Existential Psychotherapy 27 страница

Когда Йозеф К. входит в собор, к нему обращается священник, который пытается помочь ему, побуждая взглянуть внутрь себя на свою вину. Йозеф К. отвечает, что все это недоразумение, и затем дает рациональное объяснение: "И как человек может считаться ви­новным вообще? А мы тут все люди, что я, что другой". "Но все виновные всегда так говорят", — взывает священник и вновь совету­ет ему заглянуть внутрь себя, вместо того чтобы пытаться растворить свою вину в коллективной вине. Когда Йозеф К. называет свой следующий шаг ("Буду и дальше искать помощи"), священник раз­ражается гневом: "Ты слишком много ищешь помощи у других". В конце концов он пронзительно кричит с кафедры: "Неужели ты уже за два шага ничего не видишь?"

Затем Йозеф К. надеется узнать у священника метод обойти суд — "способ жить вне процесса", — подразумевая под этим метод жизни вне "юрисдикции" собственной совести. По сути Йозеф К. спра­шивает о том, возможно ли никогда не встретиться с экзистенци­альной виной. Священник отвечает, что надежда на бегство — это "заблуждение", и рассказывает притчу "из Введения к Закону", опи­сывающую "это заблуждение", выразительную историю о поселяни­не и привратнике. Поселянин просит, чтобы его пропустили к За­кону. Привратник перед одной из бесчисленных дверей приветству­ет его и объявляет, что в данный момент пропустить его не может. Когда поселянин пытается заглянуть в недра Закона, привратник пре­дупреждает его: "Если тебе так не терпится — попытайся войти, не слушай моего запрета. Но знай: могущество мое велико. А ведь я

*Здесь и далее перевод Р. Райт-Ковалевой.

только самый ничтожный из стражей. Там, от покоя к покою, сто­ят привратники, один могущественнее другого. Уже третий из них внушал мне невыносимый страх".

Тогда проситель решает подождать, пока ему разрешат войти. Он ждет дни, недели, годы. Он ждет в стороне от входа всю свою жизнь. Он стареет, его зрение слабеет, и уже умирая, задает привратнику последний вопрос — вопрос, который никогда не задавал прежде: "Ведь все люди стремятся к Закону, как же случилось, что за все эти долгие годы никто, кроме меня, не требовал, чтобы его пропусти­ли?" Привратник кричит изо всех сил (потому что и слух тоже отка­зывает поселянину): "Никому сюда входа нет, эти врата были пред­назначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их".

Йозеф К. не понимает притчу; более того, до самого конца, ког­да он умирает "как собака", он продолжает искать помощи от какого- либо внешнего источника¹³⁰. Кафка и сам, как он пишет в своем днев­нике, вначале не понимал смысл притчи¹³¹. Согласно Буберу¹³², впос­ледствии Кафка в своих записных книжках полнее выразил смысл притчи: "Признание вины, безусловное признание вины, дверь рас­пахивается. Она ведет в дом мира, мутное отражение которого рас­кинулось вне стен". Поселянин в романе Кафки был виновен — не только в том, что вел неживую жизнь, ожидал позволения от друго­го, не овладевал своей жизнью, не проходил через врата, предназ­наченные для него одного; он был виновен и в том, что не принимал свою вину, не использовал ее как проводника вовнутрь, не сознавал­ся "безусловно" — акт, в результате которого врата бы "распахнулись".

Нам мало что рассказано о жизни Йозефа К. до зова вины, и по­тому мы не можем точно обозначить основания его экзистенциаль­ной вины. Однако мы можем обратиться к одной удивительно мно­гое проясняющей истории, принадлежащей Хойшеру (Heuscher), в которой речь идет о двойнике Йозефа К. — пациенте мистере Т., чьи обвинения самому себе легко увидеть:

"Мистер Т. обратился ко мне за консультацией, потому что больше не мог глотать. В течение недель он ограничи­вался частыми маленькими глотками жидкости, в результате потеряв около сорока фунтов. До болезни он делил свое вре­мя между фабрикой, где его функции были интересны, но четко определены, и домом, где его умная, но хронически невротичная, депрессивная алкоголичка-жена делала невоз­можными выходы в общество и прочие развлечения. Сексу­альная близость прекратилась уже много лет назад, якобы по обоюдному согласию, и домашняя жизнь была ограничена

чтением, просмотром телепередач, безличными разговорами с женой, когда она была трезва, и эпизодическими визита­ми дальнего родственника. Внушающий симпатию и превос­ходный собеседник, мистер Т. тем не менее не имел близко­го друга, хотя очень хотел бы иметь. Он никогда не пытался вести какую-либо социальную жизнь, в которой не участво­вала бы его жена. Увязший в этом ригидном и ограничен­ном мире, он умно парировал все предложения терапевта, касающиеся развития того или иного потенциала, осуществ­ления того или иного выбора"¹³³.

За два года терапии симптоматика мистера Т. смягчилась, но жиз­ненный стиль никак не изменился. Подобно Йозефу К., мистер Т. не прислушивался к себе; в терапии он тщательно уклонялся от глу­бинного исследования своей жизни. Однако он настаивал на про­должении терапии, и терапевт рассматривал его настойчивость как свидетельство скрытого от него самого ощущения возможности бо­лее насыщенной жизни.

В один прекрасный день мистер Т. рассказал свой сон, изумив­ший его предельной ясностью. Он не читал Кафку, но этот сон до дрожи напоминал "Процесс", который, как и многие произведения Кафки, получил начало в сновидении. Он слишком длинен, чтобы воспроизводить его здесь целиком, но вот начало:

"Я арестован полицией и отправлен в полицейское от­деление. Мне не сказали, за что я арестован, только про­бурчали что-то о "мелком преступлении" и предложили при­знать себя виновным. Когда я отказался, они стали угро­жать обвинением в тяжком преступлении. "Обвиняйте меня в чем хотите", — огрызнулся я, и тогда они вменили мне тяжкое преступление. В результате я был осужден и ока­зался на тюремной ферме, поскольку, как сказал один из полицейских, это было место для "ненасильственных тяж­ких преступлений". Вначале, когда мне предложили при­знать себя виновным, я впал в панику; затем почувствовал гнев и замешательство. Я так и не узнал, в чем был обви­нен, но задержавший меня офицер сказал, что глупо было отказываться признать вину, поскольку за мелкое преступ­ление меня посадили бы всего на шесть месяцев, в то вре­мя как приговор за тяжкое преступление — по крайней мере пять лет. Я получил между пятью и тридцатью годами!"¹³⁴

Мистер Т. и Йозеф К. оба были вызваны на суд экзистенциаль­ной виной, и оба предпочли уклоняться от вызова, интерпретируя вину традиционным образом. Оба заявляли о своей невиновности. В конце концов, ни тот, ни другой не совершил преступления. "Это должно быть какое-то недоразумение", — рассуждали они и посвящали себя убеждению внешних авторитетов в ошибке правосудия. Но эк­зистенциальная вина не есть результат какого-либо преступного дей­ствия, совершенного индивидом. Напротив! Экзистенциальная вина (под любым из своих многочисленных имен — "самоосуждение", "уг­рызения совести", "сожаление" и т.д.) происходит от упущения. Йо- зеф К. и мистер Т. оба виновны вследствие не сделанного ими в их в жизни.

В переживаниях мистера Т. и Йозефа К. для психотерапевта зак­лючен богатый смысл. "Вина" — это субъективное дисфорическое состояние, переживаемое как "тревожная плохость". Однако субъек­тивная вина может иметь различные значения. Терапевт должен по­мочь пациенту различить реальную, невротическую и экзистенциаль­ную вину. Экзистенциальная вина — это нечто большее, чем дис- форическое аффективное состояние, чем симптом, который должен быть проработан и устранен. Терапевту следует рассматривать ее как зов изнутри, который, если мы будем внимательны к нему, может стать нашим проводником к личностной самореализации. Тот, кто, подобно Йозефу К. или мистеру Т., испытывает экзистенциальную вину, совершил преступление против своей судьбы. Жертва преступ­ления — собственное потенциальное "я". Искупление достигается погружением в "подлинное" призвание человеческого существа, ко­торое, как сказал Кьеркегор, есть "воля быть собой"¹³⁵.

7. ВОЛЯ

Ответственность, воля и действие

Японская пословица гласит: "Знать и не делать — вообще не знать". Осознание ответственности само по себе не синонимично изменению; оно только первый шаг в процессе изменения. Именно это я имел в виду, когда в предыдущей главе сказал, что пациент, который начи­нает осознавать ответственность, входит в преддверие изменения. В этой главе будет рассматриваться остальное путешествие — переход от осознания к действию.

Чтобы измениться, человек должен прежде всего принять на себя ответственность: он должен связать себя с каким-то действием. Само слово "ответственность" обозначает эту способность — "ответ" + "спо­собность"* — то есть способность ответить. Изменение является це­лью психотерапии, и терапевтическое изменение должно выражаться в действии, а не в знании, намерении или мечтаниях.

Это кажется совершенно очевидным, однако в психотерапии та­кой самоочевидный факт традиционно затемнялся. Первые аналити­ки были настолько убеждены, что знание о себе равносильно изме­нению, что рассматривали знание как конечный пункт терапии. Если изменение не происходило, это приписывалось тому, что пациент не достиг достаточного инсайта. В известной статье 1950 г., опублико­ванной в ведущем психиатрическом журнале, Аллен Велис (Allen Wheelis) счел необходимым напомнить психотерапевтам: "Терапия может быть причиной личностного изменения лишь постольку, по­скольку она приводит пациента к принятию нового способа поведе­ния. Реальное изменение, не связанное с действием, практически и теоретически невозможно"¹.

Что такое действие, с точки зрения психотерапии? Является ли размышление действием? В конце концов, можно продемонстриро­вать, что мысль потребляет энергию. Велис доказывает, что расши­рение концепции действия, чтобы она включала в себя мысль, ли­шило бы действие его смысла. Мысль сама по себе и вне связи с другими

*Responsibility по-английски — ответственность; response — ответ; ability — спо­собность. — Прим. переводчика.

явлениями не имеет внешних последствий, хотя может быть совершенно необходимой увертюрой к действию: человек может, например, пла­нировать, репетировать действие или набираться решимости для него. Действие выводит человека за его пределы; оно включает в себя взаи­модействие с окружающим человека физическим или межличностным миром. Оно не обязательно влечет за собой заметное или хотя бы только наблюдаемое движение. Легкий жест по отношению к друго­му или взгляд на него может быть действием, имеющим важный смысл. Действие имеет две стороны: его оборотная сторона — это отсутствие действия: например, не действие в привычной манере, не обжорство, не эксплуатирование других, не нечестность могут быть по- настоящему важными действиями.

Терапевт должен добиваться действия. Он может притворяться, что преследует другие цели — инсайт, самоактуализацию, комфорт, — но в конечном счете любой терапевт втайне нацелен на изменение (то есть действие). Существует проблема, связанная с тем, что во время про­фессиональной подготовки терапевту не преподают механику действия; вместо этого его обучают сбору информации относительно прошлой жизни пациента, интерпретированию, терапевтическим отношениям; только путем мирского акта веры он может проникнуться убежденно­стью, что вся эта терапевтическая активность в конце концов поро­дит изменение.

Но что если эта вера обманет? Тогда терапевт заходит в тупик и принимается толкать пациента к еще большему инсайту, еще большему самоисследованию; анализ и терапия растягиваются на три, четыре и пять лет. Более того, многие курсы психоанализа требуют семи и восьми лет, а второй анализ настолько распространен, что уже не кажется особенным явлением. Терапевт уже не представляет, как должно произойти изменение и лишь надеется, что в процессе вза­имного утомления, используя удачное выражение Велиса², невроти­ческая структура пациента даст трещины.

Но что если изменение все равно не происходит? Терапевт теряет терпение и устремляет пристальный взор на силу воли и действия па­циента — вместо того чтобы, как его учили, поглядывать на них ук­радкой. По словам Велиса:

"...терапевт порой начинает чувствовать в себе желание, чтобы пациент был способен на большее "усилие", большую "решительность", большую готовность "приложить все силы". Зачастую это желание выливается в замечания паци­енту: "Люди должны помогать себе сами", "Ничто ценное не дается без усилий", "Вам придется постараться". Подобные

интервенции редко попадают в протоколы сессий, ведь счи­тается, что они не обладают ни статусом, ни эффективно­стью интерпретации. Часто аналитик испытывает диском­форт в связи с такими воззваниями к силе воли, как если бы он использовал то, во что не верит, и как если бы, анали­зируй он более искусно, в этом не было необходимости"³.

"Вам придется постараться". "Люди должны помогать себе сами". Велис говорит, что такой тип интервенций редко включают в прото­колы случаев. Действительно, так и есть. Они совершенно "вне про­токола". Но они вполне типичны; всякого терапевта посещают подоб­ные мысли, и он самыми разнообразными путями доносит их до пациента.

Но когда терапевты говорят sotto voce: "Вы должны больше старать­ся" или "Человек должен совершать усилие", — кому они это гово­рят? Проблема, с которой сталкиваются многие терапевты, в том и состоит, что в аналитической (или бихевиористской) модели психики нет физической силы, к которой можно обращать этот призыв. Фрейдов­ская модель психики, как я описал ее в главе 2, основана на гельм- гольцианском принципе, то есть это антивиталистическая, детерми­нистская модель, согласно которой человек приводится в активное состояние и контролируется "химико-физическими силами, сводимы­ми к силам притяжения и отталкивания"⁴. Фрейд в этом вопросе был бескомпромиссен. "Через человека, — говорил он, — живет бессоз­нательное....Глубоко укорененная вера в психическую свободу и в выбор совершенно ненаучна и должна отступить перед притязаниями детерминизма, управляющего психической жизнью"⁵. Человек для Фрейда, как сказал Мэй, "уже не управляет, а управляем"⁶. Пове­дение — это вектор, результирующая взаимодействия внутренних сил. Но если это правда, если вся психическая и физическая деятельность человека детерминирована, если нет управляющего, тогда кто или что может "больше стараться", демонстрировать "решительность" или "мужество"?

Терапевт, в своей клинической работе принимающий "научную" детерминистскую позицию, вскоре сталкивается с серьезным вопро­сом: где в модели человека, состоящей из таких взаимосвязанных, но конфликтующих между собой частей, как Эго, Супер-Эго и Ид, на­ходится источник ответственности? Контекст этого вопроса был чет­ко сформулирован моим супервизором, на которого я ссылался в начале части II: "Единственная цель психотерапии — подвести паци­ента к точке, где он может сделать свободный выбор". Но где место "выбирающего агента" в детерминистской модели? Неудивительно, что

в течение пятидесяти наших совместных сессий он больше не разви­вал тему "цели психотерапии"!

Фрейд так и не разрешил противоречие между своей детерминис­тской моделью и своими терапевтическими усилиями; в работе "Эго и Ид", написанной им в шестьдесят семь лет, он отмечал, что зада­ча терапевта — "дать Эго пациента свободу выбрать тот или иной путь"⁷. Это часто цитируемое утверждение является решающим доказатель­ством неприемлемости его детерминистской модели человека. Пусть традиционная аналитическая мысль рассматривает человеческое пове­дение как полностью детерминированное, пусть она расщепляет че­ловеческую психику на конфликтующие доли (Эго, Супер-Эго и Ид; или предсознательное, бессознательное и сознательное), — по-види­мому, это не избавляет от необходимости ввести представление о не­кой недетерминированной сути. Новейшие Эго-аналитики, выдвига­ющие концепцию "автономного Эго", продолжают обходить этот вопрос. Можно подумать, что в одной из частей заключен некий сво­бодно выбирающий гомункулус. Но, конечно, это совершенно бес­смысленная идея — говоря словами Мэя, "как часть может быть сво­бодной, если целое не свободно?"⁸

Некоторые терапевты пытаются разрешить эту дилемму, утверждая, что хотя люди испытывают субъективное ощущение свободы и выбо­ра (и терапевт пытается усилить его), тем не менее это состояние ил­люзорно — так же детерминированно, как любое другое субъективное состояние. Этот аргумент в точности приводится такими рационали­стами, как Гоббс и Спиноза. Гоббс считает человеческое ощущение свободы фантазмом сознания. "Если бы деревянный волчок, который раскручивают мальчишки,... иногда вертящийся, иногда ударяющий окружающих людей по голеням, отдавал себе отчет в собственном движении, [он] думал бы, что оно происходит по его собственной воле"⁹. Точно так же Спиноза говорил, что самосознающий и способ­ный чувствовать камень, приведенный в движение какой-то внешней (неизвестной) силой, "верил бы, что он полностью свободен, и ду­мал бы, что продолжает двигаться исключительно благодаря собствен­ному желанию"¹⁰. Однако психотерапевты, полагающие, что свобо­да — лишь иллюзорное субъективное состояние, загоняют себя в угол: утверждая, что результатом успешной психотерапии является пережи­вание пациентом большей свободы выбора, они фактически заявляют, что цель терапии — создать (или восстанавливать) иллюзию. Этот взгляд на терапевтический процесс, как указывает Мэй, абсолютно несовместим с одной из основополагающих ценностей психотерапии — поиском истины и самопознания¹¹.

Аналитическая модель психики упускает нечто жизненно важное, нечто, составляющее фундаментальный психологический конструкт и играющее центральную роль в любом курсе психотерапии. Прежде чем дать название этому конструкту, позвольте мне сделать обзор его ха­рактеристик и функций. Это психическая сила, трансформирующая понимание и знание в действие, это мост между желанием и действи­ем. Это психическое состояние, предшествующее действию (Аристо- тель)¹². Это психический "орган будущего" — так же, как память — психический орган прошлого (Арендт)¹³. Это способность спонтанно начать ряд последовательных действий (Кант)¹⁴. Это местонахождение силы воли, "ответственная движущая сила" внутри (Фарбер)¹⁵. Это "решающий фактор при переводе равновесия в процесс изменения,... акт, происходящий между инсайтом и действием и переживаемый как усилие или решимость" (Велис)¹⁶. Это принятие на себя ответственно­сти — в противоположность осознанию ответственности. Это та часть психической структуры, которая обладает "способностью делать и воплощать выбор" (Ариети)¹⁷. Это сила, состоящая из энергии и же­лания, "спусковой крючок усилия"¹⁸, "ходовая пружина действия"¹⁹.

Этому психологическому конструкту мы присваиваем ярлык "воля", а его функции — "волеизъявление". Сказать по правде, я хотел бы выбрать что-нибудь получше — термин более простой, менее противоречивый, не настолько покрытый коркой двух тысячелетий теологической и философской полемики. У слова "воля" тот недоста­ток, что оно имеет множество определений, часто противоречащих друг другу. Например, Шопенгауэр в своей важной работе "Мир как воля и воплощение"(World as Will and Representation) рассматривает волю как жизненную силу — "нерациональную силу, слепую устрем­ленную энергию, чьи операции не имеют ни цели, ни плана"²⁰; тог­да как Ницше в "Воле к власти" приравнивает "волеизъявление" к власти и приказанию: "Проявлять волю значит приказывать; воле при­суща распоряжающаяся мысль"²¹.

Одним из важных источников противоречия является тот факт, что воля сложно связана со свободой; ведь бессмысленно говорить о не­свободной воле, если только мы, подобно Гоббсу и Спинозе, не изменяем волю так, что она становится скорее иллюзорным субъек­тивным состоянием, чем действительным местонахождением силы воли. В ходе истории представление о свободной воле неизменно оказывалось несоответствующим господствующей точке зрения на мир. Хотя споры о свободе воли продолжаются непрестанно, противники концепции на протяжении веков меняются. Греческие философы не имели термина, обозначающего свободу воли; сама концепция была несовместима с господствующей верой в вечное повторение, с верой,

что, как выразил это Аристотель, "возникновение обязательно под­разумевает предсуществование чего-то, существующего потенциаль­но, но не в реальности"²². Фаталисты-стоики, которые считали, что все, что есть или будет, "должно быть", отвергали идею агента сво­бодного волеизъявления в человеке. Христианская теология не могла примирить веру в божественное провидение, во всезнающего всемо­гущего бога с условиями свободной воли. Позже концепция свободы воли вошла в противоречие с научным позитивизмом, с верой Исаа­ка Ньютона и Пьера Лапласа в объяснимую и предсказуемую вселен­ную. Еще позже гегельянское представление об истории как обяза­тельном прогрессе мирового духа столкнулось с идеологией свободной воли, которая по самой своей природе отвергает обязательность и придерживается точки зрения, что все, что было совершено, с тем же успехом могло не быть совершенным. Наконец, свободная воля отвергается всеми детерминистскими системами, независимо от того, основаны они на экономических, бихевиористских или психоанали­тических принципах.

Термин "воля" представляет проблему для психотерапевта. Он так давно был изгнан из лексикона терапии, что когда его привлекают сейчас, терапевту трудно его признать, словно старого знакомого, побывавшего во многих переделках и теперь вернувшегося из изгнания. Возможно также, что клиницист не уверен, хочет ли он признать это старое знакомство. Много лет назад "волю" заменили "мотивом", и терапевты научились объяснять действия человека на основе его моти­вов. Поэтому такое поведение, как паранойя, "объясняется" (то есть "обосновывается") бессознательной мотивацией, связанной с гомо­сексуальными импульсами; генитальный эксгибиционизм "объясняет­ся" бессознательной кастрационной тревогой. Однако объяснять по­ведение на основе мотивации значит освобождать человека от ответ­ственности за его действия. Мотивация может влиять на волю, но не может заменить ее; несмотря на разнообразные мотивы, индивид все же имеет выбор — вести или не вести себя определенным образом.

При всех этих многочисленных проблемах никакой термин, кроме "воли" не служит нашей цели. Определения воли, которые я приво­дил выше ("спусковой крючок усилия", "ответственная движущая сила", "ходовая пружина действия", "источник усилия"), чудесно описывают психологический конструкт, к которому апеллирует пси­хотерапевт. Многие отмечали богатство оттенков значения слова "воля"²³. Оно выражает решимость и обязательство — Я сделаю это*.

*В английском языке фраза I will do it означает не только то, что будет совер­шено то или иное действие. Слово will, имеющее в этой фразе значение вспомога­тельного глагола, подразумевает твердое намерение, решимость или обещание. Will по-английски также "воля". — Прим. переводчика.

Глагол, происходящий от слова "воля", обозначает "волеизъявлять" — осуществлять волевой акт. Как вспомогательный глагол он указывает на будущее время. Последняя воля и завещание — это последнее уси­лие человека устремиться в будущее. Удачное выражение Ханны Арендт "орган будущего" имеет особенно важный смысл для терапев­та, потому что будущее время — это и есть подлинное время психоте­рапевтического изменения. Память ("орган прошлого") интересует­ся объектами; воля интересуется проектами; и, как я надеюсь продемонстрировать, эффективная психотерапия должна сосредото­чиваться на проектных отношениях пациентов в той же мере, что и на их объектных отношениях.

Клиницист и воля

Если воля представляет собой "ответственную движущую силу" (на мой взгляд, это особенно полезное определение "воли") и если те­рапия требует движения и изменения, значит, терапевт, независимо от его референтной системы взглядов, должен пытаться влиять на волю.

Вернемся к предыдущей главе об ответственности: что происходит после того, как терапевту удалось помочь пациенту осознать, что каж­дый человек несет изначальную ответственность за свою тяжелую жизненную ситуацию? Простейший терапевтический подход, доступ­ный терапевту, — это подход нравоучительный: "Вы ответственны за то, что происходит с вами в вашей жизни. Ваше поведение, как вы сами знаете, вовлекает вас в это. Оно не в ваших интересах. Это не то, чего вы хотите для себя. Изменитесь же, черт возьми!"

Простодушное ожидание, что индивид изменится благодаря подоб­ным увещеваниям, происходит непосредственно из взгляда нравствен­ной философии, что если человек действительно знает добро (то есть то, что, в самом глубоком смысле, в его интересах), он будет дей­ствовать соответственно. ("Человек, поскольку он действует по сво­ей воле, действует в соответствии с каким-то воображаемым добром". [Фома Аквинский]) Изредка — очень редко — этот нравоучительный подход бывает эффективен. Изменение в результате краткосрочной индивидуальной терапии, особенно краткосрочной группы пережи­ваний (центр внимания в таких группах обычно сосредоточен на со- знавании ответственности), часто связано именно с подобным обра­щением к сознательной воле.

Однако, и я буду об этом говорить, "сила воли" представляет со­бой лишь первый, и весьма тонкий, слой "волеизъявления". Редко когда изменения осуществляются в результате "обдуманного, мед­

ленного, глухого ко всему подъема воли", как выразил это Уильям Джеймс²⁴. Крепко укоренившаяся психопатология просто не подда­ется увещеваниям, чтобы повлиять на нее, требуется дополнительная терапевтическая энергия. Некоторые терапевты могут пытаться уве­личить эффективность терапевтического рычага, акцентируя ответ­ственность исключительно самого индивида. Терапевт помогает паци­енту понять, что не просто индивид ответственен за его ситуацию, но только он ответственен. Из этого естественным образом следует, что он исключительно ответственен и за трансмутацию своего мира. Иными словами, никто не может изменить мир человека вместо него. Чело­век должен (активно) меняться, чтобы измениться.

Апелляция к воле может вызвать в пациенте некий подъем, некую активность, но обычно этого недостаточно для инициации продолжи­тельного движения; и тогда терапевт принимается за долгую, трудную работу средней фазы терапии. Хотя конкретные тактики, стратегия, взгляд на механизмы и цели зависят от идеологической школы тера­певта и от его личного стиля, я настаиваю, что терапия эффективна в той степени, в какой она влияет на волю пациента. Внешне тера­певт может сосредоточиваться на интерпретации и инсайте, межлич­ностной конфронтации, развитии доверительных и заботливых отно­шений или анализе дезадаптивного межличностного поведения, но все это можно рассматривать как пути влияния на волю. (Я намеренно использую термин "влияние", а не "творение" или "создание". Те­рапевт не может ни творить волю, ни вдыхать или вселять волю в па­циента; он может только освобождать волю, снимать оковы со свя­занной, подавленной воли пациента.)

Но я не высказываюсь определенно. В своей терапевтической ра­боте я иногда представляю волю, эту ответственную движущую силу внутри пациента, в виде турбины, закованной в тяжелые пласты ме­талла и скрытой под ними. Я знаю, что жизненно важная, движу­щая часть помещается глубоко внутри машины. В замешательстве я кружу вокруг нее. Я пытаюсь воздействовать на нее на расстоянии — увещеваниями, толчками, похлопываниями или заклинаниями, вы­полнением ритуалов, которые, как меня научили верить, повлияют на нее. Для этих ритуалов требуется много терпения и много слепой веры — на самом деле больше, чем имеется у многих из современных свободомыслящих терапевтов. Нужно не что иное, как более прак­тичный, более рациональный подход к воле. В оставшейся части этой главы я попытаюсь демонтировать турбину и систематично исследо­вать волю как таковую, чтобы в результате отделить изменяющие шаги в психотерапии от ритуальных, декоративных шагов.

Поскольку воля на долгое время была изгнана из психологической и психотерапевтической литературы, я сначала очерчу контуры пси­хологии воли. Я рассмотрю релевантные клинические наблюдения, касающиеся воли, сделанные тремя выдающимися психотерапевтами- теоретиками — Отто Ранком, Лесли Фарбером и Ролло Мэем, а за­тем, используя их инсайты в качестве руководящих ориентиров, рас­скажу о клинических стратегиях и тактиках психотерапии, влияющей на волю.

К клиническому пониманию воли: Ранк, Фарбер, Мэй

Отто Ранк — терапия воли

Дата добавления: 2015-08-27