Эдвард снова сел в траву и, моргая от яркого света, спросил себя: «А может, это тоже обман зрения?» Он встал и встряхнулся всем телом, как собака, ущипнул себя за палец, за руку, оглядел пустынный ландшафт речного устья, ивы, руины железнодорожного моста. Потом снова перевел взгляд вниз, проверяя свое восприятие и душевное состояние. Конечно, это не сон, и ощущения совсем другие, чем в прошлый раз. Но разве сегодняшнее видение не доказывало, что тот, прошлый образ, когда Джесс смотрел на него сквозь толщу воды и улыбался, не был обманом зрения? Или наоборот, прошлое видение доказывало нереальность нынешнего? «Нет, все это реально, — сказал себе Эдвард. — Что же касается того, другого… я никогда не узнаю точно… И сейчас я не должен об этом думать». Он резко повернулся, потому что ему показалось, будто кто-то стоит у него за спиной. Но топи вокруг были плоские и безлюдные, как и прежде.
Плакать он уже перестал, но лицо было мокрым от слез. Эдвард вытер его тыльной стороной ладони. Нужно пойти в Сигард и сообщить им, подумал он. Господи, как это ужасно! Тут ему в голову пришла другая мысль. «Что, если я приведу их, а здесь ничего не окажется? Если все повторится? Тогда я сойду с ума, брошусь в море и буду искать там Джесса. — Он прижал руку ко рту и отвернулся. — Ну что ж, тогда я как-нибудь помечу это место». Эдвард поднял свой брошенный пиджак и повесил его, словно пугало, на палку, торчавшую над травой. Потом он пошел вдоль берега реки в сторону от моря и вскоре увидел — ближе, чем предполагал, — башню Сигарда и высокую крышу сарая. В тот же миг он заметил человека: ему навстречу двигался высокий бородатый мужчина.
«Это Джесс, — сказал себе Эдвард, — это определенно Джесс. Значит, снова обман зрения. Уже второй…» Но через секунду надежда развеялась. Когда фигура приблизилась, Эдвард узнал одного из лесовиков, того самого, кто приносил ему письма от Брауни. «Я ничего ему не скажу», — решил Эдвард. Потом подумал о другом: «Люди могут заподозрить меня. Этот человек увидит мою вешку и…»
— Я только что нашел тело Джесса Бэлтрама, — сказал Эдвард человеку. — Он утонул и лежит в камышах. Вон там, за железнодорожным мостом. Я повесил там свой пиджак на палке.
— Хозяина? Вы уверены, что это он? Так значит, он утонул? Я так и подумал, когда сказали, что он исчез.
— Почему вы так подумали? — спросил Эдвард.
— Такая смерть в его духе, он именно так и хотел бы уйти. Пойду посмотрю на него. Вы сообщите в поместье?
Человек казался довольным и возбужденным.
— Это был несчастный случай, — сказал Эдвард.
Когда он подошел к парадным дверям Сигарда, небо заволокло тучами. Вокруг башни с криками носились стрижи. Эдвард открыл дверь и вошел в Атриум — огромный, темный и прохладный после жары под открытым небом. Он вспомнил, какие ощущения вызвал у него этот зал в первый здешний вечер, и на мгновение словно забыл то, что собирался сказать. «Господи, пусть все побыстрее закончится, — подумал он. — Лишь бы все закончилось, пусть будет то, что будет, только поскорее». Он выкрикнул что-то, не сразу осознав, что зовет:
— Илона!
Тишина. Он пошел по холодным плиткам, влажным и скользким, открыл дверь в Переход.
— Эй!
Никого. «Неужели все уехали?» — подумал Эдвард. Он вернулся к дверям Затрапезной. Комната была пуста. Огонь в камине не зажжен, подумал он, но тут же понял: а зачем его зажигать, ведь сейчас лето. Весть, которую он нес, грызла его изнутри, как лиса. Эдвард приблизился к двери в башню, ожидая, что она будет заперта. Но дверь открылась, и он вошел в большую «выставочную комнату» первого этажа, где царила прозрачная полутьма. Там стояла напряженная тишина. Он собрался снова крикнуть, но тут увидел в дальнем конце две фигуры. Они смотрели на него — Беттина и матушка Мэй. Полотна были переставлены, некоторые прислонены к стене.
— Привет, Эдвард! — сказала матушка Мэй. — Мы проверяем наш каталог картин. Ты как раз вовремя, поможешь нам. С тобой все в порядке? Мы рады тебя видеть. Правда, Беттина? А мы-то все думали, когда же ты вернешься.
Чем ближе подходил к ним Эдвард, тем сильнее перехватывало у него горло, словно в кошмарном сне, когда хочешь крикнуть, но не можешь. Он сел на стул неподалеку от них.
— Что случилось, Эдвард? — воскликнула Беттина.
Повторение его имени звучало угрожающе. Женщины стояли, с любопытством глядя на него.
Эдвард автоматически расстегнул пуговицы рубашки и провел рукой по горлу и груди. Большую часть пути от реки он проделал бегом, вспотел и задыхался, ему не хватало воздуха. Он глубоко вздохнул несколько раз, сотрясаемый эмоциями.
— Эдвард, что случилось? — спросила матушка Мэй, но в голосе ее слышалось скорее любопытство, чем тревога.
— Джесс, — ответил Эдвард.
— Что?
— Он мертв. Утонул.
— Что ты имеешь в виду? — проговорила Беттина.
«Неужели они знают? — подумал Эдвард. — Неужели они знали все это время?»
— Я нашел его тело в устье реки в тростнике. Он мертв.
Матушка Мэй и Беттина обменялись взглядами.
— Давайте-ка выйдем отсюда, — сказала Беттина.
Это звучало, как приглашение на чашку кофе.
Женщины направились к двери. Эдвард, хватая ртом воздух и с идиотским видом таща за собой стул, последовал за ними. Стул он оставил у дверей. Беттина отошла в сторону, пропуская его в Затрапезную, после чего тихо закрыла дверь и заперла ее, а ключ положила на прежнее место на каминной полке. Эдвард плюхнулся в кресло, потом снова вскочил; обе женщины сели, а он встал у камина.
— Ну, так что это все значит? — строго спросила матушка Мэй. — Успокойся.
Сегодня они с Беттиной причесались на один манер, даже шпильки закололи одинаково: длинные тяжелые волосы собраны в пышный пучок на затылке, открывая шею. На них были дневные платья и длинные синие фартуки. На Эдварда смотрели одинаково молодые лица.
— Он мертв, — сказал Эдвард. — Я видел его тело в устье реки. Если вы пойдете со мной, я вам покажу. На сей раз это не сон.
«Конечно, и в прошлый раз это был не сон, — подумал он. — Или все же сон? Ну, пусть они уже поверят мне!»
— Ты, кажется, не в себе, Эдвард, — произнесла матушка Мэй. — Пожалуйста, говори потише. Ты сегодня ел? Ты завтракал? Беттина даст тебе что-нибудь.
Но Беттина не шелохнулась.
«На кой черт я сказал лесовику? — думал Эдвард. — Если Джесса там не окажется, я сойду с ума. Вдруг лесовик не хочет, чтобы Джесса нашли? Может быть, он опасается, как бы его не обвинили».
— Если вы пойдете со мной, я покажу, — повторил Эдвард. — Но лучше, наверное, позвонить в полицию, вызвать «скорую»… Хотя отсюда позвонить невозможно.
«Боже мой, какой прок от «скорой»? — подумал он. — Разве можно сомневаться, что он мертв? Или это было в прошлый раз?»
И сказал:
— Это точно, это точно, он мертв! Зачем мучить меня притворством?
— Мы не притворяемся, — ответила Беттина.
— Где Илона? Она мне поверит.
— Не спеши, Эдвард, — сказала матушка Мэй. — Ничего не понять, что ты говоришь.
— Где же он, по-вашему, если он не мертв, если не в реке?
— Какой странный вопрос. Мы не знаем, где он, и ты, думаю, тоже этого не знаешь…
— Я видел его только что собственными глазами. Я дотронулся до него, смотрите, смотрите!
Эдвард вытянул левую руку с рубиновым перстнем.
Женщины поднялись и подошли к нему, не сводя глаз с перстня.
— Это перстень Джесса? — спросила Беттина у матушки Мэй.
Матушка Мэй отвернулась.
— Может быть, это не твоя вина, — сказала она, — но ты принес смерть в наш дом. Ты убил своего друга, ты приехал сюда с окровавленными руками, ты принес с собой смерть. Джесс видел ее, она сидела рядом с тобой за столом.
— А-а-а!..
Эдвард со стоном выбежал из комнаты.
Он пересек Атриум, его каблуки застучали по плиткам пола. Скользнул к двери, ударился об нее, распахнул и выскочил на открытый воздух. В аллее было темно, но солнце освещало желтые поля за падубами. Эдвард промчался в аллею. Он хотел найти кого-нибудь, чтобы сообщить обо всем. Кого угодно, кто наделен властью и поверит ему. Любого человека, способного хоть что-то сделать. Потом Эдвард решил, что сначала должен проверить, не исчезло ли тело. Он повернулся и побежал туда, откуда только что пришел, но теперь все вокруг выглядело иначе, и он не был уверен, в какую сторону бежать. Слезы потекли из его глаз, и он в голос завыл: «Джесс, Джесс, Джесс!» Может быть, нужно просто подняться в башню и проверить — вдруг отец, как обычно, сидит на кровати и улыбается? Может быть, именно поэтому женщины не поверили ему?
Потом Эдвард увидел, как со стороны речного устья по траве приближается чья-то фигура, а за ней целая группа людей. Они что-то несли. Они несли — он увидел это, когда они приблизились, — тело на носилках. Лицо мертвеца было прикрыто пиджаком Эдварда. На пороге Атриума показались матушка Мэй с Беттиной и тоже увидели похоронную процессию. Лесовики несли Джесса домой. Когда они подошли ближе, матушка Мэй принялась выть. Эдвард видел, как она боролась с Беттиной, которая пыталась увести ее назад в дом.
— От тебя одни неприятности, болячки и раздоры. Вот к чему привели твои добрые намерения. Зачем ты вернулся?
— Извини, па, — сказал Стюарт. — Ты, наверное, видел вечерние газеты?
— Ты имеешь в виду смерть Джесса Бэлтрама? Ну и что?
— Я волнуюсь за Эда. Его здесь нет?
— Я не знаю, где он. Что ты сделал с Мидж? Ты что, вызвал ее, чтобы предъявить обвинения?
— Я ее не вызывал. Она сама пришла.
— Я тебе не верю. Ты ее околдовал. И обвинил.
— Я говорил что-то о лжи… Не помню, что я говорил.
— Ты не помнишь, что говорил! Ты походя уничтожаешь чужие жизни и не помнишь как! Своим сентиментальным вмешательством ты нанес непоправимый вред Мередиту.
— Это кто говорит?
— Мидж. Он целыми днями плачет. Ребенок в его возрасте не оправится от такого.
— Никакого вреда я ему не причинил. Может, его расстраивают другие вещи.
— А теперь его сумасшедший мстительный папочка отправил его в интернат, чтобы он плакал в другом месте. Тебе доставляет удовольствие знать, что дети плачут по твоей милости?
— Не сердись на меня, па. Что собирается делать Мидж?
— Так вот ты зачем пришел, хочешь все выяснить? Ты на нее глаз положил.
— Да нет, что ты. Я не собираюсь с ней встречаться…
— Твои происки сделали ее абсолютно несчастной, а теперь ты заявляешь, что не собираешься с ней встречаться! Ты к ней вожделеешь.
— Нет…
— Ты пришел сюда говорить о ней…
— Нет… это ты ее вспомнил…
— Ничего подобного, ты меня спросил, что она собирается делать. Я тебе скажу. Она собирается стать затворницей. Будет жить одна в однокомнатной квартире, оставит секс и начнет служить людям.
— У нее не получится, — сказал Стюарт.
— Она хочет попытаться. Будет ждать твоего прихода. Ты ее изменил, ты заставил ее отказаться от нормальной жизни, и она превратилась в дурацкий автомат.
— Это глупости, — ответил Стюарт. — У нее шок, но только оттого, что Томас обо всем узнал. Дело не во мне, а в том, что ваша ложь открылась. Ничего, она придет в себя.
— Ты считаешь, что все придут в себя, но ты ошибаешься. Ты с ней встречаешься?
— Нет, я же сказал. Разве она не говорила?
— Нет. Значит, ты не ее ищешь? Она в доме Томаса. А Томас за городом.
— Когда она придет в себя после шока, она, наверное, уйдет от Томаса и переедет к тебе.
— Ты попытаешься ее остановить?
— Нет.
— Зачем же ты тогда сел в мою машину, если не хотел вбить клин между нами? Ты немало сделал для разрушения наших отношений. Ты показал свое неодобрение!
— Я не одобряю обман, а помимо этого, ни слова не сказал…
— Нет, сказал. Ты думаешь, будто имеешь влияние на Мидж, и теперь никогда не оставишь ее в покое. Ты ревнуешь. Ты всегда ревновал, потому что она любила Эдварда, а не тебя. Ты ревновал, потому что я любил Эдварда, а не тебя. Признай это.
Стюарт задумался.
— Да, немного…
— Ну вот видишь…
— Но это было давно, в детстве, и я никогда не считал, что ты не любишь меня, ведь ты меня любил. И теперь любишь.
— Это мольба?
— Нет.
— Тебе бы нужно поучиться психологии. Свойство человеческой природы таково, что есть вещи незабываемые. Религия — это ложь, потому что она дает ложную надежду, будто можно начать сначала. Поэтому христианство стало таким популярным…
— Я об этом не знаю, — сказал Стюарт. — Я думаю, что религия имеет дело с добром и злом, с тем, что отделяет одно от другого.
— Эти крайности — вымысел, — заявил Гарри. — Ложные противоположности, порождающие друг друга. Порядочные люди не знают ни об одном ни о другом. Твои добро и зло — злые собаки, которых лучше не трогать. Зло имеет право существовать себе потихоньку, оно не принесет особого вреда, если его не трогать. Куда бы ты ни пошел, ты всюду будешь чужим. Ты сеешь неприятности, ты опасен.
— Пожалуйста, прекрати.
— В конечном счете ты пожалеешь, и чем раньше это случится, тем лучше. Эти судьбоносные поступки Мидж должны произвести на тебя впечатление. Она полагает, что достойна помогать тебе в твоей работе, и тогда в один прекрасный день ты получишь ее…
— Па, ну пожалуйста, хватит. Зачем ты все время пытаешься вызвать меня на спор?
— Я не пытаюсь вызвать тебя на спор! У нас у всех есть грязные мысли, и у тебя есть мерзкие фантазии, только не отрицай. Ты — скрытый…
— Это нелепое слово, которое я категорически отвергаю.
— Ты злишься.
— Ты стараешься меня разозлить, но тебе это не удастся. Послушай…
— Мидж, конечно, придет в себя, сбросит эту ерунду и вернется ко мне, она моя. Но я просто возмущен твоим вмешательством.
— Послушай, я пришел узнать об Эдварде…
— А что хорошего ты сделал Эдварду? Ты никогда не пытался сблизиться с ним, ты о нем ничего не знаешь. Ты слишком занят собой, ты самоуверен, ты становишься таким неловким, когда пытаешься общаться с кем-нибудь.
— Но я хотел говорить о другом.
— О чем, Христа ради, ты хотел сказать?
— Я хочу вернуться сюда, в твой дом… Можно?
Они встретились в гостиной дома в Блумсбери. Вечернее солнце заглядывало в окна, освещая выцветшие зеленые панели. Стюарт стоял, так и не сняв плаща, — днем шел дождь, а он долго гулял по улице, набираясь решимости перед визитом к отцу. Гарри сидел за своим столом, где писал письмо Мидж при поддержке бутылки виски. Он развернулся к сыну, понимая, что в глазах Стюарта, холодно смотревших на него, выглядит всклокоченным и пьяным. Он был готов расплакаться от бешенства и не находил сил, чтобы заговорить. Наконец он произнес:
— Ведь ты не случайно так мне напакостил…
— Что?
— Нет. Черт тебя возьми, ты не можешь сюда вернуться! Я тебя видеть не могу, вот и весь сказ. Держись от меня подальше! Ад здесь, где-то рядом, а ты — дьявол.
Гарри встал, сделал шаг вперед и, чтобы не потерять равновесия, потащил за собой стул, держась за спинку. Стюарт не шелохнулся.
— Отойди, не стой так близко ко мне…
— Па… пожалуйста, прости меня… я не хотел ничего плохого… позволь попросить у тебя…
— Господи милостивый, ты что, ничего не понял? Ты не знаешь, что причиняешь боль людям? Ты причинил мне такую боль, ты испортил мне жизнь, ты испортил все. Уходи, убирайся!
Гарри метнулся вперед, выставив перед собой руки. Ростом он почти не уступал Стюарту. Одна его ладонь ударила по мокрому плащу Стюарта и соскользнула с него, другая попала по лицу сына. Гарри пошатнулся и чуть не упал, а Стюарт отступил назад.
— Извини. Я ухожу.
Стюарт быстро направился к двери и на секунду остановился; Гарри подавил в себе порыв окликнуть его. Стюарт вышел и закрыл за собой дверь. Гарри схватил стеклянное пресс-папье и швырнул его в дверь. Одна из деревянных панелей треснула. Он сел, чуть не промахнувшись мимо стула, схватил письмо и скомкал его. На некоторое время он утратил способность писать и не знал, как ему обращаться к Мидж. Ее непонятный уход в сочетании с прежней потребностью в нем, ее приятие его присутствия, ее безумные восклицания о своем душевном состоянии рождали в душе Гарри жуткую невыразимую злость. Его мучили гнев, желание, надежда; он грезил о неожиданном возвращении Мидж, видел, как открывается дверь, как к нему тянутся ее руки, смотрел в ее любящее лицо. Гарри соскользнул со стула, упал на колени, а потом вытянулся на полу лицом вниз. Он громко проговорил в ковер:
— Она должна вернуться ко мне, и она вернется ко мне. Ей больше некуда пойти.
Спускаясь по лестнице, Стюарт услышал, как пресс-папье ударилось об дверь, и истолковал этот звук. Он напомнил ему кое-что. О да, Эдвард швырнул ему вслед Библию. Похоже, он у всех вызывает такие эмоции. Выйдя за дверь, Стюарт приложил платок к лицу — из носа шла кровь. Он зашел в туалет около прихожей, намочил платок холодной водой и протер лицо. Нос болел и, возможно, был сломан, подумал он. Как узнать, сломан ли у тебя нос? Стюарт осторожно потрогал его. Кровь капала в раковину. Он прополоскал платок и вышел на улицу. Он шел, время от времени утирая платком нос. Дошел до Тоттенхэм-Корт-роуд, свернул на Оксфорд-стрит. Нос перестал кровоточить и теперь болел меньше. Стюарт выжал влажный красноватый платок над краем тротуара, протер кожу вокруг носа и рта, а потом сунул платок в карман.
Он неловко обходил людей, которые смотрели ему вслед. Непосредственной его целью была одна церковь к северу от Оксфорд-стрит — ему она нравилась, к тому же там можно было спокойно посидеть в тишине. Стюарт вошел в высокий темный храм, где стоял плесневелый и пряный мистический запах, сел, а потом встал на колени. В церкви никого не было. Стюарт стал дышать медленнее, глубже, отвлекаясь от шума машин на улице и позволяя напряженной тишине проникнуть в себя. Сердце его, колотившееся после огорчительной сцены с отцом, успокоилось. Тучи сильных эмоций рассеялись, оставив после себя спокойную печаль. Потом печаль утонула в другом, более горестном чувстве. Там не было никого. Стюарт, конечно, никогда и не воображал, что там кто-то есть, никогда ни на мгновение не верил в существование Бога и не считал, что это имеет значение. Нет, в небесах не было никого, с кем ты мог бы поговорить, кто в последнюю минуту протянет тебе бескорыстную руку помощи, одарит беззаветной любовью. Стюарт особенно не рассчитывал на любовь людей, не полагался на нее. Он любил отца, хотя и знал, что отец больше любит Эдварда. Он не возражал против этого, как думали Гарри, Томас и, наверное, сам Эдвард. Возможно, эта отстраненность, это решительное безразличие объяснялись отсутствием матери как самой первой истины в его жизни. В итоге он получил недостаток бескорыстной любви вместе с навязчивой идеей об этой любви — не реальной, а некоего абстрактного представления, невидимого солнца, дающего свет, но не тепло. Мысль объяснить себя, даже понять себя была чужда Стюарту, и он никогда не формулировал теорий того типа, что был так естествен для Томаса. Напротив, он категорически возражал против такого теоретизирования. Он редко думал о своей матери и старался без раздражения, со скорбной твердостью стереть ее образ.
Но теперь, когда этот образ явился к нему в пустой церкви, он соединил его (осознав, что уже делал это прежде) с представлением о себе самом как о некоем религиозном человеке с особым предназначением: или так, или никак; или это, или разрушение. Значит, именно так, именно это.
Стюарт нахмурился. Ему не очень нравились подобные соединения совершенно разных идей. Что с ним такое, неужели он слабеет? Он решил поразмыслить над тем, имеет ли значение то, что Бога нет. Ему всегда представлялось важным, чтобы Бога не было. Он никогда не искал некоего «Его» или «Тебя», не пытался придать старому божеству какой-то квазиперсональный дух. «Бог» был собственным именем сверхъестественной персоны, в которую Стюарт не верил. Тихая церковь, куда он часто заходил и где после ссоры с отцом надеялся что-то получить, теперь казалась выхолощенной, неправильной. Не то место.
«Может быть, я отступаю и в конечном счете это поражение? Может быть, меня глубоко уязвили и устрашили слова о том, что я не приношу ничего, кроме вреда? Раньше это место успокаивало и воодушевляло меня, потому что оно придавало чистый и невинный вид всему, что мне было нужно. Оно гарантировало существование святости, или доброты, или чего-то в этом роде. Оно связывало меня с ними. Но мне не нужна такая связь. Это разделение, а не связь, это мое романтическое представление о себе самом, словно я представляю себя в белых одеждах. Нет, я вовсе не думал, что я вездесущ или всеведущ, что люди должны замечать меня. Тем не менее я полагал, будто каким-то образом защищен от совершения зла. Я долго жил со своим собственным представлением обо всем — дольше, чем я кому-нибудь говорил или сам осознавал. Это мое представление не может испортиться, я уверен, не может измениться или замараться. Возможно, я только теперь начал понимать, что если делать хоть что-то, то можно сделать и зло. Если я не умею общаться с людьми, это не просто невинная неловкость — это недостаток, который я должен искоренить, но искоренить по-своему. Я еще не знаю как. Господи, если бы мне только увидеть какой-нибудь знак! Я знаю, ничего такого не будет, но продолжаю приходить сюда и становиться на колени, словно жду чего-то. Может быть, я жду ка-кой-то радости. — Он поднялся с колен и сел на скамью. — Я должен обходиться без этого. Вот что я чувствую, вот моя неразрешенная проблема. Люди считают, что я бессмысленно откладываю ее разрешение. Возможно, так и есть. Сейчас переходный период, когда я могу думать — в некоем идеальном тайном смысле, — что достиг всего, хотя на самом деле не достиг ничего. Я до сих пор гоню от себя мысль, что должен действовать в одиночку. Я один и всегда буду один, но не в романтическом, а в другом смысле. Возможно, это для меня не подходит, но пока я ничего не знаю. Если так, подвижничество мне по силам. Может быть, я обречен на это и никогда не смогу помогать людям. Я должен научиться пробовать, но, похоже, и это ошибка. Делай все, что можешь, воздерживайся от глупости и драматичности, не будь слабым и тихим, будь ничем, и пусть действия происходят сами по себе. Нет, это бессмысленно… Каким несчастным я вдруг стал, никогда таким не был».
Напуганный своими мыслями, Стюарт вскочил и, не оглядываясь, стремительно покинул церковь. Он услышал за спиной чьи-то шаги: возможно, священник вышел из ризницы. Стюарт поспешил на Оксфорд-стрит в направлении Оксфорд-серкус. Он шел, возвышаясь над толпой прохожих, лавировал и увертывался, чтобы никого не коснуться, смотрел поверх голов, как герой кинофильма. Он вдруг понял это, и представившийся образ ужаснул его: кинозвезда, что вышагивает в одиночестве по многолюдным нью-йоркским (непременно нью-йоркским) улицам, исполненная волшебной значимости своей роли; символ силы и успеха, окруженный другими актерами, по контрасту лишенными сущности; и все это фальшь. Дойдя до Оксфорд-серкус, Стюарт спустился в метро. Он хотел вернуться в свое новое жилище и закрыть за собой дверь. «Может быть, я болен? — спрашивал он себя. — Может, у меня грипп? Неужели я серьезно болен, неужели я умру молодым, неужели это и есть выход? Что за идиотские мысли! Наверное, я просто проголодался».
Он снова начал восстанавливать в памяти (как делал теперь часто, слишком часто) безумные последние часы в Сигарде. У отца был такой бледный и несчастный вид, он отводил глаза и притворялся спокойным, назвал Стюарта «сынок»; потом появился Джесс с его большой косматой головой и сверкающими глазами, словно шаман в маске; и он закричал: «Этот человек мертв, уберите его!» Стюарт все это время молча сидел за столом, наблюдая за происходящим; нет, он поднялся навстречу Джессу. Он был пассивный, презираемый свидетель, труп, повсюду чужой, как сказал отец. Работа для такого состояния была целебным средством, но сможет ли он на самом деле когда-нибудь начать работать? «Я сидел молча за столом, — думал Стюарт, — и молча сидел на заднем сиденье машины. Чувствовал себя ужасно, казался себе маленьким, как зловредная бацилла. Нет, тогда я чувствовал не это — я был просто парализован. Я очень испугался Джесса и в машине больше думал о нем, чем о них, словно он и в самом деле был силен и опасен. А теперь он мертв. Бедный Эдвард!»
Стоя на платформе в ожидании поезда, Стюарт ощутил новое и ужасное чувство стыда. Постыдное одиночество, печаль и скорбь, словно он не только изгнан из рода человеческого, но и навечно обречен быть бесполезным и вызывающим отвращение свидетелем людских страданий. Именно это он чувствовал и предвидел, когда нашел ту церковь, заброшенную и пустую. Стюарт подумал об этом и мысленно вернулся к сцене с Гарри, который отверг его, к отчаянию и ненависти Гарри, ударившего его по лицу, чего он теперь никогда не забудет.
Он стоял на платформе, думал об этом и чувствовал легкое, словно от голода, головокружение. Он смотрел вниз на черное пространство, на пустоту над рельсами. Стюарт иногда представлял себе, как кто-то падает вниз, а он прыгает следом и вытаскивает упавшего из-под колес грохочущего поезда. Теперь же он забыл об этом и просто смотрел на черный бетонный низ железнодорожных путей. И вдруг он увидел, что там, внизу, движется что-то живое. Он наморщил лоб и всмотрелся внимательнее, напрягая глаза. Это была мышь, живая мышь. Она пробежала немного вдоль стены шахты, остановилась и села. Она что-то ела. Потом зигзагами побежала назад. Мышь никуда не спешила, она не была в ловушке. Она жила там.
Откровение вдруг озарило Стюарта. Оно вошло в него, как пуля, взорвалось внутри его. Он почувствовал, что сейчас упадет, и отступил подальше от края платформы. Нашел скамейку, сел, прислонил голову к облицованной плитками стене. Что произошло — неужели с ним случился какой-то припадок? Стюарт хватал ртом воздух и чувствовал, как меняется его тело. Огромная тихая радость пронзила его с головы до ног, все вены и артерии вплоть до тончайших сосудов на кончиках пальцев охватило блаженное ощущение теплоты и ритмичное биение крови. Перед глазами вспыхнул мягкий свет, похожий не на ослепительную молнию, а на солнце в покрывале облаков, разогревшее его тело до такой степени, что оно тоже стало излучать сияние. Стюарт помотал головой, прикрыв глаза и вздыхая от счастья.
— Ты здоров, сынок?
Над ним склонилась дюжая фигура в комбинезоне.
— Да-да, — ответил он.
— У тебя кровь на лице. Упал или что?
— Нет-нет. Спасибо, я в порядке. Правда, я в порядке.
Эдвард вернулся в Лондон. Он дождался, когда тело Джесса вместе с носильщиками и плакальщицами окажется в доме. Рыдающие матушка Мэй и Беттина вошли последними. И тогда он побежал прочь — сначала к выходу из поместья, потом по проселку до самого шоссе. Только добравшись до шоссе, он перешел на шаг и понял, что его пиджак остался в Сигарде. Но теперь женщины, воющие над телом, уже подняли пиджак и открыли лицо Джесса. К счастью, ключи и деньги Эдварда лежали в кармане брюк. Ему стало холодно. Вдали прогремел гром, стал накрапывать дождь. Он двинулся в сторону станции, но не прошел и мили, как его подобрал автобус. Эдвард на мгновение засомневался, не нужно ли позвонить в полицию, но тут же решил, что нет, не надо. Ближайший поезд отменили, и ему пришлось долго сидеть в унылом зале ожидания. Его одежда промокла, а тело ломило от горького отчаяния. Он мучительно долго добирался до Лондона, до своей комнаты; точнее, до комнаты Марка, как он теперь называл ее. Эдвард хотел вернуться в Блумсбери, но боялся пропустить письмо от Брауни. Но нет, вестей не было. Наступил вечер. Он так ничего и не ел целый день.
Может быть, следовало остаться в Сигарде, говорил он себе. Желание убежать оттуда немедленно было непреодолимым, и позднее Эдвард не мог понять, что его гнало — неужели простой страх? Ему не хотелось снова видеть тело, которое принесли в дом. Он ощущал первобытный страх перед мертвецами, перед жуткой неестественной смертью, перед гниющими трупами, источающими ядовитые миазмы, перед завистливыми покойниками, которые тащат с собой живых и душат их. Эдвард помнил, какой ужас пронзил его, когда он прикоснулся к разбухшему сгорбившемуся телу. Но не только страх заставил его убежать, а еще и странное, мучительное чувство приличия. Он не должен был стоять и смотреть на плачущих женщин. Он был чужим в этой сцене. Он гость в Сигарде, а не часть его. Его утешало лишь то, что он смог сказать последнее «прости» Джессу на реке у ивовых деревьев. Другого прощания не будет. Эдвард выполнил свою миссию, свою последнюю обязанность перед женщинами Сигарда. Он провел этот ритуал, долг всякого сына перед отцом, он нашел Джесса в его тайном укрытии и сошел бы с ума от горя, если бы остался в Сигарде и увидел, как лесовики и женщины приводят в порядок тело, рассылают уведомления, устраивают похороны, возможно, готовят стол. К тому же он не хотел видеть горе Илоны или того хуже — сообщать ей о случившемся. Но его огорчало то, что они не встретились. Только об этом он и жалел.
Вечером по возвращении Эдвард отправился в паб, съел сэндвичи и выпил много виски, хотя собственный голод казался ему кощунственным. Потом вернулся в комнату, где пахло пустотой и одиночеством, рано лег и провалился в сон. Он проснулся на следующее утро и почувствовал, что погрузился в новую страшную бездну отчаяния. Отец, которого он искал, обрел, потерял и снова искал, был мертв. Теперь Эдвард понял, что во время безумных лондонских поисков он надеялся и верил, что отец жив. Но Джесс умер, и делать было нечего, эта история закончилась. Сначала умер Марк, а теперь и Джесс. Они заключили союз против Эдварда. Он почти с облегчением ощутил старую боль, связанную со смертью Марка, и она отвлекла его от кошмарной новой боли, связанной с Джессом. «Неужели я привыкаю к тому, что Марк мертв?» — недоумевал он. Потом оглядел комнату, кровать, стул, окно, и прежний ужас вернулся к нему. «Я должен найти Брауни», — подумал Эдвард. Он уехал из Лондона на следующий день после их несостоявшегося свидания. Брауни наверняка напишет или придет, она должна понять, что только какое-то ужасное происшествие могло помешать ему прийти к ней. Он решил весь день ждать ее здесь, но мучительное ожидание было невыносимо. Он вышел на улицу, оставив записку на двери и письмо у домохозяйки.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |