Автор выражает признательность: 17 страница

— Тогда, Мод, пускай мистер Риверс вас учит. А то мне неприятно думать, что вы бездельничаете. Ну как?

— Хорошо, сэр, — отвечаю я.

Ричард сидит с отсутствующим видом, глаза его мутные, подернуты пленкой, как у кошки, когда она дремлет. Но, едва дядя утыкается в свою тарелку, он устремляет на меня победный взор, и от этого взгляда мне становится не по себе.

Не поймите меня превратно. Не подумайте, что я чересчур щепетильна. Да, затея его меня пугает — что, если она удастся, и в то же время боязно, если провалится. Но кроме того, меня пугает его смелость — или, вернее сказать, от его смелости меня пробирает дрожь — как, говорят, дрожание струн пробуждает в телах необъяснимый отклик. «Мне хватило и десяти минут, чтобы понять, что с вами тут сделали, — сказал он мне в тот первый вечер. А потом: — Мне кажется, что вы готовы к подлости». И он был прав. Если я и не знала за собой этого или, вернее, не замечала и не могла назвать это верным словом, — то теперь-то я уж точно знаю, кто я такая.

Я сознаю это каждый раз, когда он поднимается ко мне в комнату и целует руку, касается губами моих пальцев, вращает холодными, прозрачными, дьявольскими глазами. Агнес смотрит на нас, но ничего не понимает. Она принимает это за галантность. Это и есть галантность! Галантность мошенников. Она видит, как мы выкладываем бумагу, грифели и краски. Видит, как он садится рядом со мной, уверенной рукой направляет мою, выравнивает линии, учит делать штриховку. Он говорит очень тихо. Обычно у мужчин, когда они стараются говорить тихо, это плохо получается: они то свистят, то шипят, то пищат, — его же голос может быть тихим и в то же время мелодичным, и пока она сидит и шьет шагах в десяти от нас, он потихоньку обговаривает со мной наши действия, пока наконец план не становится безупречным.

— Очень хорошо, — скажет он, бывало, как самый настоящий учитель рисования способной ученице. — Очень хорошо. Вы быстро схватываете.

И улыбнется. Выпрямится, откинет со лба прядь волос. Посмотрит на Агнес, та смущенно отведет взгляд.

— Ну, Агнес, — скажет он, заметив ее трепыхание, как охотник — птичку, — что скажете о художественных талантах вашей госпожи?

— О, сэр! Я не смею судить.

Он берет карандаш и подходит к ней ближе.

— Вы видели, как я учу мисс Лилли держать грифель? Она зажимает его чисто по-женски, а надо тверже. Мне кажется, ваша рука, Агнес, лучше с этим справится. Не хотите ли попробовать?

Однажды он даже берет ее за руку. Она краснеет.

— Вы смущаетесь? — удивляется он. — Уж не думаете ли вы, что я хочу оскорбить вас?

— Нет, сэр!

— Тогда почему вы покраснели?

— Мне просто жарко, сэр.

— Жарко — в декабре?!

И так далее в том же духе. Он мастер подначивать, он делает это почти так же ловко, как я, и мне бы надо, заметив это, остановить его. Но чем больше он поддразнивает Агнес, чем больше та смущается, тем больше мне самой хочется подразнить ее — так волчок, когда его подкручивают, разгоняется все сильнее.

— Агнес, — говорю я, когда она снимает с меня платье или расчесывает волосы, — о чем вы думаете? О мистере Риверсе? Я хватаю ее за запястье и чувствую под кожей тонкие косточки. — Как по-вашему, он красавец? Не отпирайтесь, по глазам вижу! А разве молодым девушкам не нравятся красавцы?

— Право же, мисс, не знаю!

— Вот как вы отвечаете? Значит, вы лжете. — И щиплю ее куда придется, я-то знаю, где побольнее. — Вы врунья и кокетка. Вы добавите это к своим прегрешениям, когда будете стоять на коленях и просить прощения у Отца Небесного. Думаете, Он вас простит, Агнес? Да, Он должен простить рыжеволосую девчонку, потому что она ничего не может поделать с собой, она порочна от природы. Было бы слишком жестоко сделать вас такой, а потом за это же наказывать. Так, Агнес? Разве вы не испытываете страсти, когда мистер Риверс на вас смотрит? Разве не прислушиваетесь к его шагам?

Она отвечает: нет. Клянется жизнью своей матери! Одному Богу известно, что она думает на самом деле. Она обязана так сказать, чтобы спектакль шел как надо. Она вынуждена будет так сказать и будет ходить в синяках, раз строит из себя невинность. А я должна бить ее. Пусть будет вся в синяках за то, что мечтает о нем, как мечтала бы я, будь я обычной девушкой с обычным сердцем.

Однако же я ничего такого к нему не чувствую. Даже и в мыслях у меня этого нет. Разве мадам де Мертей испытывала влечение к Вальмону? Мне этого не хочется. Я бы возненавидела себя, если бы со мной такое случилось. Потому что из книг, прочитанных в дядиной библиотеке, я узнала, что это так гнусно — зуд, похожий на зуд воспаленной кожи, утоляется быстро и влажно, за ширмами, в тесных закутках. А этот человек вызывает во мне совсем иное чувство — злое, болезненное ощущение родства злодейских душ. Оно растекается по дому, как черная тень или как плесень по стене. Но в доме и так темно и сыро и полно пятен, и потому этого никто не замечает.

Никто, за исключением миссис Стайлз. Думается, лишь она одна, глядя на Ричарда, усомнилась, тот ли он джентльмен, за какого себя выдает. Я замечаю, как она на него поглядывает. Кажется, она его насквозь видит. Решила, наверное, что он задумал обольстить меня и обмануть, чтобы мне потом плохо было. И догадка эта, при том что она ненавидит меня, ее радует, и делиться ею с кем бы то ни было она не намерена, она лишь с улыбкой предвкушает мое падение, пестует его, как некогда пестовала свое умирающее дитя.

Вот те металлические скрепы, из которых мы сделали свой капкан, вот какие силы сгибали его и оттачивали его зубья. А когда все было готово...

— Теперь, — говорит Ричард, — пора за работу. — Нам надо избавиться от Агнес.

Он говорит шепотом, не сводя с нее глаз, — она сидит у окна, склонясь над шитьем. Говорит так спокойно, взгляд его так тверд, что меня это пугает. Наверное, я даже отшатнулась. Тогда он оборачивается ко мне.

— Вы сами знаете, так надо, — говорит он.

— Конечно.

— И вы понимаете, каким образом?

До этой секунды я не понимала. А теперь увидела его лицо.

— Это единственный путь, — продолжает он, — с добродетельными девицами можно только так. Это заткнет им рот вернее, чем угрозы или звяканье монет...

Он берет кисть и начинает задумчиво водить ею по губам — взад-вперед, взад-вперед.

— Подробности вас не касаются, — говорит он тихо. — Ничего особенного в этом нет. Совсем ничего. — Он улыбается.

Агнес оторвалась от работы и заметила, что он на нее смотрит.

— Правда, хороший сегодня день, Агнес? — спрашивает он. — Ясно-то как?

— Да, ясно, сэр.

— Хорошо. Очень хорошо...

Потом, вероятно, она вновь склонила голову, потому что лицо его вмиг стало злым. Он покусывает кончик кисточки.

— Я это сделаю сегодня... ночью, — произносит он задумчиво. — Почему бы нет? Сделаю! Проберусь к ней в горницу, как к вам тогда. Все, что от вас потребуется, — оставить нас наедине на пятнадцать минут. — Вновь смотрит на меня. — И не входить, даже если она закричит.

До этого момента все представлялось мне своего рода игрой. Разве не могут джентльмены и юные леди, собравшиеся в загородном доме, немножко пошалить — пококетничать, пофлиртовать? А сейчас — в первый раз у меня сжимается сердце от того, что должно случиться. Когда Агнес раздевает меня перед сном, я не в силах на нее смотреть. Я отворачиваюсь.

— Можете сразу закрыть дверь в свою комнату, — говорю я и чувствую, что она не решается, потому что голос мой звучит неуверенно.

Она озадачена. Я не смотрю, как она уходит к себе. Слышу, как щелкает щеколда, как она бормочет молитвы. Слышу, как резко обрывается бормотание, когда он подходит к ее двери. Однако она не кричит. Смогла бы я удержаться и не кинуться ей на помощь, если бы она закричала? Не знаю. Но она не кричит, только бормочет что-то тонким голосом, с удивлением, возмущением, а потом — как мне кажется — с ужасом. Но вдруг умолкает, ей заткнули рот или успокоили, и лишь временами слышен теперь шепот да шорох белья — или это ворочаются тела? Потом наступает тишина. И это ужаснее всего: не отсутствие звуков, а обилие мелких, почти не слышных движений, мелкая возня, какую, говорят, можно видеть в чистой капле воды, если смотреть в увеличительное стекло. Я представляю, как она плачет, дрожит — но одежда сброшена, и голые руки ее, усыпанные веснушками, сомкнуты за его спиной, а бескровные губы ищут его губ...

Я подношу ладони к губам. И чувствую сухую кожу перчаток. Тогда я затыкаю уши. Мне неизвестно, когда он от нее ушел и что она делала после его ухода. Дверь между нами закрыта. Я принимаю лекарство, чтобы легче было заснуть. И на следующее утро просыпаюсь поздно. Я слышу, как она слабым голосом зовет меня из-за двери. Говорит, что заболела. Когда она разлепляет губы, я вижу, что и весь рот внутри покраснел.

— Скарлатина, — шепчет она и не смотрит мне в глаза.

В доме боятся инфекции. Да уж, есть чего бояться! Ее переводят на чердак, а в ее горнице зажигают плошки с уксусом — от вони меня чуть не выворачивает. С тех пор я встретилась с ней один лишь раз — когда она зашла попрощаться со мной. Она похудела, и глаза ввалились. Волосы коротко острижены. Я протягиваю ей руку, но она дергается, словно ждет удара, я лишь касаюсь губами ее руки выше кисти.

Она смотрит на меня с презрением.

— Сейчас вы со мной добрая, — говорит она, вырывая руку и натягивая рукав, — для битья у вас теперь другой будет. Хорошо бы. Надеюсь, успеете набить ему синяков, пока он вам не набил.

Слова ее меня слегка обескуражили, но лишь слегка, и, когда она уходит, мне кажется, я начисто о ней забываю. Потому что и Ричарда тоже нет рядом: он уехал за три дня до этого — по делам моего дяди и по нашим, конечно, и все мои мысли — только о нем, о нем и о Лондоне. Лондон! В котором я никогда не была, но который представляю себе так живо, что мне кажется, я его знаю. Лондон, где я наконец обрету свободу, отброшу старое и заживу совсем по-другому — без чужой, навязанной мне воли, без этих давящих переплетов и корешков — без книг! В моем доме совсем не будет бумаги!

Я лежу на постели и пытаюсь представить дом, в котором буду жить в Лондоне. Но не могу. Вижу только ряд потайных уголков для свиданий — темных, тесных, с душными сводами, комнат, похожих на темницы, — комнат для утех Приапа и Венеры. Я сдаюсь. Ладно, потом я его увижу яснее. Я в этом уверена. Встаю и принимаюсь ходить по комнате и снова думаю о Ричарде, как он рыщет по городу, пробирается в мрачный воровской притон у реки. Представляю грубые приветствия воров, вижу, как он сбрасывает пальто и шляпу, греет руки у камина и оглядывается вокруг. Вижу, как он, подобно Макхиту, вглядывается в окружающие его лица — миссис Аспид, Бетти Стибри, Дженни Козни, Молли Нагли, — и вот наконец та, кого он искал...

Сьюки Сопли.[12]

Я думаю о ней. Вижу, какие у нее волосы — светлые, какая фигура — она толстушка, какая походка, какой цвет глаз — я почему-то уверена, что они голубые. Я засыпаю, и она мне снится: говорит со мной, зовет по имени и хохочет.

Мне снится этот сон, когда в комнате появляется Маргарет. В руке у нее письмо — от него.

«Она наша», — написано там.

Я читаю письмо, потом падаю навзничь на подушку и прижимаю его к губам. Губы касаются гладкой бумаги. Словно он мой возлюбленный — или она. Потому что и любовника так страстно не ждут, как я жду ее.

Но мне нужен не возлюбленный — мне нужна свобода.

Я бросаю письмо в огонь и сажусь писать ответ.

«Буду рада, если Вы сразу же пришлете ее ко мне. Мне она наверняка понравится. От одной мысли о том, что она явилась ко мне из Лондона, где находитесь Вы, мистер Риверс, она уже делается мне дорога». О том, что писать, мы условились заранее, еще до его отъезда.

Теперь, когда письмо отправлено, мне остается только ждать — день, другой. На третий она приезжает.

Она должна была быть в Марлоу в три часа дня. Я посылаю за ней Уильяма Инкера — загодя. Но вот я сижу и думаю, что она уже близко, а двуколка возвращается без нее: сильный туман, поезда запаздывают. Я хожу по комнате и не могу остановиться. В пять часов снова посылаю Уильяма на станцию — он снова возвращается один. Тогда я сажусь ужинать вдвоем с дядей. Когда Чарльз наливает мне вина, спрашиваю у него:

— Есть ли известия о мисс Смит?

Дядя слышит мой шепот и отсылает Чарльза прочь.

— Вам что, Мод, приятнее разговаривать со слугами, нежели с вашим дядей? — ехидно замечает он. После отъезда Ричарда он все время брюзжит.

В наказание он после ужина велит мне почитать гадкую книгу, и одно лишь перечисление жестокостей действует на меня успокаивающе. Но когда я поднимаюсь к себе, в промерзшие и тихие комнаты, меня снова охватывает беспокойство. Маргарет помогает мне снять платье, укладывает в постель, я встаю и начинаю ходить — от камина к двери, от двери к окну — и смотрю, не едет ли кто, не светит ли вдали фонарь двуколки. И вот я его наконец вижу. Он слабо мерцает в тумане и временами мигает — это когда лошадь с экипажем оказывается за деревьями, — он мигает, словно предупреждает об опасности. Прижав руку к груди, смотрю в окно. Вот экипаж приближается, лошадь замедляет шаг — я смотрю не на повозку, не на Уильяма, а на смутную фигуру, что сидит позади него. Они сворачивают за дом, и я бегу в комнату Агнес — теперь это комната Сьюзен, — и приникаю к окну, и наконец ее вижу.

Она поднимает голову, смотрит на стены конюшни, на циферблат часов. Уильям спрыгивает с повозки и помогает ей спуститься. Лицо ее скрыто под капюшоном. Она во всем темном и кажется очень маленькой.

Но она — вот она, наяву. Заговор наш стал явью! Я чувствую, что сила его крепнет, и меня охватывает трепет.

Сейчас, однако, поздно звать ее к себе. Придется еще подождать, а ее тем временем покормят ужином и проводят в горницу, а потом я буду лежать, прислушиваясь к ее шагам и бормотанию, и неотрывно смотреть на дверь — всего-то несколько оструганных дощечек! — что отделяет ее спальню от моей.

Но не выдерживаю и подхожу к двери, прислушиваюсь — и ничего не слышу.

На следующее утро Маргарет одевает меня очень тщательно, и, когда она затягивает корсет, я говорю:

— Наверное, мисс Смит уже приехала. Вы ее видели, Маргарет?

— Да, мисс.

— Как вы думаете, она подходит?

— Куда это подходит?

— Ну, мне в служанки.

Она качает головой.

— Похоже, у нее манеры не очень, — говорит она. — Хотя, конечно, раз пять была во Франции и вообще... Сообщила это мистеру Инкеру.

— Мы должны быть с ней поласковее. Здесь, после Лондона, ей может показаться скучно.

Маргарет не отвечает.

— Попросите миссис Стайлз привести ее ко мне, как только она позавтракает.

Я всю ночь провела в полудреме, думая о ней. Я должна поскорее увидеть ее — прежде, чем пойду к дяде, иначе я совсем разболеюсь.

Наконец в половине восьмого я слышу незнакомые шаги в коридоре, что выводит на лестницу черного хода, и миссис Стайлз говорит:

— Вот мы и пришли.

В дверь стучат. Где лучше встать? Я встаю у камина. Как с ней говорить? Удастся ли мне не выдать своего волнения, когда с ней заговорю? А она — заметит ли, что я волнуюсь? Или она волнуется сильнее моего? Я чувствую, что лицо мое горит — очень некстати. И тут дверь открывается. Миссис Стайлз входит первой, а потом — вот она передо мной: Сьюзен — Сьюзен Смит — Сьюки Сопли, легковерная девчонка, которая заберет себе мою жизнь и даст мне свободу.

Действительность меня разочаровала. Потому что, вопреки ожиданиям, она оказалась не такой, как я ее себе представляла. Я думала, она будет похожа на меня, думала, она куда красивее, но она маленькая, худенькая, веснушчатая, и волосы ее цвета дорожной пыли. Подбородок острый. Глаза у нее карие, темнее, чем у меня. Взгляд то прямой, то лукавый: я видела, как она оценивающе посмотрела на мое платье, на перчатки, на туфельки, заметила даже стрелки на чулках. Потом, опомнившись — видно, вспомнила, чему ее учили, — неловко и торопливо присела. Видно, что осталась довольна своим реверансом. И мной довольна. Считает меня дурочкой. Мысль эта почему-то мне неприятна. Я думаю: «Ты приехала в «Терновник» погубить меня». А сама подхожу к ней и беру ее за руку. «Ну что, будем краснеть, дрожать или прятать глаза?» Но она смотрит на меня в упор, и пальцы ее, с обкусанными ногтями, холодные и уверенные.

Миссис Стайлз наблюдает за нами. Во взгляде ее ясно читается: «Вот девчонка, за которой вы посылали в Лондон. Она-то вам как раз подходит».

— Можете идти, миссис Стайлз, — говорю я. А потом, когда она поворачивается к двери: — Но вы ведь будете добры к мисс Смит, я знаю.

И снова смотрю на Сьюзен.

— Вы слышали, наверное, что я тоже сирота, Сьюзен. Меня привезли в «Терновник» в раннем детстве, я была еще очень мала, очень, и не было никого, кто бы позаботился обо мне. Не могу выразить словами, как миссис Стайлз отнеслась ко мне, только благодаря ей я узнала, какова бывает материнская любовь.

Я говорю так, а сама улыбаюсь. Дразнить экономку мне не впервой и даже неинтересно. Я делаю это только ради Сьюзен. И когда миссис Стайлз, покраснев, покидает комнату, я веду гостью к огню. Она послушно идет за мной. Садится. Она все делает быстро. Я опять беру ее за руку. Рука у нее тоньше, чем у Агнес, зато грубая. Когда она выдыхает, от нее пахнет пивом. Она говорит. Голос ее вовсе не такой, как в моих мечтах, а звонкий и нахальный, хотя она пытается говорить нежно и кротко. Рассказывает о своем путешествии, о поезде, который вез ее из Лондона, — при слове «Лондон» она старательно выговаривает каждый звук, думаю, она не привыкла произносить его, не привыкла думать о Лондоне как о своей сокровенной мечте, где должны исполниться все желания. Мне странно, что такая хрупкая, такая неприметная девчушка всю свою жизнь прожила в Лондоне, тогда как я все это время просидела в «Терновнике», но мысль эта одновременно и утешает: раз даже такие живут, может, и мне, учитывая все мои таланты, будет там хорошо — и даже лучше, чем ей?

Так я успокаиваю себя, а сама расписываю ей все ее обязанности. Заметив, что она опять смотрит на мое платье и туфли, я вижу в глазах ее жалость, смешанную с презрением, и, кажется, краснею.

Говорю:

— Думаю, вашей прежней госпоже было бы смешно глядеть на меня!

Я чуть не сорвалась, но, если в моем голосе и была доля язвительности, она этого не заметила.

— О нет, мисс, — отвечает она. — Леди Алиса была слишком добра, чтобы смеяться над кем бы то ни было, и, кроме того, прекрасно знала, что роскошная одежда ровно ничего не значит, поскольку судят не по ней, а по человеку, который ее носит.

Она так увлечена этой своей только что придуманной историей — такая простота и бесхитростность, — что я целую минуту приглядываюсь к ней и молчу. Потом снова беру ее за руку.

— Мне кажется, вы добрая девушка, Сьюзен, — говорю я.

Она улыбается и изображает скромность. Делает попытку высвободить пальцы.

— Леди Алиса тоже так говорила, мисс, — отвечает она.

— Правда?

— Да, мисс.

Потом вспоминает о чем-то. Отстраняется от меня, шарит в кармане, вынимает письмо. Оно сложено, запечатано, на нем женским почерком написан адрес, и, конечно же, оно от Ричарда! Поколебавшись, я беру его — и, не распечатывая, уношу подальше от нее.

«Никаких имен! — сказано в нем. — Но, думаю, Вы догадались, кто вам пишет. Вот девушка, которая сделает нас богатыми — маленькая воровка, в прошлом я имел случай воспользоваться ее мастерством и могу рекомендовать ее Вам. Она наблюдает, как я пишу, и ни о чем не подозревает! Представляю, как она в эту минуту смотрит на Вас. Как не позавидовать ей, потому что мне придется проторчать здесь еще две недели, прежде чем буду иметь счастье увидеть Вас.

Пожалуйста, сожгите это письмо».

Мне казалось, я такая же расчетливая и хладнокровная, как он. Но нет, нет, я не такая: я чувствую на себе ее взгляд — в точности как он пишет! — и мне становится страшно. Я сжимаю письмо в руке, потом вдруг понимаю, что стою так уже очень долго. Вдруг она заметила!.. Складываю листок пополам, потом еще раз, потом еще — наконец он больше не складывается. Я и не подозреваю, что она не умеет читать и писать, разве что имя свое, а когда узнаю об этом, то начинаю смеяться — ну прямо гора с плеч. Но все-таки полностью ей не доверяю.

— Не можете прочесть? — спрашиваю я. — Даже письмо, даже одно слово? — И вручаю ей книгу.

Она отказывается ее брать, но я настаиваю, она открывает ее, перелистывает страницу и смотрит в текст, но делает все с таким страхом и так неловко, что мне становится ясно: она не притворяется. Наконец она заливается краской.

Тогда я забираю у нее книгу.

— Простите, — говорю.

Но извиняюсь для виду. На самом деле я удивлена. Не умеет читать! Мне кажется это таким же чудом, как то, что святые великомученики не чувствовали боли.

Бьет восемь часов — пора идти к дяде. У двери задерживаюсь. В конце концов, я должна что-то сказать про Ричарда, говорю, что положено, и замечаю в глазах ее довольный огонек. Она сообщает мне, какой он добрый. И опять говорит так, будто сама в это верит. Может, и верит. Может, там, откуда она пришла, доброта измеряется по другим меркам. Я ощупываю углы и сгибы сложенной записки, что лежит в кармане моей юбки.

Что она делала без меня в моих комнатах, этого я сказать не могу, но представляю, как она ощупывает шелковую ткань моих платьев, перебирает мои ботинки, перчатки, пояса. Добралась ли она до драгоценностей? Может, придумывает, что с ними делать, когда они ей достанутся: эту брошку оставит себе, из этой выковырнет камни и продаст их, а золотое кольцо, принадлежавшее моему отцу, подарит своему молодому человеку...

— Вы сегодня рассеянны, Мод, — говорит дядя. — У вас что, есть другое дело, которым вам не терпится заняться?

— Нет, сэр, — отвечаю я.

— Может, я утомляю вас этой нехитрой работой? Может, вам хотелось бы все эти годы сидеть в своем сумасшедшем доме? Тогда прошу извинить: мне казалось, я оказал вам услугу тем, что забрал вас оттуда. Но, может, вам лучше среди сумасшедших, чем среди книг?

— Нет, дядя.

Он молчит. Я думаю, он вернулся к своим записям. Но он продолжает:

— Это ведь очень просто: позвать миссис Стайлз и попросить ее отвезти вас обратно. Вы уверены, что вам туда не хочется? Или все-таки послать за Уильямом Инкером с двуколкой? — Говоря так, он наклоняется ко мне и злобно щурится. Потом, помолчав, улыбается чему-то. — Интересно, как они к вам отнесутся, — продолжает он, но уже другим тоном, — вы ведь теперь много чего знаете?

Он произносит это очень тихо и медленно, потом снова проборматывает свой вопрос: словно жует печенье и говорит с набитым ртом. Я помалкиваю, смотрю в пол. Он поправляет воротник и опять утыкается в свои бумаги.

— Так, так. «Модистки». Почитайте мне из второго тома, но обращайте внимание на пунктуацию и скажите, где страницы перепутаны. Я их у себя помечу.

Эту книгу я читаю, когда она приходит за мной, чтобы проводить наверх в мою гостиную. Она стоит у двери, смотрит на ряды книг по стенам, на замазанные окна. Она встала рядом с указательным пальцем, которым дядя мой отметил границу невинности в «Терновнике», точно так же раньше стояла и я, но — опять же, как я когда-то, — по неведению своему она его не замечает и чуть не переступает запретную черту. Я должна удержать ее от этого шага — мне это нужно даже больше, чем дяде! — и, пока он кричит и возмущается, я иду к ней и осторожно беру за руку. Она вздрагивает от моего прикосновения.

Я говорю:

— Не бойтесь, Сьюзен. — И показываю ей медную руку в полу.

Я забыла, что, конечно же, она может смотреть здесь на все — на все, что угодно, — для нее это будут просто чернильные знаки на бумаге. Вспомнив, я опять удивляюсь, и во мне вскипает зависть. Я вовремя отпускаю ее локоть, чтобы со зла не щипнуть.

Когда мы поднимаемся ко мне, я спрашиваю ее: что она думает о моем дяде?

Она считает, он сочиняет словарь.

Приносят завтрак. Мне есть не хочется, и я пододвигаю к ней свою тарелку. Потом откидываюсь на стуле и смотрю, как она проводит пальцем по краю фарфоровой тарелки, с удивлением поглядывает на салфетку, разложенную на коленях. Из нее получился бы неплохой аукционист, агент по продаже домов: на столовые приборы она смотрит так, будто мысленно прикидывает, на сколько потянет металл, из которого они сделаны. Она съедает три яйца, быстро орудуя ложечкой, — не морщится при виде жидкого желтка. Поев, вытирает рот рукой, слизывает с пальца налипшие крошки, глотает.

«Ты приехала сюда, — думаю я, — чтобы и меня так же проглотить».

Но, разумеется, я и хочу, чтобы она это сделала. Мне очень нужно, чтобы она это сделала. Я уже мысленно начинаю прощаться со своей прошлой жизнью. Она выходит из меня так быстро, как дым из горящего фитиля, окрашивая стекло черным. Выходит, как нить из паука, готовящегося спеленать трепещущую муху. Я представляю, как серебряная нить оплетает ее. Она об этом не знает. Узнает потом, когда будет поздно, и увидит, как эта нить скрутила ее, спеленала и сделала моим подобием. А сейчас она просто устала и волнуется. Я веду ее гулять по парку, она покорно идет за мной. Потом мы сидим и шьем, она зевает и трет глаза и ничего уже вокруг не замечает. Она кусает ногти, а когда видит, что я смотрю, прячет руку, но через минуту тянет ко рту прядь волос.

— Вы вспоминаете Лондон? — спрашиваю я.

Она поднимает голову.

— Лондон, мисс? — переспрашивает она.

Я киваю.

— Что леди делают в Лондоне в это время дня?

— Леди, мисс?

— Леди, такие, как я.

Она беспомощно озирается. Потом, через мгновение, говорит:

— Делают визиты, мисс.

— Визиты?

— Ходят в гости к другим леди.

— Угу.

Она не знает. Она все это выдумала. Уверена, что выдумала! Но все равно после этих ее слов сердце мое забилось. «Леди, — сказала я, — такие, как я». Таких, как я, больше нет, и я со страхом представляю, как буду жить в Лондоне, одна, и в гости ко мне никто не зайдет...

Но ведь и сейчас я одна, и никто не навещает меня. А там со мной будет Ричард, он будет меня направлять, давать советы. Ричард собирается снять нам дом, с комнатами, с дверями, которые будут запираться...

— Как вы себя чувствуете, мисс? — спрашивает она.

Может, я поежилась. Она встает, чтобы принести мне шаль. Я смотрю, как она идет. Ступает по ковру уверенно, не обращая внимания на причудливый узор из линий, ромбиков и квадратиков, что сплетается у нее под ногой.

Я все смотрю на нее и смотрю. Вообще-то мне не следует так долго смотреть на нее, когда она выполняет обычную работу по дому. В семь часов она одевает меня к ужину. В десять укладывает в постель. После этого уходит в свою горницу, и я слышу, как она вздыхает, и вижу, как она потягивается. Свеча в ее комнате освещает ее всю, а я смотрю из темноты. Фигура ее мелькает в дверном проеме: вот она подбирает с пола упавшую завязку, вот берет плащ и отряхивает с него пыль. Она не молится на коленях, как Агнес. Садится на кровать — мне ее теперь не видно, но она поднимает ноги и носком одного ботинка снимает другой. Потом встает и расстегивает платье и, когда оно падает на пол, неуклюже переступает через него, расшнуровывает корсет, потирает бок, опять вздыхает. Уходит в сторону. Я вытягиваю шею, чтобы лучше видеть. Она возвращается уже в ночной сорочке — и дрожит от холода. Я от сочувствия тоже начинаю дрожать. Она зевает. Я тоже зеваю. Она потягивается — с наслаждением, словно в предвкушении сладкой дремоты. И вот уходит, задувает свечу, залезает на кровать — теперь она согреется и уснет...

Она засыпает быстро, как младенец. И я так когда-то засыпала. Я выжидаю немного, потом достаю материнский портрет и подношу его к губам.

— Вот и она, — шепчу я. — Вот и она. Она теперь твоя дочь!

Как все просто! Но, закрыв шкатулку, я опять лежу без сна. Часы вздрагивают и начинают бить. В парке верещит какой-то мелкий зверек — похоже на детский плач. Я закрываю глаза и вспоминаю — хотя давно уже так ясно не вспоминала — сумасшедший дом, мой родной дом, и в нем — безумные женщины с дикими глазами, сестры. Я живо представляю себе спальни сестер, циновки на полу, надпись на побелке: «Моя пища есть творить волю Пославшего Меня».[13]Вспоминаю лестницу, ведущую на чердак, прогулки по крыше, вспоминаю, какой мягкий свинец, если царапнуть ногтем... как страшно смотреть вниз...

Должно быть, на этой мысли я и заснула — ушла с головой в самые глубины сна. Но потом вдруг проснулась — вернее, не совсем проснулась, тяжелые путы сна все еще тянут меня назад, в темноту. Потому что, открыв глаза, я не понимаю, где я — мне странно все и жутко страшно. Смотрю на свое тело под покрывалом, и так странно — то вижу его, то оно совсем пропадает, то словно распадается на мелкие кусочки, и я не могу вспомнить, сколько мне лет. Я кричу. Зову Агнес. Я и забыла, что ее уже нет. Забыла про Ричарда Риверса и про наш хитроумный план. Я зову Агнес, и кажется, она идет ко мне, но только чтобы забрать мою лампадку. Я думаю, она это делает, чтобы наказать меня. «Не уносите свет!» — прошу я, но она уносит, и я остаюсь в кромешной темноте и слышу, как ходит в петлях дверь и шорох шагов за занавеской. Кажется, проходит много времени, прежде чем свет появляется снова. Но когда Агнес поднимает лампадку и видит мое лицо, она вскрикивает.

Дата добавления: 2015-08-27