дать вам побольше времени, — но не уходите далеко, договорились?
Лючия прыгнула ей на шею от счастья и крепко поцеловала в знак благодарности.
— До свидания и спасибо за клубнику, — попрощалась Эмма.
— Не скучай, артишочек! — напутствовал дочь Де Мартино-папа.
— Артишочек?!
— Да не обращай внимания, папа называет меня всякими абсурдными именами. Куда идем?
— За лифчиком! Согласна?
— Я… вообще-то… их не ношу… — смутилась Лючия, став цвета помидоров своего отца.
Эмма это заметила, но ничего не сказала.
— Тогда будешь советовать мне. Хорошо?
— Хорошо, — ответила Лючия, приободрившись.
Они вышли на более широкую улицу и минут через десять уже стояли перед самым элегантным универмагом в городе. В витрине блистали пластиковые женщины, покрытые микроскопическими зеркальцами и платьями, сведенными к возможному минимуму.
— Заходим? — Эмма нетерпеливо схватила подругу за руку.
В этот момент из-за угла появилась Грета, медленно перебирая ногами рядом со своим велосипедом.
— Грета! — приветствовала ее Лючия.
Та ответила грустным взглядом ребенка, который упал и разбил коленку.
— Что ты тут делаешь? Что с тобой случилось?
На первый вопрос Грета решила не отвечать. Она только что отдала форму матери: к той вернулось ее привычное скверное настроение, и она настаивала на том, чтобы Грета весь вечер помогала ей в ресторане. Девочке удалось выкрутиться, прибегнув к обычной истории про домашние задания, и она рванула домой, но почти сразу была вынуждена остановиться.
— У меня шину прокололо.
— Абалдеть!
Лючия сказала «абалдеть». Она сказала это в двадцать первый раз. И в самый неподходящий момент. Грета решила, что у нее есть полное право сжать обеими руками шею Лючии Де Мартино и выдавить из нее все «абалдеть», прежде чем очередной одиозный инфинитив слетит с ее губ. Пожалуй, это был лучший способ унять досаду от того, что она должна была возвращаться домой пешком.
— Ой, как же ты теперь? Пойдешь домой пешком? — не унималась Лючия.
К счастью, Эмма вмешалась как нельзя вовремя:
— Мы можем помочь тебе чем-нибудь?
— Мне не нужна ваша помощь.
— А я думаю, нужна.
— Ты ошибаешься.
— Грета, это не трагедия! Зайдем в спортивный магазин и купим тебе новое колесо.
— Это шина. И потом, ты видишь поблизости спортивный магазин?
Эмма безнадежно огляделась.
По улице неожиданно пронесся сильный и резкий порыв ветра. Грета закрыла глаза, защищаясь от пыли. Открыв их снова, она увидела, что рядом с ней тормозит велосипед светло-зеленого цвета. Высокий юноша в мужской шляпе.
— Камеру проколола? — спросил он, взглянув на Мерлина.
Это был он, тот псих под дождем. Только этого ей не хватало. Она пристально посмотрела на него с твердым намерением посоветовать держаться подальше, но юноша опередил ее.
— Ты… это ты! — воскликнул он с радостью, которая была совершенно неуместна.
— Вы знакомы? — спросила Лючия.
— Нет, — ответила Грета.
— Да, — ответил юноша, не слушая ее. — У тебя есть запасная шина?
Вместо ответа Грета покачала головой.
— Мы пытались выяснить, нет ли тут поблизости какого-нибудь спортивного магазина… Может, ты знаешь? — вмешалась Лючия.
Ансельмо покачал головой, спрыгнул с велосипеда, прислонил его к стене, потом взял Мерлина и поднял его с земли. Грета отреагировала молниеносно: она терпеть не могла, когда кто-то, особенно незнакомый, прикасался к ее велосипеду.
— Стоять! — выкрикнула она, ухватив Ансельмо за запястье.
И что-то остановилось на самом деле, прервав единообразное течение времени. Ансельмо почувствовал, как пальцы Греты сжимают его руку, обжигая кожу, и отзвук этого неожиданного прикосновения распространился по всему телу как ударная волна. Он пристально посмотрел на нее, охватив одним взглядом всю ее крошечную фигурку.
Грета заметила взгляд и, смутившись, разжала пальцы. Посмотрев на свою руку как на чужую, она тут же спрятала ее в карман толстовки. Они оба опустили глаза и перестали дышать.
— Я поняла! Ты умеешь чинить велосипеды, да? — откуда-то издалека проверещала Лючия.
Ее звонкий голос вернул их на землю.
— Да, это моя работа, — ответил Ансельмо.
Он разомкнул рычаг в центре спиц и высвободил колесо.
— Абалдеть! Вот это удача! Грета, ты слышала?
Грета пожала плечами, не в состоянии выговорить ни слова, пока Ансельмо откручивал обод от корпуса Мерлина. Девочка вдруг почувствовала, что сама стала как велосипед и что этот юноша разбирает на детали ее тело, стараясь починить что-то, что сломалось у нее внутри. Она не могла точно объяснить, что с ней происходило. Что-то жгло пальцы руки, которой она схватила его запястье, и этот жар ее очень пугал.
— Намного лучше, чем магазин, да? — с иронией в голосе вступила Эмма, оглядывая прекрасного юношу, свалившегося с неба. Грета сделала вид, будто ее не слышит.
— Это точно! Тебе помочь? — предложила Лючия.
— Да, — ответил он, — видишь вон ту маленькую сумку за седлом моего велосипеда?
Лючия кивнула.
— Открой ее и тащи сюда все, что найдешь.
Сияя от счастья, Лючия вприпрыжку полетела к велосипеду. В сумке нашлась новая камера и три маленьких металлических инструмента, сложенных так, чтобы занимать как можно меньше места. Формой инструменты напоминали сосульки, только были чуть короче и толще. Ансельмо зажал колесо коленями, чтобы крепче держать его, и просунул сосульки между ободом и покрышкой, нажимая на рычаг до тех пор, пока резиновая часть не слетела с металлической. Сняв уже совсем спущенную камеру, он подал ее Эмме. Та смотрела на грязного и зловонного резинового червяка, не шевельнув и пальцем.
— Извини, что мне с этим делать?
— Отложи в сторону, ее можно починить.
— Нет, спасибо, мне это не нужно, — сказала Эмма, даже не думая прикасаться к этой гадости. Тогда вперед выступила Лючия.
— А мне нужно, и даже очень, — сказала она, беря камеру в руки как драгоценный предмет. Чем дольше она смотрела на Ансельмо, тем более потрясающим он ей казался. То, что он делал, то, что говорил, — все было потрясающим. И даже если бы он ничего не делал, он все равно был бы потрясающим. А вот Эмме вдруг стало скучно.
— Ладно, если мы тут больше не нужны, у нас с Лючией еще много дел.
— Но ведь мы тут еще нужны, да? — спросила Лючия с надеждой в голосе.
— Еще какое-то время, — подтвердил потрясающий юноша.
Он слега накачал новую камеру и разместил ее в углублении покрышки. Потом вставил клапан в маленькое отверстие в ободе и слегка надавил, чтобы закрепить резину на металле. Наконец, надев колесо на раму, он хорошенько накачал его.
— Вот, теперь готово, — сказал он, возвращая велосипед законной владелице.
— Потрясающе! — выдохнула Лючия.
Грета ухватилась за руль Мерлина:
— Спасибо. Сколько с меня?
— Нисколько. Ты мне должна новую камеру, и все.
— Что?
— Я тебе только что отдал свою, завтра она может мне понадобиться.
— Правильно! — обрадовалась Лючия. — Мы можем зайти к тебе и занести новое колесо. Где ты работаешь?
Эмма удивилась: она никогда бы не подумала, что маленькая Лючия может быть такой предприимчивой.
А Лючия даже не думала о том, что говорила. Все ее мысли были только об одном: она должна увидеть потрясающего юношу любой ценой. Будь ее воля, она бы тут же вскочила на раму его велосипеда. Она уже представила, как пересекает Кампо де Фиори, проносится среди прилавков, зажатая между рулем и его руками, останавливается перед оливками Сестры Франки и наконец сообщает ей радостную новость:
— Вот он, тот счастливчик!
— Я работаю в веломастерской на улице Джентилини, 196, — проинформировал их Ансельмо.
— В вело… что? — не поняла Эмма.
— Где это? — одновременно с ней спросила Лючия, которая уже была готова отправиться за ним хоть на край света.
— Вы знаете Корвиале?
— Нет, — хором ответили обе подружки.
— Да, — кивнула Грета, чувствуя как страх перерастает в ужас.
— Тогда я вас жду.
— Здорово! Увидимся завтра! В велочто-то-там! — пропела Лючия в спину Ансельмо, быстро удалявшемуся в потоке машин. Она смотрела, как он уносит с собой ее сердце, и вздыхала, не скрывая восторга.
— Кажется, здесь кто-то только что влюбился… — предположила Эмма.
— Я! — уже в полной эйфории воскликнула Лючия.
И только потом поняла, что именно она сказала. И что говорила и делала в последние пять минут. У нее возникло ужасное подозрение, что она несколько перегнула палку:
— Как ты думаешь, он это заметил?
— Ты не то чтобы очень старалась это скрыть…
— А что, надо было скрывать?
— Видишь ли, Лючия, в искусстве соблазнения все решают детали: взгляды, молчание, ожидание. Тайна.
— Я знала, что ты в этом разбираешься!
— Да, немного…
— Тогда ты должна мне все объяснить, потому что я ничего не понимаю. Но он ведь потрясающий? Правда, потрясающий? Как же мне заставить его пасть к моим ногам?
Разговор становился просто невыносимым.
— Мне пора, — объявила Грета.
— Можно я оставлю себе проколотое колесо? Как сувенир…
Невыносима и назойлива.
Грета сорвалась с места, не сказав больше ни слова.
— Она сказала «да»?
— Ну конечно! — заверила подругу Эмма. — А теперь пойдем купим что-нибудь приличное на завтра.
Втроем
На следующий день в школе Эмма и Лючия обменялись тонной записок, прошептались всю перемену и то и дело по очереди выходили из класса под предлогом «можно в туалет?». Грета наблюдала за ними с безопасного расстояния, надеясь, что между девочками возникла настоящая дружба, от которой она постарается держаться подальше. Но она снова недооценила Эмму Килдэр.
После занятий рыжая застукала ее у выхода:
— Значит, встречаемся сегодня после обеда?
— Нет. Зачем?
— Ты ведь должна вернуть шину тому парню.
— Я думала, это хочет сделать Лючия.
— Да, но будет лучше, если мы пойдем все вместе. Мы ведь даже не знаем, что это за тип…
— И потом втроем веселее! — вставила Лючия.
Грета ускорила шаг, направляясь к школьной ограде, и приготовила ключи, чтобы отвязать Мерлина.
— Слушайте, по-моему, вы несколько преувеличиваете. Надо всего лишь вернуть ему камеру. Это двухминутное дело. Что может произойти за две минуты?
— Вот именно, что может ничего не произойти. В этом проблема, — фыркнула Лючия.
— А вот если пойдешь ты со своим велосипедом, может, в нем найдется еще что починить, какая-нибудь маленькая неполадка, и мы сможем задержаться в мастерской на часок. Поболтаем немного… — раскрыла свой план Эмма.
— Мой велосипед в полном порядке.
— Прям в полном-полном?
— Да.
— Разве тебе не хочется избавиться от всей этой ржавчины и покрасить эти… железные трубы?
— Если вы ищете предлог, чтобы затащить меня в мастерскую, вы зря теряете время.
С этими словами Грета оседлала велосипед, попрощалась и полетела как можно дальше от школы.
Она не хотела признаваться самой себе, но при одной лишь мысли снова увидеть Ансельмо у нее начинало бешено стучать сердце, как в конце слишком опасного спуска. И ей это ощущение совсем не нравилось.
— Твой план не сработал, — прокомментировала Лючия.
Молчание.
— Что будем делать?
Снова молчание.
— Эмма?
— М-м-м-м?
— Что будем делать?
Эмма долго и пристально смотрела на подругу.
— У тебя ведь есть брат, да?
— У меня их два, но при чем тут это?
— Один из них работает в дорожной полиции, да?
— Да, но…
— Думаешь, его можно попросить о небольшом одолжении?
— Я… ну конечно.
— Тогда звони ему.
Сидя на протертом диване, Ансельмо изучал рисунок вен на своих запястьях. Одну руку он держал на коленях, другой водил по тонким синим линиям под кожей. Потом сдавил два пальца и прислушался к пульсации крови в подушечках. Что произошло вчера? Откуда взялась эта пустота, вдруг лишившая его дыхания? Куда оно подевалось? Он увидел, как зеленые глаза сердитой девочки раскрылись, будто только что появившиеся из почек листья, и ее взгляд сотворил пространство, которого прежде не было и из которого ее глаза продолжали задавать ему вопросы. Он махнул рукой, пытаясь освободиться от этого зеленого цвета, от пустоты и всех этих вопросов. Напрасные усилия. Все осталось на своих местах. Ничто никуда не ушло.
— В эфире Spiegel im Spiegel, «Зеркало в зеркале» Арво Пярта, — объявил грустный голос из радиоприемника.
Короткие звуки фортепьяно закапали с потолка под скрежещущий звук скрипки. Каждая капля — зеркало. Во всех зеркалах — ее отражение.
— Ханс? Ты жив?
Шагалыч провел кисточкой по носу друга, погруженного в водоворот своих мыслей. Он настаивал на этом имени: Ханс. И произносил его на немецкий манер, с сильным придыханием в начале слова.
— Скажи честно, задумался над очередным ненужным вопросом, типа про капучино в пластиковом стаканчике?..
Ансельмо улыбнулся, тихо покачав головой и ничего не ответив. В общем, друг был недалек от истины.
— Ох, зря ты сидишь целый день на Клоповнике. Клоповник наводит на грустные мысли!
Это было еще одно прозвище, придуманное Шагалычем, — на этот раз для протертого дивана. По мнению велохудожника, этот ужасный предмет оскорблял хороший вкус. Ему бы очень хотелось подновить диван, сделать его более ярким, добавить что-нибудь, пусть даже совсем простое — пару бабочек, к примеру, но Гвидо был категорически против. В итоге Шагалыч стал называть диван Клоповником — в том смысле, что с удовольствием на нем могут сидеть разве что клопы. И Ансельмо действительно выглядел не очень счастливым среди этих выцветших подушек.
— Эй, что с тобой? Ты похож на мраморную статую… Дай-ка я тебя раскрашу, — попытался пошутить Шагалыч.
— Не сейчас, — вмешался Гвидо. — Сейчас Хансу надо идти.
Только теперь Ансельмо заметил, что ветер усилился. Ветер стучался в окна, раздувал простыни, развешанные на солнце, разбрасывал пыльцу по улицам города. Винт вращался, набирая скорость. Его пронзительный свист звучал диссонансом нежным звукам фортепьяно, лившимся из приемника. Ансельмо не хотелось никуда идти. Он хотел остаться на диване и ждать девочку с сердитыми глазами. Если она сегодня придет, они могут разминуться. И вдруг тогда он ее больше никогда не увидит?
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |