— Очень хорошо, госпожа Пипле, — заметил Родольф.
«Почему это ваша племянница мне не подойдет?» — спросил нотариус: он по-прежнему сидел в углу возле очага и смотрел на нас поверх очков.
«Потому что Сесили уже начала скучать по родным местам, сударь. Она здесь всего третий день, а уже хочет вернуться назад, говорит, что согласна даже просить милостыню на большой дороге, торгуя метелочками, как ее односельчанки».
«А вы, ее родственница, согласитесь на это?» — спросил меня нотариус.
«Так-то оно так, сударь, я и вправду ей родня; но только она хоть и сирота, но ей уже двадцать лет, и она вольна поступать как ей вздумается».
«Полноте! Вольна поступать как ей вздумается! В ее возрасте надо слушаться родных», — резко сказал господин Ферран.
И тут Сесили принялась хныкать, вся дрожа, она прижалась ко мне: как видно, нотариус нагнал на нее страху...
— А что же господин Ферран? — спросил Родольф.
— Он все что-то бормотал, а потом сказал ворчливым голосом: «Покинуть на произвол судьбы девицу в таком возрасте, да это значит — желать ее гибели! Хорошенький выход придумали: пусть, мол, она возвращается в Германию, прося милостыню по дорогам! И вы, ее тетка, соглашаетесь на это?..»
«Хорошо, хорошо! — сказала я про себя. — Ты сам лезешь вперед, скряга, уж теперь-то я всучу тебе Сесили, не будь я Анастази Пипле!»
«Я и вправду ей тетка, — ответила я тоже ворчливо, — но меня родство с ней не радует, у меня и без нее хлопот полон рот! По мне, уж лучше, чтоб она вернулась восвояси, не будет у меня на шее сидеть. Черт бы побрал родственников, которые присылают нам такую вот взрослую девицу, не научив ее, как надо жить!»
И тут Сесили, которая вроде бы что-то хотела сказать, вдруг залилась слезами... А нотариус прочистил горло, как проповедник, и громко заговорил:
«Вы отвечаете перед господом богом за эту девицу, которую провидение вручило вам как дар, и будет преступлением толкнуть ее на гибельный путь! Я согласен помочь вам в богоугодном деле: если ваша племянница пообещает мне быть работящей, честной и богобоязненной, особенно если она твердо пообещает никогда и ни под каким видом не отлучаться из дому, я тогда проявлю к ней жалость и возьму ее к себе в услужение».
«Нет, нет, лучше уж я вернусь домой», — проговорила сквозь слезы Сесили.
«Да, ее опасное коварство по-прежнему при ней... — подумал Родольф. — Вот адское создание! Но я вижу, что она превосходно поняла то, что ей наказывал барон фон Граун».
Вслух принц спросил:
— А что, господин Ферран был, верно, недоволен упрямством Сесили?
— Да, господин Родольф; он сперва что-то пробурчал, а потом резко сказал:
«Дело не в том, что вы считаете для себя лучшим, мадемуазель, вы должны поступать так, как должно, и делать то, что приличествует. Господь бог не оставит вас, если вы будете вести себя достойно и станете исполнять все религиозные обряды. Жить вы будете в моем доме, дом этот весьма строгий, но богобоязненный; если тетушка вас в самом деле любит, она воспользуется моим предложением; сначала я вам положу скромное жалованье, но, если вы своим благонравием и рвением заслужите большего, позднее, быть может, я его увеличу».
«Дело идет на лад! — сказала я себе. — Наш нотариус попался. Вот я и всучила тебе Сесили, старый скряга, бессердечный старик! Ведь Серафенша сколько лет у тебя служила, а ты даже и не вспоминаешь о том, что она только позавчера потонула...» А вслух я сказала:
«Спору нет, сударь, место у вас завидное, но что поделаешь, коли девчонка по родным краям скучает...»
«Поскучает и перестанет, — говорит мне в ответ нотариус. — Ну вот что, решайтесь... говорите прямо: «да» или «нет»? Ежели вы согласны, приводите ко мне завтра вашу племянницу в это же время, и она тотчас же поступит ко мне в услужение... Привратник объяснит ей все, что надо будет делать... Ну а что до жалованья, то я на первых порах положу ей двадцать франков в месяц, и питаться она здесь будет».
«Ах, сударь, накиньте хотя бы еще пять франков!..»
«Нет, там видно будет... Если я буду ею доволен, тогда поглядим... Но только я вас заранее предупреждаю, что племянница ваша никуда из дому выходить не будет, и к ней пусть никто сюда не является».
«Ох ты, господи! Да кто к ней может сюда прийти, господин хороший? Кроме меня, она никого в Париже не знает, а мне надо дом сторожить; я и так с трудом освободилась, чтобы ее к вам привести; так что вы и меня здесь больше не увидите, она теперь для меня как посторонняя будет, вроде бы она и не приезжала в Париж из своей стороны. Ну а чтоб она никуда из дому не выходила, то это проще простого: пусть она и дальше щеголяет в своем эльзасском костюме, в таком виде она не посмеет выйти на улицу».
«Вы совершенно правы, — говорит мне в ответ нотариус. — А к тому же вполне благопристойно для юной девицы быть одетой так, как одеваются у нее на родине... Пусть она остается одетой, как и положено эльзаске».
«Ну вот что, — сказала я Сесили, которая, понурившись, продолжала хныкать, — надо тебе решаться, моя милая: хорошее место в таком почтенном доме не каждый день найдешь; ну а коли ты откажешься, тогда устраивайся как хочешь, я больше твоими делами заниматься не стану».
И тут Сесили с тяжелым вздохом, скрепя сердце отвечает, что она согласна остаться в доме у нотариуса, но, если и через две недели ее будет точить тоска по родным краям, она уйдет и вернется восвояси.
«Я вас силком удерживать не намерен, — говорит господин Ферран, — мне нетрудно подыскать себе служанку. Вот вам задаток, и пусть ваша тетушка приведет вас сюда завтра вечером».
Сесили продолжала хныкать. Я взяла у нотариуса задаток для нее: этот старый скаред дал всего сорок су, и мы возвратились сюда.
— Превосходно, госпожа Пипле! – воскликнул Родольф. — Я своего обещания не забыл, вот обещанные вам деньги за то, что вы пристроили эту злополучную девицу и избавили меня от забот о ней.
— Подождем до завтрашнего вечера, лучший из моих жильцов, — сказала г-жа Пипле, не беря протянутые ей Родольфом деньги, — а ну, как господин Ферран возьмет да и передумает, когда я завтра вечером приведу к нему Сесили...
— Не допускаю, что он вдруг передумает, — возразил Родольф. — Кстати, а где сейчас Сесили?
— Сидит в комнате, что находится рядом с квартирой отставного майора; она, как вы ей наказали, никуда не выходит; на вид она такая послушная, что твоя овечка, хотя глаза у нее... Ах! Какие у нее глаза!.. Да, кстати, об этом майоре, вот уж, доложу вам, каверзник, каких мало! Он тут сюда заявился, когда его мебель перевозили, и сказал мне, что если будут приходить письма на имя госпожи Венсан, то это письма для него и надо их переслать ему на улицу Мондови, в дом номер пять. Хороша птица! Каков хитрец: велит писать ему на имя какой-то женщины!.. Но это еще не все, у него хватило нахальства спросить у меня, куда делись его дрова!.. «Ваши дрова?! Может, вы еще спросите, куда подевалась ваша роща?» — переспросила я. Ну да, после него и вправду остались две жалких повозки дров... но каких дров? Почти все сырые да трухлявые, ведь этот скупердяй сухих дров почти не покупал, деньги берег!.. А еще кочевряжится! «Мои дрова»! А я ему и выложила: «Сожгла я ваши дрова, чтобы ваши пожитки не отсырели! Коли бы не я, на вашей расшитой ермолке шампиньоны выросли, да и на вашем халате зеленом тоже, на том самом, в каком вы часто щеголяете, ожидая свою дамочку, да только напрасно наряжались, она ведь насмехалась над вами...»
Глухой и жалобный стон Альфреда заставил г-жу Пипле прервать свою речь.
— Вот мой милый старичок голос подает, должно, проснулся... Вы позволите мне к нему подойти, лучший из моих жильцов?
— Разумеется... Но потом я хочу еще кое о чем вас спросить...
— Ну, как ты себя чувствуешь, милый? — спросила г-жа Пипле у мужа, отодвигая полог. — Видишь, вот и господин Родольф, он уже знает о новой гнусной выходке Кабриона и от всего сердца жалеет тебя.
— Ах, сударь! — воскликнул привратник, с трудом поворачивая голову и глядя на Родольфа. — На сей раз мне не оправиться, изверг поразил меня в самое сердце. Надо мной теперь насмехается весь Париж... На стенах чуть ли не всех домов столицы можно прочесть мое имя... соединенное с именем этого негодяя. Всюду написано «Пипле — Кабрион», и наши имена соединяет жирная черта... Понимаете, сударь... длинная и жирная черта... Подумать только; в глазах жителей столицы Европы я... мое имя теперь нераздельно с именем этого окаянного озорника!
— Господин Родольф об этом уже знает, но чего он не знает так это твоего вчерашнего приключения с теми двумя здоровенными девками, этими мерзавками!
— Ах, сударь, — заговорил Альфред жалобным тоном, — этот изверг приберег напоследок самую чудовищную гнусность, она уже переходит все границы.
— Послушайте, любезный господин Пипле, расскажите-ка мне подробнее о вашей новой беде.
— Все, чем он меня до сих пор донимал, не идет ни в какое сравнение с этой его выходкой... Он, сударь, дошел до предела... Он прибегнул к самым постыдным приемам... Не знаю, хватит ли у меня сил рассказать обо всем вам... Смущение, стыд будут останавливать меня на каждом шагу.
Господин Пипле с трудом приподнялся на своем ложе, стыдливо прикрыл грудь отворотами своего шерстяного жилета и начал свой рассказ такими словами:
— Супруга моя перед этим куда-то вышла; я был поглощен горестными размышлениями по поводу того, что мое имя было опозорено — ведь оно написано рядом с именем этого негодяя на стенах чуть ли не всех домов столицы; и вот, чтобы немного отвлечься, я принялся подбивать подметки на паре сапог — я уже раз двадцать брался за них и откладывал в сторону из-за того, что мой палач постоянно преследовал меня. Я присел к столу и вдруг увидел, что дверь швейцарской отворяется и входит какая-то женщина.
Она была в плаще с капюшоном; я из учтивости приподнялся со стула и поднес ладонь к своему цилиндру. И в эту минуту вторая женщина, на которой тоже был плащ с капюшоном, входит в швейцарскую и запирает за собой дверь.
Немного удивленный такой бесцеремонностью, а также тем, что обе женщины хранили полное молчание, я снова встаю со стула и впять подношу ладонь к шляпе... И тут, сударь, нет, нет, я никогда не решусь продолжать... Моя стыдливость восстает против этого...
— Послушай, старый святоша... мы ведь тут все мужчины... рассказывай дальше.
— И тогда, — вновь заговорил Альфред, красный как рак, — их плащи внезапно падают на пол, и что я вижу? Передо мной стоят не то сирены, не то нимфы, безо всякой одежды, если не считать туники из листьев, с венками, тоже из листьев на голове; я просто окаменел. И тогда они обе приближаются, протягивают ко мне руки, чтобы обнять меня и ввергнуть…[118]
— Мерзавки! — вспылила Анастази.
— Заигрывание этих бесстыдниц, — продолжал привратник, охваченный целомудренным негодованием, — глубоко возмутило меня; и, следуя своей привычке, которой я неизменно придерживаюсь во всех самых трудных обстоятельствах моей жизни, я сидел не шевелясь на своем стуле; и тогда, воспользовавшись тем, что я словно бы остолбенел, обе сирены, шагая точно под музыку, стали приближаться ко мне, дрыгая ногами и описывая в воздухе круги руками... Я по-прежнему сидел не шелохнувшись. А они подошли ко мне совсем вплотную и... обняли меня.
— Мерзавки... Вздумали обнимать человека в летах, да к тому же еще и женатого! — возмутилась Анастази. — Ах, будь я при этом... с метлою в руках... я бы им показала, как ходят под музыку и дрыгают ногами... Потаскухи несчастные!
— Когда я почувствовал, что они меня обнимают, — продолжал Альфред, — у меня кровь в жилах остановилась... Мне показалось, что я умираю... И тут одна из сирен... самая нахальная, такая высокая блондинка, склонилась ко мне на плечо, сорвала с меня шляпу и обнажила мне голову, все это она проделала, приплясывая и описывая круги руками. А ее подружка, ее сообщница, вытащила из-под окутывавшей ее листвы ножницы, собрала в толстую прядь волосы, те, что еще росли у меня на затылке, и все их обрезала, слышите, сударь, все, без остатка... и тоже при этом приплясывала; а потом она пропела, притоптывая ногой: «Это — для Кабриона... Это — для Кабриона!»
Наступила пауза, прерываемая жалобными вздохами привратника. Потом он продолжал свой рассказ:
— Наглое насилие надо мной продолжалось... я в отчаянии поднял глаза и увидел, что к застекленной двери швейцарской снаружи прижалась адская физиономия Кабриона: на голове у него была остроконечная шляпа, а козлиная его бородка чуть растрепалась... И он смеялся, смеялся... Он был до того противный! Чтобы не видеть этой отвратительной образины, я прикрыл глаза... А когда я их снова открыл, все исчезло... Я по-прежнему сидел на стуле... с обнаженной головою и совсем без волос! Вы теперь сами видите, сударь, что Кабрион этот с помощью коварства добился своей цели. Сколько он при этом выказал упорства и наглости, к каким средствам прибегал! Боже правый... И этот человек пытался выдать меня за своего друга!.. Сперва он написал тут на вывеске, будто мы оказываем дружеские и прочие услуги. Но, не довольствуясь этим... он добился того, что ныне наши имена красуются рядом — он соединил их жирной чертой — чуть ли не на всех домах столицы. И теперь в Париже не осталось ни одного человека, который может усомниться в том, что меня связывает тесная дружба с этим проходимцем; мало того, негодяй пожелал завладеть моими волосами, и он их получил... все до последнего волоска, они достались ему благодаря плутовству этих бесстыжих сирен. И теперь, сударь, сами видите, что мне остается только одно: покинуть Францию... мою прекрасную Францию... где я надеялся всегда жить и умереть.
С этими словами Альфред откинулся на спину и в отчаянии сложил руки.
— Напротив, милый мой старичок! — воскликнула г-жа Пипле. — Теперь, заполучив твои волосы, изверг оставит тебя в покое.
— Оставит меня в покое! — возопил привратник, судорожно подскочив в постели. — Да ты плохо его знаешь, он ведь ненасытен. Кто может догадаться, чего еще ему понадобится от меня?
На пороге привратницкой показалась Хохотушка; ее появление прервало поток жалоб г-на Пипле.
— Не входите, пожалуйста, мадемуазель! — крикнул г-н Пипле, сохраняя верность своей целомудренной чувствительности. — Я лежу в постели, в ночном белье.
Сказав это, привратник натянул простыню до самого подбородка. Хохотушка послушно остановилась на пороге.
— А я как раз собирался зайти к вам, соседка, — сказал Родольф, обращаясь к девушке. — Будьте добры минуту подождать меня. — Затем, повернувшись к Анастази, он прибавил: — Не забудьте, пожалуйста, отвести Сесили к господину Феррану.
— Будьте спокойны, лучший из моих жильцов, в семь часов вечера она будет уже на месте. Теперь ведь жена Мореля уже выходит из комнаты, я попрошу ее постеречь в мое отсутствие швейцарскую: Альфред отныне не захочет ни за какие коврижки остаться один.
Глава IX.
СОСЕД И СОСЕДКА
Розовое личико Хохотушки с каждым днем бледнело все больше; ее прелестная мордашка, до сих пор такая свежая и круглая, теперь начала мало-помалу удлиняться; пикантная физиономия Хохотушки, обычно такая оживленная и сияющая, стала еще серьезнее и печальнее с того дня, когда гризетка повстречалась с Лилией-Марией у ворот тюрьмы Сен-Лазар.
— Как я рада вас видеть, сосед, — сказала девушка Родо-льфу, когда они вышли из швейцарской г-жи Пипле. — Знаете, мне надо вам столько рассказать.
— Прежде всего, соседка, скажите, как вы себя чувствуете? Сейчас поглядим внимательно на ваше красивое личико... по-прежнему ли оно румяно и весело? Увы, нет! Я вижу, что вы сильно побледнели... Не сомневаюсь, что вы слишком много работаете...
— О нет, господин Родольф, поверьте, я уже теперь приноровилась к тому, что приходится больше трудиться... А вид у меня такой просто от горя. Господи боже, ведь всякий раз, как я повидаю бедного Жермена, я грущу все сильнее и сильнее.
— Он что, все так же подавлен?
— Еще больше, чем прежде, господин Родольф. И самое прискорбное вот что: все, что я делаю для того, чтобы его утешить, обращается против меня... такая уж у меня судьба. — При последних словах слезы заволокли большие черные глаза Хохотушки.
— Объясните мне все подробнее, соседка.
— Ну вот, к примеру, вчера: я пошла повидать его и захватила с собой книгу, он просил меня, раздобыть ее, потому что это — роман, мы его вместе читали в радостные дни, когда были соседями. И вот при виде этой книги Жермен залился слезами... меня это не удивляет, это так понятно. Конечно же!.. Он вспомнил о тех мирных и таких чудесных вечерах, которые мы проводили в моей уютной комнатке, сидя вдвоем у камелька, и мысленно сравнил их со своей ужасной жизнью в тюрьме... Бедный Жермен, как все это жестоко!
— Успокойтесь, милая соседка, — сказал Родольф молодой девушке. — Я вам уже говорил, что, когда Жермен выйдет из тюрьмы и его невиновность будет всеми признана, он встретится со своей матерью и друзьями и очень скоро забудет — рядом с ними и с вами — о той поре, когда он подвергался тяжким испытаниям.
— Я понимаю, господин Родольф, но покамест он так терзается. И потом, это еще не все...
— А что же еще?
— Дело в том, что он ведь единственный порядочный человек среди всех этих злоумышленников, и они его терпеть не могут, потому что он не хочет с ними водиться. Надзиратель, который сторожит в приемной зале, а он очень славный человек, сказал мне, что надо убедить Жермена не держаться так гордо, это, мол, в его собственных интересах... Он должен сблизиться с этими злодеями, пусть постарается... но только Жермен того не может, это, как говорится, сильнее его, и я вся дрожу, боюсь, что они со дня на день могут дурно с ним обойтись... — Хохотушка внезапно остановилась, смахнула слезу и прибавила: — Но что это я, все о себе да о себе? Совсем забыла, что хотела поговорить с вами о Певунье.
— О Певунье? — с удивлением спросил Родольф.
— Позавчера, когда я ходила навестить Луизу в тюрьме Сен-Лазар, я ее встретила.
— Кого? Певунью?
— Да, господин Родольф.
— В тюрьме Сен-Лазар?
— Она выходила из ворот с какой-то старой дамой.
— Быть того не может! — воскликнул пораженный Родольф.
— Уверяю вас, сосед, что это была именно она.
— Должно быть, вы ошиблись.
— Нет, нет! Хоть она и была одета как крестьянка, я ее тотчас узнала; она по-прежнему красивая, только бледная, и вид у нее такой же милый и грустный, как прежде.
— Стало быть, она в Париже... А я об этом не знаю! Нет, не могу этому поверить. А что она делала в тюрьме Сен-Лазар?
— Верно, как и я, пришла кого-нибудь проведать; я не успела ее подробнее расспросить; старая дама, что с ней была, такая брюзга и все куда-то торопилась... Значит, вы ее тоже знаете, нашу Певунью, господин Родольф?
— Разумеется.
— Выходит, больше сомневаться ни к чему, значит, она мне именно с вас говорила.
— Обо мне?
— Да, о вас, сосед. Представьте себе, когда я ей рассказала о беде, что стряслась с Луизой и Жерменом, такими добрыми и такими честными, которых преследует этот злющий Жак Ферран, — конечно, я удержалась и не сказала ей, что вы ими обоими интересуетесь, так как вы мне запретили об этом говорить, — так вот, Певунья мне объявила, что если бы одна великодушная особа, с которой она, Певунья, знакома, узнала бы о злосчастной и незаслуженной судьбе бедных моих узников, то особа эта наверняка пришла бы им на помощь. А я у нее спросила, как имя этой особы, в ответ она назвала ваше имя, господин Родольф.
— Тогда это она, именно она...
— Сами понимаете, мы обе были очень удивлены таким открытием, вернее сказать, сходством имен; и потому мы пообещали написать друг дружке, одного ли того же Родо-льфа мы знаем... И сдается, что вы, сосед, один и тот же Родольф.
— Да, я интересовался судьбой этой бедной девочки... Но то, что вы мне рассказали, то, что вы встретили ее в Париже, так меня поразило, что, если бы вы не привели мне таких подробностей о вашей встрече с нею, я по-прежнему считал бы, что вы заблуждаетесь... Однако прощайте, соседка... то, что я узнал от вас о Певунье, заставляет меня откланяться... Оставайтесь и дальше столь же осторожной, никому не говорите о том, что неизвестные друзья в свой срок окажут покровительство и Луизе и Жермену. Эту тайну необходимо сохранять сейчас больше, чем когда-либо раньше. Кстати, а как поживает семейство Мореля?
— Все он» чувствуют себя с каждым днем лучше, господин Родольф, сама госпожа Морель уже поднялась на ноги, а дети просто на глазах поправляются. Все они обязаны вам своим благополучием, да и самой жизнью... Вы были так щедры к ним, так великодушны!.. А как себя чувствует сам Морель, как его здоровье?
— Гораздо лучше... Как раз вчера я справлялся о нем; время от времени у него наступает просветление, и теперь появилась твердая надежда, что его вылечат от безумия... Мужайтесь, милая соседка, и до скорого свидания... Вы ни в чем не нуждаетесь? Вам хватает тех денег, что вы зарабатываете?
— О да, господин Родольф; я ведь прихватываю теперь часть ночи, и мне это совсем не трудно, ведь я все равно почти не сплю.
— Увы, бедная вы моя! Боюсь, что папа Пету и Рамонетта не слишком много поют, если они ждут, чтобы вы первая запели...
— Вы не ошибаетесь, господин Родольф; я и мои пташки, мы теперь совсем не поем. Господи, вы, пожалуй, станете надо мной смеяться, господин Родольф, но все равно я скажу: по-моему, они понимают, что мне так грустно!.. Да, и они теперь не встречают меня веселым щебетаньем, а встречают теперь такой нежной, такой жалобной трелью, как будто хотят утешить меня. Не правда ли, я просто сумасшедшая, что этому верю, господин Родольф?
— Вовсе нет. Я уверен,. что птички — ваши добрые друзья, и они вас так любят, что замечают ваше горе.
— И то правда, мои милые маленькие пташки такие умные! — простодушно сказала Хохотушка, очень обрадовавшись, что сосед поддержал ее веру в то, что канарейки, скрашивающие ее одиночество, так умны и прозорливы.
— Тут сомнений быть не может: чувство признательности всех делает умнее. А теперь прощайте... Вернее, до скорого свидания, соседка, надеюсь, уже недалек тот день, когда ваши красивые глаза опять станут веселыми, такими веселыми, что папе Пету и Рамонетте нелегко будет за вами угнаться.
— Как хорошо, если это окажется правдой, господин Родольф! — воскликнула Хохотушка, подавив тяжкий вздох. — Прощайте же, сосед.
— Прощайте, соседка, до скорой встречи.
Родольф никак не мог уразуметь, почему г-жа Жорж, не предупредив его, отвезла в Париж Лилию-Марию или позволила девушке поехать туда одной: он спешил возвратиться к себе, чтобы послать нарочного в Букеваль.
В ту минуту, когда принц очутился на улице Плюме, он увидел, что у дверей его особняка остановилась почтовая карета: это вернулся из Нормандии Мэрф.
Эсквайр поехал туда, как мы уже говорили, для того, чтобы разрушить зловещие планы мачехи г-жи д'Арвиль и ее сообщника Брадаманти.
Глава X.
МЭРФ И ПОЛИДОРИ
Лицо у сэра Вальтера Мэрфа сияло. Выйдя из кареты, он отдал слугам принца пару пистолетов, снял свой длинный дорожный сюртук и, не тратя времени на то, чтобы переодеться, последовал за Родольфом, который, не скрывая нетерпения, направился в свои апартаменты.
— Хорошие новости, ваше высочество, хорошие новости! — воскликнул эсквайр, оставшись вдвоем с Родольфом. — С негодяев сорвана маска, господин д'Орбиньи спасен... Вы вовремя послали меня туда... Опоздай я всего на час, и новое преступление совершилось бы!
— А как госпожа д'Арвиль?
— Она просто светится от радости, что вновь обрела нежную привязанность отца, она несказанно рада, что, последовав вашим советам, прибыла вовремя для того, чтобы вырвать его из лап неминуемой смерти.
— Стало быть, Полидори...
— Был и на этот раз достойным сообщником мачехи госпожи д'Арвиль. Но какое чудовище эта мачеха! А как хладнокровна!.. Как дерзка!.. Ну а уж этот Полидори!.. Ах, ваше высочество, вы как-то сказали, что хотите поблагодарить меня за то, что вы именуете доказательствами моей преданности вам...
— Я всегда говорил о доказательствах твоей дружбы, мой славный Мэрф...
— Так вот, ваше высочество, никогда, никогда еще моя дружба к вам не подвергалась более трудному испытанию, чем в сложившихся там обстоятельствах, — сказал эсквайр полусерьезным и полушутливым тоном.
— Что ты хочешь этим сказать?
— То, что я щеголял в костюме угольщика, то, что я претерпел, бродя по улицам Сите, и tutti quanti[119] мои деяния — ничто, просто ничто, ваша светлость, по сравнению с той поездкой, какую я только что совершил в обществе этого окаянного Полидори.
— Что я слышу? В обществе Полидори?..
— Да, я привез его с собой...
— Привез с собой?
— Вот именно... Судите сами, какой у меня был спутник... Целых двенадцать часов мне пришлось пробыть рядом с человеком, которого я презираю, которого я ненавижу больше, чем кого-либо другого на свете. Уж лучше путешествовать в обществе змеи... самой ненавистной для меня твари.
— А где Полидори сейчас?
— Он в доме на аллее Вдов... под хорошей и надежной охраной...
— И что же, он не противился и послушно поехал с тобой?
— Нет, совсем не противился... Я предоставил ему выбор: быть на месте арестованным французскими властями или стать моим узником на аллее Вдов. Он без колебаний предпочел второе.
— Ты совершенно правильно поступил, лучше, чтобы он был тут, у нас под руками. Ты просто золотой человек, мой милый старый Мэрф... Но расскажи мне о своей поездке. Мне не терпится узнать, как тебе удалось изобличить эту недостойную женщину и ее столь же недостойного сообщника.
— Это оказалось куда как просто: я лишь в точности следовал вашим указаниям, и мне удалось устрашить и раздавить этих гнусных людишек. В сложившихся обстоятельствах вы, ваше высочество, как всегда, были на высоте: вы спасли людей порядочных и покарали злодеев. Поистине вы подобны благодетельному провидению!..
— Сэр Вальтер, сэр Вальтер, вспомните о льстивых речах барона фон Грауна, — сказал Родольф улыбаясь.
— Ладно, пусть так, ваше высочество. Я приступаю к рассказу, а еще лучше будет, если вы соблаговолите сначала прочесть вот это письмо маркизы д'Арвиль, из него вы узнаете обо всем, что произошло до моего приезда, который привел в полное замешательство Полидори.
— Где это письмо? Давайте его сюда скорее.
Мэрф вручил Родольфу письмо маркизы и прибавил:
— Как было между нами условлено, я не стал провожать госпожу д'Арвиль в дом ее отца, а слез раньше и остановился в гостинице, вернее, на постоялом дворе, он находится в нескольких шагах от замка: там я должен был дожидаться часа, когда понадоблюсь госпоже маркизе.
Родольф с нетерпением и нежным вниманием принялся за чтение письма. Вот что в нем было написано:
«Ваше высочество!
Я и так у вас в неоплатном долгу, отныне я вам обязана еще и жизнью моего отца!..
Я буду излагать только факты; они вам скажут лучше меня, как безмерна моя благодарность вам, она переполняет меня до самой глубины души.
Поняв всю важность советов, которые вы мне передали через сэра Вальтера Мэрфа, нагнавшего меня по дороге в Нормандию вскоре после того, как я выехала из Парижа, я постаралась как можно скорее попасть в замок Обье.
Уж не знаю почему, но физиономии встретивших меня людей показались мне зловещими; я не увидала среди них ни одного из наших старых слуг, живших в доме; меня никто не знал, и мне пришлось назвать себя. Я узнала, что отец уже несколько дней серьезно болен и что моя мачеха только что привезла врача из Парижа.
Сомнений больше не было: речь шла о докторе Полидори.
Я хотела, чтобы меня тут же проводили к отцу, и спросила, где сейчас старый камердинер, к которому отец был сильно привязан. Оказалось, что некоторое время тому назад этот человек покинул замок; об этом мне сообщил дворецкий, проводивший меня в предназначенные мне покои; после этого он сказал, что пойдет предупредить о моем приезде мою мачеху.
Владело ли мною предубеждение, была ли я во власти заблуждения? Но мне чудилось, что мой приезд был нежелательным для теперешних отцовских слуг. Все в замке казалось мне каким-то мрачным, даже зловещим. В том расположении духа, в котором я пребывала, человек старается ничего не упустить и сделать правильные выводы. Я замечала повсюду следы беспорядка и нерадивости, могло показаться, что все вокруг решили не уделять должного внимания жилищу, ибо его вскоре предстояло покинуть.
Мое беспокойство, моя тревога возрастали с каждой минутой.
Кое-как устроив дочь и ее гувернантку в моей комнате, я уже собиралась отправиться к отцу, как вдруг вошла моя мачеха.
Несмотря на присущее ей двуличие и свойственное ей самообладание, она, как мне показалось, была ошеломлена моим внезапным приездом.
— Господин д'Орбиньи не ожидал вашего визита, сударыня, — сказала она мне. — Он в таком тяжелом состоянии, что такого рода сюрприз может оказаться для него гибельным. Вот почему я полагаю необходимым оставить его в неведении и не сообщать ему о вашем появлении; ведь он не сможет понять, чем вызван ваш приезд, и...
Я не дала ей закончить фразу.
— Произошло огромное несчастье, сударыня, — ответила я. — Умер господин д'Арвиль... Он стал жертвой роковой неосторожности. После этого ужасного происшествия я не могла оставаться в своем доме в Париже, и я хочу провести первое время траура возле своего отца.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |