Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АрхитектураБиологияГеографияДругоеИностранные языки
ИнформатикаИсторияКультураЛитератураМатематика
МедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогика
ПолитикаПравоПрограммированиеПсихологияРелигия
СоциологияСпортСтроительствоФизикаФилософия
ФинансыХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника

Часть четвертая 24 страница. Остановились и безотчетно, невидящим взглядом стали следить

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 13 страница | ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 14 страница | ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 15 страница | ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 16 страница | ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 17 страница | ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 18 страница | ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 19 страница | ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 20 страница | ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 21 страница | ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 22 страница |


Читайте также:
  1. 1 страница
  2. 1 страница
  3. 1 страница
  4. 1 страница
  5. 1 страница
  6. 1 страница
  7. 1 страница

остановились и безотчетно, невидящим взглядом стали следить, как Эрика,

Ида, консульша, Томас и Герда, нагибаясь, исчезали в до смешного низеньких

дверях пекарни: так были они углублены в свой разговор, хотя до сих пор и

говорили только о вздорном и ненужном.

Они стояли у забора, вдоль которого тянулась узенькая грядка с чахлой

резедой. Г-жа Грюнлих, низко склонив разгоряченную голову, с невероятным

рвением ковыряла черную рыхлую землю концом своего зонтика; г-н

Перманедер, в съехавшей на лоб тирольской шапочке, стоя вплотную подле

нее, тоже время от времени с помощью своей трости участвовал в

перекапывании грядки. Он поник головой, но его маленькие, светло-голубые

заплывшие глазки, вдруг ставшие блестящими и даже слегка покрасневшие,

взирали на нее снизу вверх со смешанным выражением преданности, грусти и

ожидания, те же чувства выражали в этот миг и его бахромчатые усы.

- И вот теперь, - сказал он, - у вас, наверно, черт знает какой страх

перед замужеством, и больше вы уж не захотите пробовать... так ведь, мадам

Грюнлих?

"Как неудачно, - подумала Тони. - Мне ведь придется подтвердить", - и

ответила:

- Да, милый господин Перманедер, признаюсь, мне было бы очень нелегко

еще раз сказать кому-нибудь "да", потому что жизнь показала мне, какой это

серьезный шаг... И чтобы сделать это, я должна быть твердо уверена, что

человек, который испрашивает моего согласия, действительно честный,

хороший и добрый человек.

Тут г-н Перманедер позволил себе спросить, считает ли Тони его таким

человеком, на что она ответила:

- Да, господин Перманедер, вас я таким считаю.

Затем они вполголоса обменялись еще несколькими словами, скрепившими их

помолвку, и г-н Перманедер получил дозволение по приезде домой

переговорить с консульшей и Томасом.

Когда все остальные вышли из лавчонки с большими кульками пряников в

руках, консул скромно отвернулся, так как оба они были в сильном смущении

- г-н Перманедер нимало того не скрывая, Тони под маской почти

царственного величия.

И вся компания торопливо зашагала к экипажу, потому что небо заволокло

и уже начали падать первые капли дождя.

 

 

Как Тони и предполагала, ее брат вскоре после приезда г-на Перманедера

навел подробные справки о его имущественном положении и выяснил, что

"Кс.Ноппе и Кь" фирма довольно скромная, но вполне солидная, получающая

неплохой доход от совместных операций с акционерной пивоварней, директором

которой состоял г-н Нидерпаур; из чего явствовало, что доля г-на

Перманедера, вместе с семнадцатью тысячами талеров, определенных в

приданое Тони, могла обеспечить супружеской чете пристойное и безбедное

существование. Консульша была об этом поставлена в известность, и в

разговоре, состоявшемся в тот же вечер между нею, г-ном Перманедером,

Антонией и Томасом, все имущественные вопросы были решены быстро и

беспрепятственно, так же как и вопрос о маленькой Эрике, которая, по

желанию Тони и с полного согласия растроганного жениха, должна была

последовать за ними в Мюнхен.

Через два дня г-н Перманедер уехал: "не то Ноппе заругается", но уже в

июле месяце Тони вновь встретилась с ним в его родном городе, где она

побывала вместе с Гердой и Томом проездом на курорт Крейт; консульша

предпочла остаться вместе с Эрикой и мамзель Юнгман на Балтийском

побережье. Обе пары воспользовались случаем совместно осмотреть дом на

Кауфингерштрассе, то есть почти рядом с Нидерпаурами. Этот дом г-н

Перманедер собирался купить, с тем чтобы большую его часть сдать внаймы:

очень забавный старинный дом, с лестницей без площадок и поворотов, совсем

как библейская лестница на небо; во втором этаже по обе ее стороны шли

коридоры, по которым надо было идти в самый конец, чтобы попасть в

передние комнаты.

В середине августа Тони вернулась домой, намереваясь ближайшие недели

посвятить хлопотам о приданом. Многое, правда, еще сохранилось со времен

ее первого брака, но кое-что необходимо было пополнить; и в один

прекрасный день из Гамбурга, где Тони заказала ряд вещей, был прислан

даже... пеньюар - правда, отделанный уже не бархатными, а суконными

бантами.

Поздней осенью г-н Перманедер вновь прибыл на Менгштрассе: свадьбу

решено было долее не откладывать.

Торжество это протекало точно так, как того ждала и желала Тони: без

особого шума.

- По-моему, ничего особенного устраивать не надо, - сказал консул, - ты

снова замужем, словно ты никогда и не переставала быть замужней женщиной.

Приглашений разослано было очень немного, но, уж конечно, мадам Грюнлих

сумела позаботиться, чтобы Юльхен Меллендорф, урожденная Хагенштрем,

таковое получила. От свадебного путешествия новобрачные отказались: г-н

Перманедер не понимал, зачем устраивать "эдакую гонку"; Тони же недавно

вернулась с курорта, и даже путешествие в Мюнхен казалось ей не в меру

утомительным. Обряд венчания происходил на этот раз не в ротонде, а в

Мариенкирхе, где присутствовали только близкие родные. Тони высоко держала

голову, украшенную уже не миртами, а флердоранжем, и пастор Келлинг,

правда не таким громовым голосом, как некогда, но все еще в достаточно

энергичных выражениях, призывал молодых к умеренности.

Христиан прибыл из Гамбурга, весьма элегантно одетый и несколько

усталый, но веселый, рассказал, что его дела с Бурмистером идут "тип-топ",

объявил, что он и Клотильда, видно, вступят в брак уже "только там, на

небесах, и, конечно, каждый сам по себе", и... опоздал к обряду венчания,

так как замешкался в клубе. Дядя Юстус был очень растроган и проявил свою

обычную широту, подарив новобрачным массивную, прекрасной работы

серебряную вазу для фруктов. Он и его жена жили чуть ли не впроголодь, так

как мягкосердечная мать продолжала из хозяйственных денег платить долги

своего беспутного и уже давно отвергнутого отцом сына Якоба, который

теперь находился в Париже. Дамы Будденброк с Брейтенштрассе заметили: "Ну,

надо надеяться, что на сей раз будет прочнее!" И самое неприятное, что все

почему-то усомнились в искренности их надежд. Зато Зеземи Вейхбродт

поднялась на цыпочки, звонко чмокнула в лоб свою питомицу, ныне мадам

Перманедер, и, растягивая гласные, тепло прошептала: "Будь счастлива,

милое дитя мое!"

 

 

 

В восемь часов утра, поднявшись с постели, консул обычно спускался по

винтовой лестнице в полуподвальный этаж, принимал ванну и еще в халате

начинал просматривать деловые бумаги. Вскоре в его гардеробную входил г-н

Венцель, парикмахер и член городской думы, у него было умное лицо и очень

красные руки, в которых он держал тазик с горячей водой, принесенной из

кухни, и прочие принадлежности своего ремесла; консул, запрокинув голову,

усаживался в широкое кресло и, пока г-н Венцель сбивал пену, у них

завязывался разговор, начинавшийся с учтивых вопросов о проведенной ночи,

обмена впечатлениями о погоде и быстро переходивший на вопросы мировой

политики, потом на городские дела и, наконец, просто на местные

происшествия. Это очень затягивало процедуру бритья, ибо стоило только

консулу открыть рот, как г-н Венцель отводил бритву в сторону.

- Как изволили почивать, господин консул?

- Благодарю вас, Венцель, хорошо. Какова погода?

- Морозец, и снег идет. Возле Якобкирхе ребятишки опять соорудили

ледяную гору, метров десять в длину, и чуть не сбили меня с ног, когда я

шел от бургомистра, будь они неладны!..

- Газеты уже просматривали сегодня?

- "Ведомости" и "Гамбургские известия" (*42). Только и речи, что об

Орсини и бомбах... (*43) Ужасно! По дороге в оперу! Ну и народ там у

них!..

- Пустяки! Народ тут собственно ни при чем, и добьются они разве что

еще большего усиления полицейского террора и нажима на печать... Он ведь

тоже не зевает. Да, жизнь у него беспокойная, что и говорить: чтобы

удержаться на престоле, надо то и дело что-нибудь измышлять. И все-таки я

считаю, что он заслуживает уважения. Принимая во внимание традиции его

страны, нельзя быть разиней, как говорит мамзель Юнгман; а эта история с

хлебными кассами и удешевлением цен на хлеб мне прямо-таки нравится! Он,

без сомнения, очень много делает для народа...

- Да, господин Кистенмакер того же мнения.

- Стефан? Мы с ним не далее как вчера об этом говорили.

- А что касается Фридриха-Вильгельма Прусского, то его дело худо.

Поговаривают уже, что регентом будет принц... (*44)

- Да, это интересно! Он успел зарекомендовать себя либералом, этот

Вильгельм, и уж во всяком случае, не питает того тайного отвращения к

конституции, которое так характерно для его брата... Это отвращение,

видимо, и подрывает его силы. А что слышно нового в Копенгагене?

- Да ровно ничего, господин консул. Они не хотят. Сколько бы Союзный

совет (*45) ни разъяснял, что общая конституция для Голштинии и Лауэнбурга

не правомерна... (*46) они там, на севере, не желают ее упразднять, и дело

с концом.

- Да, неслыханное упорство, Венцель. Они побуждают Союзный совет к

действиям, и будь он немножко порасторопнее... Ох, уж эта мне Дания! Я как

сейчас помню, что в детстве, когда пели:

 

Тебе, всевышний, дань! И я

Свою молитву вознесу... -

 

мне всегда слышалось: "Дания", и я недоумевал, почему именно эту страну

избрал для себя всевышний... Осторожней, осторожней, Венцель, от смеха вы

меня порежете... Да, или вот, например, наш проект прямого

железнодорожного сообщения с Гамбургом! Сколько уж было на него затрачено

дипломатических усилий и еще будет, пока они там, в Копенгагене, не

согласятся на концессию.

- Да, господин консул, и самое глупое, что против этого проекта

восстает железнодорожная компания "Альтона - Киль", а вернее - вся

Голштиния. Впрочем, бургомистр доктор Эвердик это предсказывал. Они

панически боятся возвышения Киля...

- Вполне понятно, Венцель: новая соединительная линия между Балтийским

и Немецким морями... помяните мое слово, "Альтона - Киль" будет и дальше

интриговать; они могут проложить конкурирующую линию: Восточная Голштиния

- Неймюнстер - Нейштадт, это отнюдь не исключено. Но мы не можем позволить

им запугать нас; прямое сообщение с Гамбургом нам необходимо, как хлеб

насущный.

- Вы, господин консул, по-моему, достаточно горячо ратуете за это дело.

- Поскольку это в моих силах и поскольку мое влияние хоть что-нибудь да

значит... Меня очень интересует наша железнодорожная политика, это у нас в

семье... Мой отец уже в пятьдесят первом году был членом правления

Бюхенской железной дороги, чем, вероятно, и объясняется, что меня в

тридцать два года тоже избрали в члены... личные мои заслуги еще так

незначительны...

- О господин консул, после той вашей речи в городской думе...

- Да, тогда мне действительно удалось произвести некоторое впечатление

или хотя бы доказать наличие доброй воли с моей стороны. Я должен быть

всей душой благодарен отцу, деду и прадеду за то, что они проложили мне

путь: большая доля доверия и уважения, которое они снискали в городе,

теперь механически переносится на меня, иначе разве бы мне удалось развить

такую энергичную деятельность?.. Чего только не сделал мой отец после

сорок восьмого года и в начале этого десятилетия для преобразования нашего

почтового ведомства. Вспомните-ка, Венцель, как он настаивал в городской

думе на объединении почты с компанией гамбургских дилижансов, а в

пятидесятом году без устали осаждал сенат, в те времена еще возмутительно

неповоротливый, своими проектами присоединения к германо-австрийскому

почтовому союзу... (*47) Если у нас теперь низкая пошлина на письма и

бандероли, если у нас есть почтовые ящики и телеграфная связь с Берлином и

Травемюнде, то, право же, отец не последний, кому мы этим обязаны, - если

бы он и еще несколько человек не докучали непрестанно сенату, то мы так до

сих пор и оставались бы при датской и турн-таксийской почте (*48). И

конечно, теперь, когда я высказываю свое мнение по таким вопросам, к нему

прислушиваются...

- Да, видит бог, господин консул, тут вы правы. А что касается

гамбургской железной дороги, то не далее как третьего дня бургомистр

доктор Эвердик говорил мне: "Когда дело дойдет до подыскания в Гамбурге

подходящего участка для вокзала, мы пошлем туда консула Будденброка, в

таких делах он смыслит больше любого юриста". Это были его точные слова.

- Что ж, я чувствую себя польщенным, Венцель. Вон тут, на подбородке,

помыльте еще, а то будет недостаточно чисто... Да, короче говоря, надо нам

пошевеливаться! Не хочу сказать ничего дурного об Эвердике, он уже стар,

но, будь я бургомистром, многое, думается мне, пошло бы значительно

быстрее. Не можете себе представить, какое я испытываю удовлетворение от

того, что у нас уже ведутся работы по устройству газового освещения и

наконец-то исчезнут эти дурацкие керосиновые фонари на цепях; а в этом

деле, откровенно говоря, есть доля и моего участия... Но сколько же еще

необходимо сделать, Венцель! Времена меняются и налагают на нас множество

новых обязательств. Когда я вспоминаю свое отрочество... ну, да вы лучше

меня знаете, как все у нас тогда выглядело. Улицы без тротуаров, на

мостовой трава по щиколотку, дома с бесконечными и самыми разнородными

выступами... Средневековые здания, обезображенные пристройками, постепенно

разваливались, потому что у отдельных горожан, конечно, водились денежки,

да и вообще никто с голоду не умирал, но у государства ломаного гроша не

было, и все шло настолько "шаля-валя", как говорит мой зять, господин

Перманедер, что о ремонте и благоустройстве города нечего было и думать.

Это были счастливые, довольные жизнью поколения! Помните закадычного друга

моего дедушки Жан-Жака Гофштеде? Он только и знал, что разгуливать по

городу и переводить непристойные стишки с французского... Но дольше так

продолжаться не могло; многое с тех пор изменилось и еще изменится. У нас

уже не тридцать семь тысяч жителей, но пятьдесят, как вам известно, - а

следовательно, и весь облик города должен стать другим. Везде выросли

новые здания, пригороды расширились, улицы стали благоустроеннее, у нас

появилась возможность реставрировать памятники былого величия... Но все

это в конце концов внешнее. Самое важное еще только предстоит нам,

любезный мой Венцель. И вот я, в свою очередь, возвращаюсь к ceterum

censeo (*49) моего покойного отца - к таможенному союзу! Таможенный союз

нам жизненно необходим, Венцель, это уже не подлежит обсуждению; и вы все

должны меня поддержать в моей борьбе за него... Можете быть уверены, что в

качестве коммерсанта я лучше разбираюсь в этих делах, чем наши дипломаты;

их страх утратить свободу и самостоятельность в данном случае просто

смешон. Так мы установим связи с остальными немецкими землями, не говоря

уж о Мекленбурге и Шлезвиг-Голштинии, что было бы тем более желательно

теперь, когда наши торговые отношения с севером в известной степени

разладились... Все в порядке, берите полотенце, Венцель, - заключал

консул.

После этого они перебрасывались еще несколькими словами о ценах на

рожь, скатившихся уже до пятидесяти пяти талеров и, увы, обнаруживавших

дальнейшую тенденцию к понижению, или о каком-нибудь семейном событии,

после чего Венцель удалялся по винтовой лестнице и выплескивал на улицу

пену из блестящего маленького тазика, а консул поднимался наверх в

спальню, целовал в лоб Герду, к этому времени уже проснувшуюся, и начинал

одеваться.

Эти утренние беседы с просвещенным парикмахером служили вступлением к

оживленным деятельным дням, насыщенным размышлениями, разговорами, делами,

писаньем бумаг, производством расчетов, хожденьем по городу и приемом

посетителей в конторе. Благодаря своим путешествиям, знаниям, обширному

кругу своих интересов Томас Будденброк не был так по-бюргерски ограничен,

как большинство людей, его окружавших, и, может быть, больше других ощущал

узость и мелочность жизни своего родного города. Но и за пределами этого

города, в обширном его отечестве, после подъема общественной жизни -

естественного следствия революционных годов, наступил период

расслабленности, застоя и реакции, слишком бессодержательный, чтобы дать

пищу живой мысли. И у Томаса достало ума сделать своим девизом известное

изречение о том, что вся человеческая деятельность лишь символ, и всю свою

волю, способности, воодушевление и временами даже практическое вдохновение

поставить на службу маленькой общине, где его имя произносилось в числе

первых, а также на службу семье и фирме, которую он унаследовал; достало

ума, чтобы одновременно иронизировать над своим стремлением достичь

величия и мощи в этом маленьком мирке и принимать это стремление всерьез.

Едва окончив поданный ему Антоном завтрак, консул надевал пальто и

отправлялся в контору на Менгштрассе. Там он обычно оставался не больше

часа: писал два-три неотложных письма, составлял несколько телеграмм,

делал то или иное указание - словно маховое колесо, давал толчок всему

механизму предприятия, предоставляя надзор за дальнейшей его работой

вдумчивому г-ну Маркусу.

Он посещал различные собрания и заседания, проводил немало времени под

готическими аркадами биржи на Рыночной площади, с инспекционными целями

отправлялся в гавань и амбары, выполняя свои обязанности судохозяина,

совещался с капитанами. И так до самого вечера, с небольшим перерывом для

завтрака со старой консульшей и обеда с Гердой, после которого он позволял

себе полчаса посидеть на диване с сигарой в зубах, читая газету. Одно дело

сменяло другое: были ли то хлопоты, связанные с его собственной фирмой,

либо вопросы пошлин, налогов, городского строительства, железных дорог,

почты, общественной благотворительности. Он старался вникнуть даже в

области ему чуждые, отведенные "ученым"; и в одной из них, а именно в

финансовой, проявил поистине блестящие способности.

Светской жизнью консул тоже остерегался пренебрегать. Правда, большим

рвением в исполнении этих своих обязанностей он не отличался; он торопливо

входил в последнюю секунду, когда жена его бывала уже совсем одета, а

экипаж с добрых полчаса дожидался у подъезда, и со словами: "Прошу

прощенья, Герда, дела", спешно облачался во фрак. Но когда сборы уже

оставались позади, на обедах, балах и раутах он умел живо интересоваться

всем, что творилось вокруг, и быть неизменно галантным и занимательным

собеседником. Дом его и Герды в светском отношении нимало не уступал

другим богатым домам, их кухня и погреб считались "тип-топ"; сам консул

Будденброк слыл радушным и любезным хозяином, а остроумие его тостов

значительно превышало средний уровень. Свободные от выездов или приемов

вечера он проводил наедине с Гердой, курил, слушая ее игру на скрипке, или

же читал ей вслух немецкие, французские и русские романы, по ее выбору.

Так он работал, добиваясь успеха, и уважение к нему все возрастало.

Несмотря на уменьшение капитала вследствие выдела Христиана и второго

замужества Тони, дела фирмы в эти годы шли превосходно. И все же заботы

временами лишали консула мужества, ослабляли остроту его мысли, омрачали

состояние духа.

Заботило его положение Христиана в Гамбурге, компаньон которого, г-н

Бурмистер, весною 1858 года скоропостижно скончался от удара. Наследники

покойного изъяли у фирмы его капитал, и консул весьма настойчиво советовал

брату выйти из предприятия, зная, как трудно вести дело сравнительно

крупного масштаба при внезапном и резком уменьшении оборотного капитала.

Но Христиан упрямо держался за свою самостоятельность; он принял на себя

актив и пассив фирмы "Бурмистер и Кь", и теперь оставалось ждать

неприятностей.

Далее, сестра консула Клара в Риге... О том, что господь не благословил

детьми ее брак с пастором Тибуртиусом, особенно горевать не приходилось;

Клара Будденброк никогда о детях не мечтала, и материнство, бесспорно, не

было ее призванием. Куда больше тревожило консула то, что, судя по ее

письмам и письмам ее мужа, головные боли, которыми Клара страдала еще

молодой девушкой, теперь стали периодически возвращаться, причиняя ей

невыносимые мученья.

Третья забота состояла в том, что и здесь, в собственном доме консула,

еще не утвердилась надежда на продолжение рода. Герда относилась к этому

вопросу с надменным безразличием, граничившим с уклончивой брезгливостью.

Томас молчал, скрывая свою скорбь, так что старая консульша почла долгом

вмешаться и однажды отвела в сторону доктора Грабова.

- Между нами, доктор: надо что-нибудь предпринять. Ясно, что горный

воздух в Крейте или морской в Глюксбурге и Травемюнде особой пользы не

принесли. Как вы считаете?

И Грабов, понимая, что его благой рецепт - "строгая диета: кусочек

голубя, ломтик французской булки" в этом случае вряд ли окажется

достаточно эффективным, порекомендовал Пирмонт и Шлангенбад.

Таковы были три главные заботы консула. Ну а Тони? Бедная Тони!

 

 

 

Тони писала: "Когда я говорю "фрикадельки", она меня не понимает, -

потому что здесь это называется "клецки"; а когда она говорит "карфиоль",

то, право, ни один человек на свете не может догадаться, что речь идет о

цветной капусте; если же я заказываю жареный картофель, она до тех пор

кричит "че-его?", пока я не скажу: "картофель с корочкой", - так они его

называют, а "че-его" здесь означает "что прикажете". И это уже вторая!

Первую такую особу, по имени Кати, я выставила из дому, потому что она

вечно мне грубила; а может быть, это мне только казалось, как я теперь

думаю, - потому что здесь вообще не разберешь, грубят тебе люди или

разговаривают вежливо. У теперешней, которую зовут Бабетта (выговаривается

Бабетт), очень приятная внешность, совсем уже южная, в Мюнхене много таких

встречается; она черноволосая, черноглазая, а зубы у нее... остается

только позавидовать. Бабетта довольно услужлива и готовит под моим

руководством наши северные блюда. Так, например, вчера у нас был щавель с

коринкой, но ничего, кроме неприятности, из этого не вышло. Перманедер так

из-за него разозлился (хотя и выковырял вилкой все коринки), что до самого

вечера со мной не разговаривал, а только ворчал. В общем, мама, надо

признаться: жизнь нелегкая штука".

Но увы, не только клецки и щавель портили ей жизнь. Уже в медовый месяц

ее постиг удар - нечто непредвиденное, нечаянное, непостижимое, что сразу

лишило ее всей жизнерадостности и с чем она так и не смогла примириться...

Произошло следующее. Спустя две или три недели после того, как чета

Перманедеров поселилась в Мюнхене, консул Будденброк сумел высвободить

пятьдесят одну тысячу марок, согласно завещанию отца назначавшихся в

приданое Тони, и вся эта сумма, пересчитанная на гульдены, была вручена

г-ну Перманедеру. Он поместил ее надежно и небезвыгодно, но после этого

решительно и нимало не смущаясь объявил своей супруге:

- Тонерль... - он звал ее Тонерль, - Тонерль, с нас хватит. Больше нам

и не надо. Довольно я намаялся, теперь, черт побери, можно и с прохладцей

пожить. Мы сдадим первый и второй этаж, хорошая квартира нам все равно

останется, на свининку хватит, а щеголять да пускать пыль в глаза нам с

тобой ни к чему... По вечерам я буду ходить в погребок. В богачи я не

мечу, денег копить не собираюсь, а спокойное житье - дело хорошее! С

завтрашнего дня кончаю все дела, и заживем с тобой на проценты!

- Перманедер! - воскликнула она впервые тем гортанным голосом, которым

восклицала "Грюнлих!". Но он ограничился ответом: "А, да ну тебя!" И тут

возник спор - непримиримый, яростный, один из тех первых супружеских

споров, которые навек расшатывают семейное счастье... Перманедер остался

победителем. Ее страстное сопротивление сломилось о его тягу к спокойному

житью, и все кончилось тем, что г-н Перманедер забрал капитал из

хмелеторгового дела, - так что г-н Ноппе мог теперь, в свою очередь,

зачеркнуть синим карандашом "Кь" на своей визитной карточке. И с тех пор,

как и большинство его приятелей, в компании которых он каждый вечер играл

в карты и выпивал три литра пива, супруг Тони ограничил свою деятельность

тем, что время от времени повышал квартирную плату жильцам да мирно и

скромно стриг купоны.

Консульше об этом было сообщено без особых комментариев. Но в письмах,

которые г-жа Перманедер по этому поводу писала брату, чувствовалось, какую

она испытывает боль. Бедная Тони! Действительность превзошла самые мрачные

ее опасения! Она заранее знала, что г-н Перманедер ни в малейшей степени

не наделен той "подвижностью", которую в столь неумеренном масштабе

проявлял ее первый супруг; но что он _так_ посрамит ожидания, о которых

она накануне своей помолвки поведала мамзель Юнгман, с такой

беззастенчивостью отречется от обязанностей, налагаемых на него

супружеством с урожденной Будденброк, этого она не предвидела!

Надо было смириться, и родные по письмам Тони могли судить, как она с

собой боролась. Она жила довольно однообразно со своим мужем и Эрикой,

учившейся в школе, занималась хозяйством, дружила с жильцами первого и

второго этажей, навещала Нидерпауров на Мариенплаце, время от времени

писала о посещениях придворного театра, куда она ездила вдвоем с Евой, так

как г-н Перманедер подобных удовольствий не признавал и, как выяснилось,

прожив сорок лет в своем милом Мюнхене, не удосужился побывать в

Пинакотеке.

Время шло... Но Тони уже не могла радоваться своей новой жизни с тех

пор, как г-н Перманедер, едва получив на руки ее приданое, ушел на покой.

Надежды не окрыляли ее. Никогда уже не суждено будет ей сообщить своим об

успехе, о расцвете. Как сейчас все шло спокойно, умеренно и, право, очень

уж "не аристократично", так оно и останется до конца жизни. Вот что

угнетало ее. Из писем Тони явствовало, что именно такое подавленное

состояние духа не давало ей свыкнуться с жизнью в Южной Германии. К

мелочам еще можно было привыкнуть: она научилась объясняться со служанками

и поставщиками, говорить "клецки" вместо "фрикадельки" и не кормить своего

мужа фруктовым супом, после того как он обозвал это блюдо "чертовым

пойлом". И все-таки жила как чужая в своем новом отечестве, ибо сознание,

что урожденная Будденброк здесь ни во что не ставится, означало для нее

постоянное, непрекращающееся унижение. И когда она в письме рассказывала,

что какой-то каменщик с кружкой пива в одной руке и редиской, которую он

держал за хвостик в другой, остановил ее на улице вопросом: "Который час,

хозяюшка?", то, несмотря на шутливый тон письма, между строк читалось

возмущение и можно было с уверенностью сказать, что она закинула голову и

не удостоила непочтительного парня не то что ответом, но и взглядом. К

сожалению, не только непринужденность и вольность обращения отталкивали и

отчуждали ее. Она не слишком глубоко соприкасалась с жизнью Мюнхена, и все

же мюнхенский воздух окружал ее - воздух большого города, переполненного

художниками и праздными обывателями, воздух, отдающий известной легкостью

нравов, вдыхать который с должным юмором ей мешало душевное уныние.

Время шло... И вот проглянул луч счастья, того счастья, о котором


Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав


<== предыдущая страница | следующая страница ==>
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 23 страница| ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 25 страница

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.062 сек.)