— Сесили... вернись!.. — жалобно молил Жак Ферран.
— Нет, нет, позднее... когда я смогу это сделать, не опасаясь самой себя... но свет этой лампы меня слепит... от сладостной неги мои веки смыкаются... Я и сама не понимаю, что за волнение владеет мной... уж лучше я побуду в полумраке... мне кажется, то будет сумрак наслаждения... сумрак истомы...
Произнеся эти слова, Сесили подошла к камину, погасила лампу, сняла со стены висевшую там гитару, поворошила кочергой головни. Отсветы огня, горевшего в камине, освещали просторную комнату.
Припав к узкому окошечку, Жак Ферран не шевелился; вот какая картина открывалась его взору.
Посреди освещенного круга, образованного дрожащими языками пламени, Сесили полулежала на широкой софе, обитой узорчатым гранатовым шелком, медленно перебирая струны гитары и извлекая из них мелодичные звуки; вся ее поза выражала негу и отрешенность.
Пламя, пылавшее в камине, отбрасывала красные блики на лицо и на фигуру креолки, довольно ярко освещая ее; в остальной части комнаты царил полумрак.
Пусть читатель, для того чтобы лучше представить себе эту картину, вспомнит о том, какой таинственный, почти фантастический вид приобретает комната, в которой пламя очага борется с огромными тенями, подрагивающими на стенах и на потолке...
На улице ураган бушевал все сильнее, свист и рев ветра был слышен в доме.
Беря аккорды на своей гитаре, Сесили не сводила гипнотического взгляда с Жака Феррана, а он как завороженный пожирал ее глазами.
— Вот что, мой господин, — сказала креолка, — послушайте песню, что поют в наших краях; там не умеют слагать рифмованные стихи, у нас в ходу речитатив, как его называют знатоки, и после каждой паузы возникает певучая мелодия, она сопровождает всякий куплет; песня получается непритязательная, даже порою наивная, но я уверена, что она вам понравится, господин... Та песня, что я спою, зовется «Влюбленная женщина», это она говорит, это она поет...
И Сесили начала свою песню: она скорее декламировала, чем пела, и слова играли большую роль, нежели мелодия.
Нежные и волнующие аккорды гитары служили ей аккомпанементом.
Вот эта песнь креолки:
«Везде цветы, всюду цветы.
Мой возлюбленный вот-вот придет! Я дрожу, я трепещу от счастья.
Солнце, не свети так ярко, сладострастью больше подходит полумрак.
Благоухают цветы, но их свежему аромату мой любимый предпочитает мое жаркое дыхание...
Дневной свет не ранит его очей, ибо он смежит веки под моими поцелуями...
Приди же, ангел мой! Приди... грудь моя бурно вздымается, кровь в моих жилах кипит...
Приди... приди... приди...»
Слова эти, произнесенные с таким нетерпеливым жаром, словно креолка обращала их к невидимому любовнику, сопровождались чарующей мелодией, она как бы усиливала их; прелестные пальцы Сесили извлекали из гитары, инструмента, как известно, не слишком громкого, вибрирующие звуки, удивительно нежные и гармоничные.
Взволнованное лицо Сесили, ее влажные, затуманенные негою глаза, которые она не сводила с нотариуса, казалось, выражали томление и жажду желанной встречи.
Слова любви, опьяняющая мелодия, пламенные взгляды, чувственная красота креолки, ночная тишина — все это вместе взятое до такой степени возбуждало Жака Феррана, что разум его помутился.
Теряя над собой власть, он воскликнул:
— Сжалься... Сжалься надо мной, Сесили!.. Голова у меня идет кругом!.. Остановись, не то я умру!.. О, хоть бы мне сойти с ума!..
— А теперь послушайте второй куплет, господин, — сказала креолка, вновь тронув струны.
И она продолжала с еще большей страстью свою песню:
«Будь мой любимый рядом и коснись он рукою моего обнаженного плеча, такая острая дрожь пройдет по моему телу, что мне почудится, будто я сейчас умру.
Будь он рядом со мной... и коснись он своими кудрями моей щеки, прежде бледная щека заалеет как роза...
Моя всегда бледная щека вспыхнет...
Душа души моей, будь ты здесь... мои пересохшие уста, мои жадные губы не вымолвят ни слова...
Жизнь жизни моей, будь ты здесь, я, даже изнемогая от любви... не попрошу пощады...
Тех, кого я люблю так, как люблю тебя... я убиваю страстью...
О ангел мой! Приди... Грудь моя бурно вздымается, кровь моя в жилах кипит...
Приди... приди... приди...»
Первую строфу своей песни Сесили исполнила со сладострастной негой, во вторую строфу, особенно в ее последние слова, она вложила все неистовство дикой страсти.
Казалось, музыка бессильна была передать овладевшее креолкой бурное и пылкое желание; она вдруг отшвырнула в сторону гитару... и, приподнявшись на софе, протянула руки к двери, за которой стоял Жак Ферран, и безумным, почти умирающим голосом прошептала:
— О, приди же... приди... приди...
Эти полные страсти слова Сесили сопроводила таким огненным взглядом, что описать его мы не в силах... Из груди Жака Феррана вырвался дикий вопль:
— Смерть!.. Смерть тому, кого ты станешь так любить... к кому ты станешь обращаться с какими пылкими речами! — закричал он, колотясь о дверь в приступе ревности и — бешеной страсти. — Возьми все мое состояние... возьми саму жизнь... но прежде даруй мне хотя бы минуту всепоглощающего сладострастия... которое ты рисуешь огненными словами.
Гибкая, как пантера, Сесили одним прыжком оказалась у двери; наклонившись к окошечку, она с непостижимым притворством сделала вид, будто из последних сил борется с охватившей ее страстью и заговорила едва слышным голосом, трепеща и словно сдерживая волнение:
— Ничего не поделаешь!.. Я вынуждена тебе признаться... я сама вся горю… пламенные слова этой песни воспламенили меня. Я ни за что не хотела подходить к этой двери... и вот я здесь, возле нее... помимо собственной воли... потому что в моем мозгу звучат слова, которые ты недавно произнес: «Если ты скажешь «ударь»... я ударю...» Стало быть, ты и впрямь так любишь меня?
— Чего ты хочешь?.. Золота?.. Всего моего золота?..
— Нет... мне и своего хватит...
— Есть ли у тебя враг? Я убью его,
— У меня нет врагов...
— Хочешь стать моей женой? Я тотчас женюсь на тебе...
— Я замужем!..
— Так чего же ты хочешь? Господи боже!.. Чего же ты все-таки хочешь?..
— Докажи мне, что тобою владеет слепая, неистовая страсть ко мне, что ты готов для нее всем пожертвовать!..
— Я готов! Я пожертвую всем... всем!.. Но что мне надо сделать?
— Я сама не знаю... Но в какой-то миг блеск твоих глаз ослепил меня... Если ты сейчас, немедленно, дашь мне доказательство неистовой любви, которая способна взволновать женщину до глубины души, наполнить ее исступленным восторгом, я не знаю, на что я готова пойти!.. Поторопись же! Ведь я капризна, и завтра настроение, владеющее мной сейчас, возможно, пройдет бесследно.
— Но какое доказательство я могу тебе дать немедленно, здесь? — завопил негодяй, ломая руки. — Какая жестокая мука! Доказательство! Скажи, какое доказательство тебе нужно?
— Да ты просто глупец! – ответила Сесили, отходя от окошечка и изображая на лице досаду, презрение и гнев. — Видно, я ошиблась! Я-то думала, что ты способен дать мне непреложное доказательство своей любви! Доброй ночи!.. Жаль, конечно...
— Сесили!.. О, не уходи, вернись!.. Но что должен я сделать? Подскажи... В голове у меня мутится... что мне делать? Что мне делать?
— Думай! Ищи!..
— Господи боже! Господи боже!..
— Я-то была готова уступить соблазну, если бы ты сам того захотел... Больше такой случай не повторится...
— Но скажи, наконец... Должен же человек сказать, чего он хочет! — вне себя от отчаяния крикнул нотариус.
— Угадай...
— Объясни хоть что-нибудь, намекни... прикажи!..
— Эх! Если б ты меня действительно хотел так страстно, как ты утверждаешь... ты б нашел средство убедить... Доброй ночи...
— Сесили!
— Я сейчас захлопну окошечко... вместо того, чтобы отворить дверь...
— Сжалься!.. Послушай...
— На миг мне показалось, что голова у меня закружилась от страсти... Но теперь этот порыв прошел... Все угасло, в моей душе опять воцарился мрак... В ту минуту я думала только о том, что ты мне безмерно предан... и готова была отодвинуть засов... но, нет, нет... ты сам не захотел... О, ты даже не понимаешь, как много ты потерял... Прощай, святой человек...
— Сесили... послушай... останься... я придумал, я нашел! — воскликнул Жак Ферран после недолгого молчания с таким взрывом радости, который невозможно передать.
У прохвоста голова шла кругом.
Туман, рожденный порочной страстью, помрачил его рассудок; охваченный слепой и бешеной похотью, он потерял всякую осторожность, перестал владеть собою, даже инстинкт самосохранения покинул его...
— Ну что же? Так в чем доказательство твоей любви? — спросила креолка.
Она подошла было к камину и взяла лежавший на нем кинжал, но при последних словах нотариуса медленно вернулась к окошечку; фигура ее была слабо освещена горевшим в камине огнем...
Незаметно от Жака Феррана она набросила на дверь железную цепочку, висевшую на двух крюках; один из них был прочно вделан в филенку двери, другой — в косяк.
— Послушай, — заговорил нотариус хриплым и прерывающимся голосом, — послушай... Если я отдам тебе во власть свою честь... все свое состояние... даже саму жизнь... прямо здесь... тотчас же... тогда ты поверишь в то, что я тебя страстно люблю? Достаточно ли тебе будет такого доказательства моей безумной страсти? Ответь!
— Ты предашь мне во власть свою честь... свое состояние... саму свою жизнь!.. Ничего не понимаю...
— Если я открою тебе ужасную тайну, такую, что может привести меня на эшафот, тогда ты станешь моей?
— Стало быть, ты... преступник? Да ты смеешься надо мной... А как же твоя хваленая, твоя строгая нравственность?
— Чепуха, ложь!..
— А твоя хваленая честность?
— Тоже ложь...
— А твоя всем известная святость?
— И это ложь...
— Выходит, ты слывешь святым, а на самом деле — ты демон?! Ты просто бахвалишься... Нет, не может человек так ловко лукавить, не может он обладать такой волей, таким холодным умом и такой энергией, не может он быть так дерзок и отважен, чтобы суметь снискать такое доверие и такое уважение окружающих..... Каким же адским презрением к людям должен обладать такой человек, если он осмелится бросить столь дерзкий вызов обществу!
— Я именно такой человек... Мне свойственно подобное презрение к людям, и я — бросил столь дерзкий вызов обществу! — воскликнул Жак Ферран, этот изверг, с пугающей гордостью.
— Жак!.. Жак!.. Не говори таких вещей! — пронзительным голосом закричала Сесили, чья грудь бурно вздымалась от притворного волнения. — Ты сведешь меня с ума...
— Возьми мою голову за свои ласки!.. Согласна?
— Ах! Наконец-то я слышу голос истинной страсти!.. — вырвалось у креолки. — Подожди... Вот мой кинжал... Ты обезоружил меня...
Жак Ферран просунул руку между прутьев решетки, которой было забрано окошко, осторожно взял из рук Сесили смертоносное оружие и швырнул его в глубь коридора.
— Сесили... Значит, ты мне веришь? — вскричал он не помня себя.
— Верю ли я тебе?! — воскликнула креолка, с силой сжимая своими прелестными ручками судорожно сведенные костлявые руки нотариуса. — Да, я верю тебе... потому что у тебя опять такой взгляд, какой был недавно, и этот взгляд завораживает меня... Твои глаза горят диким, свирепым огнем... Жак... я люблю такие твои глаза!
— Сесили!!
— Ты, должно быть, говоришь правду...
— Говорю ли я правду?! О, ты сама в этом убедишься!
— Твое чело так грозно... Твое лицо устрашает... Послушай, ты вселяешь страх и восторг, как разъяренный тигр... Но ты ведь говоришь правду, не так ли?
— Говорю тебе: я совершал преступления!
— Тем лучше... раз, признаваясь в них, ты доказываешь этим свою страсть ко мне...
— А что, если я тебе все расскажу?
— Я все приму как должное... Коль скоро ты так слепо,так отважно вверяешься мне, Жак, то уже не идеального возлюбленного из моей песни стану я призывать... Это тебе... тебе, мой тигр... тебе скажу я: «Приди... приди... приди...»
Произнеся эти слова с деланной страстью и жаром, Сеси-ли подошла близко, совсем близко к окошечку, и Жак Ферран ощутил на своем лице горячее дыхание креолки, а к его поросшим волосами пальцам неожиданно прикоснулись ее крепкие и свежие губы; старый сатир вздрогнул, как от электрического тока.
— О, ты будешь моей!.. Я стану твоим тигром! — завопил он. — А потом, если захочешь, можешь осрамить меня, можешь добиться, чтобы мне отрубили голову... Моя честь, моя жизнь отныне принадлежат тебе.
— Твоя честь?
— Да, именно честь! Слушай же... Десять лет тому назад мне доверили маленькую девочку и вручили двести тысяч франков, предназначенных для нее. Я бросил ребенка на произвол судьбы, затем мне удалось состряпать фальшивое свидетельство о ее смерти, так что для всех она слыла мертвой, а деньги я присвоил себе...
— Какой смелый и дерзкий поступок!.. Кто бы мог ожидать такого от тебя?
— Слушай дальше. Я ненавидел своего кассира... Однажды вечером он взял из моего стола немного золота, которое вернул на следующий день; но, для того чтобы погубить этого злосчастного простофилю, я обвинил его — в том, будто он украл у меня солидную сумму. Мне поверили, и его заключили в тюрьму... Теперь ты видишь, что моя честь в твоих руках?
— О!.. Ты и впрямь любишь меня, Жак, да, ты любишь меня... Раз ты доверяешь мне такие тайны!.. Значит, моя власть над тобой так велика?! Но я не останусь неблагодарной... Подставь мне свою голову, где зародились такие дьявольские планы... я хочу поцеловать твой лоб...
— О! — воскликнул нотариус вне себя от восторга. — Если даже здесь, рядом, воздвигнут эшафот... я не отступлю... Но слушай еще... Девочка, которую я в свое время бросил на произвол судьбы, недавно вновь встретилась на моем пути... Это встревожило меня... и я приказал убить ее...
— Ты?.. Но как?.. Каким образом?.. Где это произошло?..
— Это было несколько дней тому назад... возле Аньерского моста... есть такой остров... остров Черпальщика... там некий Марсиаль утопил ее в лодке с подъемным люком... Тебе достаточно этих подробностей? Теперь-то ты мне веришь?
— Ты просто дьявол!.. Исчадье ада!.. Ты меня пугаешь, и вместе с тем меня влечет к тебе... ты будишь во мне страсть... Какой же ты обладаешь властью!
— Слушай, слушай дальше... Некоторое время назад один человек доверил мне большие деньги — сто тысяч экю... Я заманил его в ловушку... и пустил пулю в лоб... А потом доказал, что то было самоубийство. Когда его сестра попросила меня вернуть ей его вклад, я заявил, что не получал никаких денег от него... Так что отныне я целиком в твоей власти... Отвори же дверь!
— Жак... Слышишь: я тебя обожаю!.. — воскликнула креолка с деланным восторгом.
— О, пусть меня ждет тысяча смертей, я их не боюсь! — завопил нотариус в упоении, какое невозможно описать. — Да, ты была права... Будь я молод и красив, я не мог бы испытать такой радости, такого торжества... Где ключ?! Дай мне ключ!.. И отодвинь засов...
Креолка вынула ключ из запертой изнутри двери и протянула его Жаку Феррану в окошечко, при этом она потерянно прошептала:
— Жак... я теряю рассудок!..
— Наконец-то ты моя! — закричал сладострастник, зарычав от страсти, и торопливо повернул ключ в замке.
Однако дверь не отворилась: ее держал засов.
— Иди же ко мне, мой тигр!.. Иди... — проговорила Сеси-ли умирающим голосом.
— Засов... отодвинь засов!.. — закричал Жак Ферран.
— А что, если ты меня обманываешь? — вдруг воскликнула креолка. — Что, если все твои тайны придуманы, и ты просто потешаешься надо мной?!
Нотариус оцепенел, он был ошеломлен. Ведь он уже считал, что его нечистые желания близки к осуществлению, и эта последняя задержка привела его в исступление.
Он стремительно поднес руку к груди, распахнул жилет, с яростью сорвал с шеи стальную цепочку, на которой висел небольшой бумажник красной кожи, схватил его и показал Сесили; при этом он проговорил хриплым, задыхающимся голосом:
— Этого бумажника достаточно для того, чтобы мне отрубили голову. Отодвинь засов, и я вручу тебе эту роковую улику...
— Давай сюда бумажник, мой старый тигр... — вскричала Сесили.
С грохотом отодвинув засов левой рукою, она правой выхватила у нотариуса бумажник...
Жак Ферран выпустил его из рук только тогда, когда почувствовал, что дверь под его нажимом поддалась...
Увы, дверь поддалась, но лишь приоткрылась, всего на полфута: ее удерживала в таком положений цепочка, укрепленная на крюках.
При этом неожиданном препятствии сластолюбец всем телом навалился на дверь; от его отчаянных усилий дверь заходила, но не распахнулась.
Сесили с быстротой молнии, зажав бумажник зубами, отворила окно, выбросила во двор свой плащ и с невероятной ловкостью и проворством спустилась вниз, с помощью веревки с узлами, которую она заблаговременно привязала к перилам балкона; она мгновенно достигла земли, точно выпущенная из лука легкая и стремительная стрела... Затем она торопливо закуталась в плащ и помчалась к швейцарской, где ночью никого не было; проникнув туда, она дернула за шнур от входной двери и очутилась на улице; здесь она прыгнула в ожидавший ее экипаж: с того самого дня, когда креолка поселилась в доме Жака Феррана, каждый вечер, по распоряжению барона фон Грауна, на всякий случай в двадцати шагах от жилища нотариуса стояла наготове карета...
Запряженные в нее две сильные лошади тотчас пустились вскачь.
Прежде чем Жак Ферран сумел обнаружить бегство Сесили, она уже достигла соседнего бульвара...
А теперь вернемся к этому извергу.
Сквозь полуоткрытую дверь ему не было видно окно, которым креолка воспользовалась для того, чтобы подготовить и осуществить свой побег...
С яростью нажав на дверь своим широким плечом, нотариус сорвал цепочку, еще державшую дверь...
Он стремительно ворвался в комнату...
И никого там не обнаружил...
Веревка с узлами еще покачивалась на перилах балкона, высунувшись из окна, он увидел ее...
А затем, при свете луны, выглянувшей из-за туч, разогнанных сильным ветром, он различил, что в дальнем углу двора, возле крытого прохода, распахнута калитка.
Жак Ферран сразу же обо всем догадался.
У него оставался последний проблеск надежды.
Полагаясь на свою силу, он решительно перешагнул через перила балкона и в свой черед спустился во двор при помощи все той же веревки и поспешно выбежал на улицу.
Улица была пуста...
На ней никого не было видно.
Только издали доносился стук колес экипажа, быстро увозившего креолку.
Сперва нотариус подумал, что то был какой-то задержавшийся до ночи экипаж, и не придал никакого значения услышанному им стуку колес.
Но почти тотчас же он понял, что это уезжала неизвестно куда Сесили, увозя с собою неоспоримую улику его преступлений!..
Понял он и то, что у него нет никаких шансов разыскать ее.
При этой ужасной мысли он без сил опустился на стоявшую у входа в дом каменную тумбу.
Жак Ферран долго просидел на ней в неподвижности — молча и словно окаменев.
Он сидел с блуждающим взором, вытаращив глаза, стиснув зубы, в углах его рта выступила пена: сам того не сознавая, он терзал ногтями свою грудь, из которой сочилась кровь...
Мысли его мешались, ему чудилось, что он летит в бездонную пропасть.
Когда нотариус стряхнул наконец свое оцепенение и встал, ноги у него подкашивались, он зашагал, тяжело ступая и пошатываясь; все кружилось у него перед глазами, как у пьяного, не успевшего протрезвиться человека...
С силой захлопнув калитку, что вела на улицу, он возвратился во двор...
Тем временем дождь прекратился.
Но ветер по-прежнему дул, и свистел, и гнал по небу тяжелые, серые облака, которые заволакивали луну, но не полностью гасили ее блеск, и тусклый свет падал на стены дома.
Холодный ночной воздух немного освежил и успокоил Жака Феррана; надеясь унять сжигавший его внутренний огонь, он углубился в мокрые аллеи сада и быстро зашагал, то и дело спотыкаясь; время от времени он подносил к своему лбу сжатые кулаки...
Шагая наудачу, он дошел до конца какой-то аллеи, она упиралась в полуразрушенную теплицу.
Внезапно он наткнулся на кучу свежевскопанной земли.
Он машинально посмотрел себе под ноги и увидел измазанное кровью белье.
Жак Ферран оказался возле той ямы, которую вырыла Луиза Морель, чтобы похоронить в ней своего мертвого ребенка...
Ее ребенка... который был также ребенком нотариуса...
Несмотря на всю свою черствость, несмотря на владевшую им ужасную тревогу, Жак Ферран задрожал от страха.
Было во всем этом что-то роковое...
Он подвергся жестокой каре за свое сладострастие... И вот случай привел его к могиле невинного младенца... младенца, который был несчастным плодом совершенного им насилия и его чудовищного любострастия!..
При других обстоятельствах Жак Ферран, не задумываясь, наступил бы на эту могилу и прошел дальше с присущим ему чудовищным равнодушием, но, исчерпав всю свою дикую энергию в только что описанной нами сцене, он вдруг почувствовал внезапную слабость и ужас...
На лбу его выступил холодный пот, колени задрожали, ноги подкосились, он рухнул на землю возле разверстой могилы и долго лежал без движения.
Глава XV.
ТЮРЬМА ФОРС
... Необъяснимая ошибка! Несправедливая
ошибка! Ужасная ошибка!
(Вольфганг, книга вторая)
Подробное описание нижеследующих сцен, возможно, приведет к тому, что нас упрекнут в том, будто мы нарушаем целостность нашего повествования, включая в него эпизодические картины; однако нам кажется, что именно сейчас, когда важные вопросы, связанные с порядками в исправительных тюрьмах, вопросы, неотделимые от общественного порядка вообще, вот-вот не то чтобы будут разрешены (наши законодатели конечно же воздержатся от этого), но будут, по крайней мере, широко обсуждаться, повторяю, нам кажется вполне уместным описать внутреннюю жизнь тюрьмы — этого своеобразного чистилища, этого зловещего порождения цивилизации.
Одним словом, мы сочли достаточно интересным, набросать несколько портретов заключенных, принадлежавших к различным сословиям, и рассказать о том, какие семейные и иные отношения связывают их с внешним миром, от которого этих людей отделяют прочные тюремные стены.
А потому, надеемся, нам простят то, что мы позволили себе сгруппировать вокруг некоторых действующих лиц нашей книги, уже знакомых читателям, несколько второстепенных персонажей: с их помощью нам легче будет изложить некоторые критические соображения, глубже, полнее познакомить читателя с тюремной жизнью.
Войдем же в тюрьму Форс.
Нет ничего мрачного, ничего зловещего во внешнем виде этого дома, где содержат заключенных; находится он в квартале Марэ, на улице Короля Сицилии.
Посреди первого тюремного двора устроено несколько куртин, засаженных кустарником; из земли уже выглядывают и зеленеют ранние цветы — примулы и подснежники; крыльцо, увенчанное проволочной сеткой, увитой узловатыми лозами дикого винограда, ведет в одну из семи или восьми крытых галерей, предназначенных для прогулки заключенных.
Внушительные здания, образующие тюремные дворы, сильно смахивают на солдатскую казарму либо на фабрику, которую поддерживают в идеальном порядке.
Сложены эти тюремные здания из белого камня, у них большие и широкие окна, куда свободно проникает чистый и свежий воздух. Плиты и булыжник, которым вымощены внутренние дворы, чисто подметены. В нижних этажах расположены просторные помещения, где зимой тепло, а летом прохладно, в дневное время заключенные здесь работают, обедают, беседуют между собой.
В верхних этажах находятся просторные спальни, потолки в них высокие — высота стен от десяти до двенадцати футов, — плиточный пол вымыт до блеска; вдоль стен — два ряда железных кроватей, на каждой помимо соломенного тюфяка лежит толстый и мягкий матрас, подушка в виде валика, простыни из белого полотна и теплое шерстяное одеяло...
При виде этого заведения, отвечающего требованиям известного уюта и гигиены, каждый человек невольно испытывает сильное изумление, ибо мы привыкли думать, что тюрьмы — это какие-то унылые и мерзкие бараки, темные и грязные.
Но это заблуждение.
Если есть на свете что-либо унылое, мерзкое и темное, то эго те трущобы, вроде жилища гранильщика алмазов Мореля, в которых множество бедных и честных тружеников влачат жалкое существование; изможденные, исхудалые, эти люди вынуждены уступать свое убогое ложе бедной жене и с отчаянием мириться с тем, что их бледные, хилые и полуголодные лети дрожат от холода на смрадной соломенной подстилке.
А как разительно отличаются друг от друга по своему внешнему виду обитатели этих двух разных жилищ!
Вечно озабоченный повседневными нуждами своей семьи, с трудом сводя концы с концами, отчаянно борясь с конкуренцией таких же бедолаг, как он, из-за которой его заработок все время уменьшается, трудолюбивый ремесленник мыкает горе, надрывается, не знает ни передышки, ни отдыха, он прерывает свой изнурительный труд лишь тогда, когда буквально валится от усталости. А наутро после тяжелого сна, напоминающего скорее болезненное забытье, он снова оказывается лицом к лицу с теми же заботами, теми же гнетущими мыслями о дне сегодняшнем и теми же тревогами за завтрашний день.
Закаленный в горниле порока, равнодушный к своему прошлому, вполне довольный жизнью, которую он ведет, уверенный в будущем (он может «упрочить» его новым правонарушением или преступлением), конечно, жалеющий о том, что он лишился свободы, но обретающий достаточное возмещение за это, благодаря известным удобствам, которыми он пользуется, знающий, что он выйдет из тюрьмы с солидной суммой денег в кармане, которую заработает в заключении благодаря умеренному и не слишком утомительному труду, пользующийся если не уважением своих сотоварищей по камере, то своеобразным почтением с их стороны, рожденным его цинизмом и испорченностью, арестант, напротив, поражает своей постоянной беззаботностью и веселостью.
Спросим еще раз: чего ему, собственно, не хватает?
Разве не находит он в тюрьме удобное убежище, мягкую постель, хорошую пищу, высокий заработок[123], легкий труд, а главное — и это важнее всего — подходящую для него компанию, компанию, повторяем, где уважение к нему находится в прямой зависимости от тяжести его злодеяний.
Закоренелый преступник не знает, таким образом, ни голода, ни холода. И что ему до того, что он внушает людям порядочным отвращение и ужас?!
Он этих людей не видит, он их не знает.
Его преступления приносят ему славу, он черпает в них силу и влияние, которым пользуется в среде злодеев, среди коих живет в будет жить.
Так что бояться стыда ему не приходится.
Вместо благодетельных замечаний и укоров, которые могли бы заставить его покраснеть и почувствовать раскаяние за прошлые злодеяния, он слышит дикие похвалы, и они побуждают его и впредь красть и убивать.
Не успев оказаться в тюрьме, он уже вынашивает планы будущих преступлений.
И это вполне логично.
Если его снова выследят и возьмут под стражу, он найдет в тюрьме возможность отдохнуть в относительном комфорте, обретет он там также веселых и дерзких сотоварищей по разгулу и преступлению...
Ну а если кто-либо из правонарушителей менее испорчен, чем остальные, может быть, хотя бы он подвержен угрызениям совести? Отнюдь нет, ибо он служит предметом жестоких шуток и насмешек, его встречают громким и злобным улюлюканьем, осыпают страшными угрозами.
Наконец — случай настолько редкий, что он давно уже стал исключением из правила, — предположим, что некий заключенный выходит на свободу из тюрьмы, этого жуткого чистилища, с твердым намерением вернуться на стезю добра, проявляя для этого чудеса усердия в работе, мужество, терпение и честность, допустим, что ему даже удалось скрыть свое позорное прошлое, но достаточно случайной встречи с кем-нибудь из его сотоварищей по заключению, чтобы тут же рухнули с таким трудом возведенные леса, которые должны были помочь ему построить новое существование.
И произойдет это вот почему.
Оказавшийся на свободе закоренелый преступник тут же предложит своему раскаявшемуся дружку принять участие в выгодном «деле»; тот, несмотря на опасные угрозы своего бывшего приятеля, отказывается участвовать в готовящемся злодеянии; и тотчас же анонимный донос раскрывает перед обществом прошлую жизнь злосчастного человека, который хотел во что бы то ни стало скрыть свои былые преступления и искупить свой грех достойным поведением.
И тогда, вновь окруженный презрением окружающих или, во всяком случае, недоверием тех, в ком он уже вызвал сочувствие своим упорным трудом и честностью, опять попав в нужду, озлобленный проявленной к нему несправедливостью, обезумев от невзгод, уступая мало-помалу роковым и зловещим соблазнам, человек этот, уже почти совсем исправившийся, снова — и теперь уже навсегда — окажется на дне пропасти, из которой он с таким трудом выбрался.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |