– Это все, что у меня есть! – вскрикивает она, поняв сразу две вещи. Во-первых, горло стало гораздо лучше. Во-вторых, шведских денег у нее нет.
Носильщик ставит ее багаж на землю и уходит.
Французские, немецкие, датские. Шведские она забыла.
Поезд выпускает пар, пассажиры заходят в вагоны, а она все стоит, не зная, что делать. Самой ей чемоданы не дотащить. А если не дотащить, то они тут так и останутся.
Софья хватает их за ремни и ручки как попало и несется вперед. Бежит, пошатываясь и задыхаясь, с болью в груди и под мышками. Чемоданы бьют по ногам. Надо взобраться по ступенькам. Если остановиться и отдышаться, то поезд уйдет. Она пытается вскарабкаться наверх, срывается. Со слезами на глазах умоляет подождать.
Поезд ждет. Появляется кондуктор, чтобы закрыть дверь, хватает ее за руку, потом подхватывает ее вещи и втаскивает все на площадку.
Спасенная, она тут же заходится в кашле. Кашляет так, словно хочет избавиться от чего-то, застрявшего в груди. От застрявшей там боли. От боли в груди и тесноты в горле. Однако надо идти за кондуктором в свое купе. В промежутках между приступами кашля Софья торжествующе улыбается. Кондуктор заглядывает в одно купе – там уже кто-то сидит – и проводит ее дальше, в пустое.
– Спасибо большое, – сияя, говорит она ему. – Помогли взобраться, я бы сама не смогла. Представляете, какая досада – не оказалось денег. Шведских. Какие угодно были, а шведских не было. Пришлось бежать. Никогда не думала, что я смогу…
Он просит ее сесть и поберечь горло. Сам уходит куда-то и возвращается со стаканом воды. Софья пьет и вдруг вспоминает про таблетку, которую ей дал доктор. С последним глотком воды проглатывает и ее. Кашель утихает.
– Больше так не делайте, – говорит кондуктор. – У вас грудь так и ходит. Вниз-вверх.
Шведы очень откровенны. Но в то же время сдержанны и пунктуальны.
– Погодите, одну секундочку, – говорит она.
Надо еще о чем-то спросить. Может, в тот ли поезд она села?
– Погодите секундочку. Вы не слышали… Про оспу! Вы не слышали про эпидемию оспы в Копенгагене?
– Нет, сударыня, не слышал, – отвечает кондуктор.
Сухо, но вежливо кивнув, он выходит из купе.
– Спасибо! Спасибо! – кричит она ему вслед.
Софья ни разу в жизни не была пьяна. Если она принимала какое-нибудь лекарство, способное затуманить сознание, то всегда засыпала раньше, чем это случалось. Поэтому ей было не с чем сравнить то совершенно исключительное ощущение – полное изменение восприятия, – которое, как морская волна, накрывало ее теперь. Сначала она чувствовала только облегчение. Чудесное, хотя и глупое ощущение, что ей повезло: успела на поезд и сама дотащила свой багаж. Потом преодолела и страшный приступ кашля, и жуткое сердцебиение, и даже горло перестало беспокоить.
Но было еще нечто большее: ей казалось, что ее сжавшееся было сердце расширилось, обретя свои обычные размеры, а потом начало расти как-то иначе – становиться легче, свежее, и она вдруг научилась относиться ко всему на свете просто и с юмором. Даже оспа в Копенгагене выглядела теперь не страшнее эпидемии чумы в старинной балладе. И такой же казалась вся ее собственная жизнь – все ее потери и несчастья были не более чем иллюзиями. События, идеи принимали новую форму, которую она наблюдала чисто умозрительно и как бы сквозь искажающее стекло.
Впрочем, однажды ей уже довелось испытать нечто подобное. Первая встреча с тригонометрией, лет в двенадцать. Профессор Тыртов{126}, их сосед по имению, привез в Палибино свой новый учебник физики. Он надеялся, что книга заинтересует Василия Васильевича как артиллериста. Соня пробралась в отцовский кабинет и открыла ее на разделе «Оптика». Начала читать и рассматривать рисунки, и ей показалось, что она почти все понимает. Она еще не имела представления о синусах и косинусах и взяла вместо синуса хорду – а для малых углов эти величины почти совпадают друг с другом. Так ей открылся новый прекрасный язык.
Она почувствовала себя счастливой и не сильно этому удивилась.
Такие открытия еще будут происходить множество раз. Способности к математике – дар природы, такой же, как северное сияние. Его не надо смешивать с другими явлениями этого мира – со статьями, премиями, коллегами и дипломами.
Кондуктор разбудил ее на подъезде к Стокгольму.
– Какой сегодня день? – спросила Софья.
– Пятница.
– Ага, отлично! Я еще успею прочесть лекцию{127}.
– Вы бы лучше поберегли здоровье, сударыня.
В два часа Софья уже стояла за кафедрой и читала лекцию – умело, связно, без кашля и без боли. Только какое-то еле слышное гудение как будто проходило по ее телу, словно дрожала телеграфная проволока, однако на голос это никак не влияло. Похоже, горло излечилось само собой. Закончив лекцию, она отправилась домой, переоделась и поехала на извозчике на прием в дом Гюлденов{128}, куда ее пригласили ранее. Она была в прекрасном настроении, с воодушевлением делилась впечатлениями об Италии и о юге Франции – но не о возвращении в Швецию. Потом, не извинившись, вышла – сначала из комнаты, а потом из дома. Ее переполняли какие-то мерцающие, удивительные идеи, и было невозможно разговаривать далее с людьми.
Уже темно, идет снег, но ветра нет, и фонари кажутся огромными, как золотые шары на рождественской елке. Она поискала глазами извозчика, однако поблизости не оказалось ни одного. Показался омнибус. Она замахала руками. Возница остановился, хотя и проворчал, что остановки тут нет.
– Но вы же остановились, – беспечно ответила она.
Стокгольм Софья знала все еще плохо, и прошло некоторое время, прежде чем она сообразила, что едет не в ту сторону. Рассмеявшись, сказала об этом кучеру. Тот высадил ее, и она пошла по городу в вечернем платье, легком плаще и туфлях. Тротуары были белы и пустынны. Ей пришлось пройти около мили, и она с радостью отметила, что все-таки помнит дорогу. Ноги промокли, но холод не чувствовался. Должно быть, из-за безветрия, а еще от радости, захватившей ум и тело. От счастья, о котором она раньше понятия не имела, но которое теперь ее никогда не покинет. Наверное, это звучит совсем банально, но город выглядел точь-в-точь как в сказке.
На следующий день пришлось остаться в постели. Софья послала записку Миттаг-Леффлеру с просьбой прислать своего доктора, поскольку она не знает здесь ни одного врача. Гёста не только выполнил просьбу, но и пришел сам. Он просидел довольно долго, и они поговорили о новой математической статье, которую Софья собиралась написать. Работа обещала стать амбициознее, ценнее и красивее, чем все сделанное ею до сих пор.
Доктор решил, что у нее не в порядке почки, и выписал рецепт.
– Забыла его спросить, – сказала Софья после того, как он ушел.
– О чем? – поинтересовался Гёста.
– О чуме. В Копенгагене.
– Ты бредишь, – мягко сказал Миттаг-Леффлер. – Кто тебе про это наплел?
– Слепец, – ответила она. Потом поправилась: – То есть глупец. Глупый человек.
Она сделала такой жест, словно лепила что-то из воздуха, нечто более выразительное, чем слова.
– Прости мой шведский.
– Ты бы не болтала сейчас. Подожди, пока поправишься.
Она улыбнулась, потом помрачнела и сказала четко:
– Мой муж.
– В смысле – жених? Он тебе пока не муж. Ну-ну, шучу. Ты хочешь, чтобы он сюда приехал?
Она покачала головой:
– Не он. Босуэлл.
Потом быстро произнесла:
– Нет, нет, нет! Другой!
– Соня, успокойся! Тебе надо поспать.
Приходила Тереза Гюлден с дочерью Эльзой, потом Эллен Кей{129}. Они сменялись, по очереди дежуря у постели больной. Когда ушел Миттаг-Леффлер, Софья немного поспала. Потом проснулась и снова заговорила, но про мужа уже не упоминала. Сказала о своем романе и о книге воспоминаний о детстве в Палибино. Объявила, что теперь может написать гораздо лучше, и даже начала рассказывать сюжет новой повести. Смутилась и засмеялась, потому что не находила слов, чтобы ясно выразить свою мысль. Там будет движение туда и обратно, говорила она, биение пульса жизни. В этой повести она сумеет показать, как устроена жизнь. Что скрыто от глаз. Что придумано и не придумано.
Да что это значит?
Она только рассмеялась в ответ.
Ее переполняют идеи, необыкновенно большие и важные, сказала она, и в то же время такие естественные и очевидные, что нельзя не смеяться.
В воскресенье стало хуже. Софья едва могла говорить, но пожелала видеть Фуфу в костюме, в котором та отправлялась на детский бал.
Это был костюм цыганочки, и Фуфа немного потанцевала в нем у маминой постели.
В понедельник Софья попросила Терезу Гюлден позаботиться о Фуфе.
Вечером она почувствовала себя немного лучше. Вызвали медсестру, чтобы дать передохнуть Терезе и Эллен.
Рано утром Софья проснулась. Тереза и Эллен разбудили Фуфу, чтобы девочка смогла еще раз увидеть маму живой. Софья почти не могла говорить.
Терезе показалось, что она расслышала, как Софья сказала:
– Слишком много счастья.
Она умерла около четырех часов. Вскрытие показало, что ее легкие были полностью поражены пневмонией и что серьезные проблемы с сердцем начались, скорее всего, еще несколько лет назад. Мозг ее, как все и ожидали, оказался очень большим.
Доктор с Борнгольма прочел о ее смерти в газете и не удивился. У него и раньше случались предчувствия – неприятные для человека его профессии и не всегда сбывающиеся. Тогда, в поезде, он почему-то решил, что если она объедет Копенгаген, то спасется. Он думал: приняла ли она то лекарство, которое он ей дал, и если приняла, то принесло ли оно ей облегчение, которое приносило ему самому?
Софью Ковалевскую похоронили в Стокгольме на кладбище, которое тогда называли Новым. Было три часа, день выдался холодным, и дыхание пришедших проститься и зевак поднималось к морозному небу клубами пара.
Вейерштрасс прислал лавровый венок. Он сказал сестрам, что заранее знал о том, что больше не увидится с Софьей.
После ее смерти он прожил еще шесть лет.
Максим прибыл из Болье, вызванный телеграммой, которую Миттаг-Леффлер отправил еще до ее смерти. Прибыл как раз вовремя, чтобы успеть сказать речь на похоронах. Говорил по-французски и так, словно Софья была его знакомым профессором. Он поблагодарил шведский народ от лица русского народа за то, что ей была предоставлена возможность зарабатывать себе на жизнь (достойно использовать свои знания, как он выразился) в качестве математика.
Максим так и не женился. Спустя некоторое время ему разрешили вернуться на родину, и он стал профессором Петербургского университета. Потом основал партию демократических реформ, выступал за конституционную монархию. Монархисты считали его красным, Ленин ругал за реакционность.
Фуфа работала врачом в Советском Союзе и умерла уже в пятидесятых годах двадцатого века. Математика ее никогда не интересовала.
Именем Софьи Ковалевской назван кратер на Луне
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |