Александр II, Александр III 4 страница

В подготовке покушения 1 марта и его осуществлении решающую роль сыграла Софья Львовна Перовская. Она оказалась как бы в фокусе всех этих событий, в сущности, финальных для старых деятелей «Народной воли». Современники единодушны в оценке этой личности. Они отмечают революционную страстность Перовской, ее героизм, доходящий до фанатизма. Порвав с аристократическим обществом и семьей, она на протяжении более десяти лет шла в первых рядах революционного подполья и пережила вместе с ним все ступени его развития – от участницы кружка саморазвития в 1869 г. до члена Исполнительного комитета «Народной воли». Она возвысилась до уровня руководителя этой героической организации. «Софья Львовна Перовская, – вспоминала ­В.Н. Фигнер, – по своей революционной деятельности и судьбе представляет одно из немногих лиц, которые перейдут в историю.

С точки зрения наследственности и влияния окружающей среды любопытно, что эта аскетка-революционерка была по происхождению правнучкой Кирилла Григорьевича Разумовского, последнего гетмана малороссийского, внучкой губернатора в Крыму в царствование Александра I, и дочерью губернатора Петербурга, раньше служившего во Пскове. По случайному стечению обстоятельств ее обвинителем по делу 1-го марта 1881 г. являлся человек, бывший в прошлом ее товарищем детских игр» [189].

Один из крупнейших биографов Перовской М.Г. Седов пишет о ней: «Героизм Перовской, ее беззаветная смелость, ее ловкость, умение находиться в минуты опасности, выходить из неминуемой беды уже известны. Известны также ее настойчивость, ее напряженнейшая трудоспособность, ее стальное упорство».

Вот такой человек стал распорядителем событий 1 марта. В течение ночи с 28 февраля на 1 марта все техническое подготовление к нападению на императора было закончено. Разведывательная группа, следившая за царем, заявила, что его воскресный выезд в Михайловский манеж наиболее вероятен [189, с. 97].

Что же было в основе фанатичной одержимости Софьи Перовской, ее соратников, решившихся на отчаянно-беспримерный поступок? Что подвигало их на невиданную «охоту», жертвой которой являлся не только царь, но и с роковой неизбежностью …сами покушавшиеся?

В своей документальной повести «Истоки» литератор и историк ­М.А. Алданов так отвечает на эти роковые вопросы: «Кто же они, участники «удачно-кровавого» покушения на Александра II, что толкнуло их с такой одержимостью и изобретательностью идти как к собственной гибели, так и к убийству Александра II (столь неразумному, ибо за ним «возвышался» Александр III)? Опять «добрыми намерениями вымощена дорога в ад».

Несмотря на переполнявшее ее счастье, Перовская часто плакала. И она, и Желябов прекрасно понимали, что жить им осталось очень недолго. Но в его присутствии Перовская была бодра, весела и даже скрывала от него, что здоровье ее худо. Ей часто случалось и прежде подвергаться очень большой опасности. Однако прежде ее жизнь, каждый день, каждая минута не имели для нее такого необыкновенного значения, как теперь [190].

Характер у нее был от природы веселый. Тем не менее, жизнь ее была печальной задолго до того, как стала нечеловеческой. В ранней юности она была несчастна из-за деспотического нрава ее отца. Его всю жизнь ненавидела больше, чем Александра II. Бывший Петербургский губернатор и теперь был для нее как бы воплощением зла старой России. Позд­нее, уйдя из дому, она занялась революционной работой. У нее было гордое сознание того, что она живет согласно своим убеждениям и исполняет свой долг перед народом.

Но, вероятно, радость от этого была менее велика, чем ей хотелось бы. По-настоящему в первый раз в жизни Перовская стала счастливой именно тогда, когда ее короткая страшная жизнь подошла к концу. Желябов тоже любил ее, но не «до безумия». Он всегда нравился женщинам, имел немало увлечений и никогда им большого значения не придавал.

Софья Перовская вовсе не собиралась идти в террористки, а до того долго учительствовала и врачевала по деревням. Суть дела хорошо уяснил Максим Горький: познакомившись с необыкновенной революционной биографией Германа Лопатина, с его бурной деятельностью в подполье, дерзкими побегами, многолетним заключением в крепости, писатель заметил, что «в стране культурно-дисциплинированной такой даровитый человек сделал бы карьеру ученого, художника, путешественника...» [190].

Молодые люди стараются сеять «разумное, доброе, вечное» – идут в земства лечить, учить, просвещать; власть им не доверяет – выслеживает, притесняет, вызывает сопротивление и довольно быстро превращает в революционеров – в тысячи «базаровых».

Для того, чтобы привлечь или, по крайней мере, не противопоставить себе подобных людей, консервативному дворянству, власти нужно было еще уступить, дать хотя бы элементарную конституцию, и главное – проявить гибкость: усовершенствовать, развивать, а не урезывать то, что было дано в 1860-х годах. Иначе говоря, преобразования сверху даже в такой «государственной» стране, как Россия, обязательно требуют своего «подкрепления» снизу на следующих этапах. Среди государственных деятелей были и те, кто видел необходимость укрепления, расширения основы пореформенной монархии. Это были: брат Александра II Константин Николаевич, братья Милютины, Валуев, Лорис-Меликов, Игнатьев. Но их было мало, они проиграли в той игре, где ставкой была судьба великой империи [190].

Желябов в последний свой день на свободе был особенно весел и бодр. Подкоп был кончен, теперь оставалось только загнать мину и заказать Кибальчичу его новые метательные снаряды. Метальщики подобрались прекрасные: Рысаков, Гриневицкий, Емельянов, Тимофей Михайлов.

«Михайлов – простой рабочий-котельщик. У нас все классы, все сословия!» – радостно говорил Желябов. Вскоре он был арестован на конспиративной квартире [190].

Чем же был занят в свой последний день Александр II, можем ли мы «реконструировать» его последующие действия?

М.А. Алданов отмечает: «Все, что 1 марта и в предшествовавшие дни делали Александр II и оберегавшие его люди, прямо толкало его к гибели. Ей способствовал даже арест Желябова, так обрадовавший царя и Лорис-Меликова. Если бы не этот арест, покушение, наверное, было бы отложено на неделю или на две. А после правительственного сообщения о выборных людях, которое царь подписал за три часа до своей смерти, террористы, вероятно, отказались бы на время от покушений.

Утром в свой последний день царь встал в девятом часу. Он долго гулял с Юрьевскими по бесконечным залам Зимнего дворца. ­Александр II прочел, одобрил и подписал документ, оповещавший о государственной реформе – введении некоего подобия конституции. Из этого позднее делали вывод, будто он предчувствовал свою смерть и, зная взгляды наследника престола, торопился с указом. Царь действительно торопился: велел послать за Валуевым и непременно хотел кончить дело к среде [190, с. 0–25].

1 марта 1881 года здание манежа в Санкт-Петербурге было совершенно переполнено. Развод был от лейб-гвардии саперного батальона. Правая сторона манежа была заполнена наиболее высокопоставленной публикой, послами иностранных держав. Развод был самым красивым зрелищем при русском дворе, все очень жаждали и дорожили приглашением в манеж. Все были в сборе. Император был в нерешительности – его предупреждали о готовящемся покушении, о десятках смертников, ожидающих его на пути следования с адскими машинами. Тем более на следующий день намечалось дарование России конституции почти по английскому образцу. Нельзя было ни в коем случае ехать в манеж! Однако! Просила мать блестящего молодого великого князя Дмитрия, коему выпала честь быть ординарцем императора на разводе. Очень уж мать просила удостоить Дмитрия сей чести, чтобы он запомнил этот день на всю оставшуюся жизнь! Запомнил, ведь это невозможно было забыть – под роковым знаком этого дня, его кроваво-багровым отсветом пошло развитие России в последующее столетие.

Поехал же император Александр II в манеж вовсе не потому, что решил «осчастливить» князя Дмитрия – он поехал прощаться с уходящей эпохой самодержавия, давшей столько величия, мощи, славы и крови в истории империи!!! Прощаться же было наиболее безболезненно в блестящем манеже, переполненном красивыми женщинами, сверкающими гвардейцами, послами иностранных государств [190].

Известный литератор М.А. Алданов так «реконструирует» эти роковые, во многом «судьбоносные» в своей трагической предопределенности для судьбы России на многие столетия события: «Император Александр II верил в судьбу, верил в предсказания. Вся Россия говорила, что в Париже, после покушения Березовского, царь побывал у знаменитой гадалки. Она предсказала ему, что он переживет семь покушений. Знали о предсказании и народовольцы. Они нередко об этом говорили, – одни шутливо, другие не без тревоги. До 1 марта на Александра II было шесть покушений. Своей юной жене княгине Юрьевской, просившей его не ездить в манеж, он весело сказал: «Ты помнишь предсказанье? Если и будет завтра покушенье, то пока лишь седьмое, значит, я спасусь». И добавил: «Я так счастлив сегодня, что это меня даже пугает!» [183].

Древние греки, римляне подчеркивали, что рок, судьба сильнее не только любого из смертных – перед роком, предопределенностью судьбы бессильны олимпийские небожители. Бессилен был и император Российский. «Убегая – от судьбы не убежишь».

Лейб-кучер Фрол Сергеев, знаток своего дела, знал, что на царя готовятся покушения. Вызывала к себе лейб-кучера княгиня Юрьевская, умолявшая его за всем следить и не жалеть рысаков,– самых лучших в России. Фрол Сергеев боялся только поворотов, но и на них задерживал лошадей лишь на полминуты. По набережной карета понеслась так, что вокруг нее казаки перешли на галоп [183].

Услышав позади себя топот, взводный флотского экипажа оглянулся, увидел карету царя и прокричал команду. Экипаж мгновенно выстроился у решетки Михайловского сада. Загремел барабан. Мальчик остановился и замер, восторженно глядя на мчавшихся лошадей. Карета пронеслась мимо флотского экипажа. «Николай! Сейчас! Сию минуту!» – беззвучно закричала Перовская. Рысаков все так же, не глядя по сторонам, шел, пошатываясь, по краю набережной. Казак чуть не наскочил на него и, обернувшись, погрозил ему нагайкой. Рысаков отбросил от себя вдогонку карете свой сверток, точно хотел от него освободиться. Раздался страшный удар. Все заволокло дымом [183].

Когда дым немного рассеялся, Перовская с отчаяньем увидела, что царь выходит из осевшей набок кареты. «Спасся!.. Тарас!» – подумала она. На снегу лежали люди. Одна из казачьих лошадей без всадника бешено неслась вперед. Другие лошади взвились на дыбы. К карете сзади подбегал выскочивший из своих саней полицмейстер.

К месту взрыва бежали солдаты, полицейские, еще какие-то люди. Все смешалось. Перовская больше не видела ни Рысакова, ни царя. Она лишь вечером узнала то, что узнали все в мире. Много людей в этот день говорили, что «первые схватили злодея». Хвалились этим и жандармский капитан Кох, и фельдшер Горохов, и городовой Несговоров, и мостовой сторож Назаров, и рядовой Евченко. По-видимому, в него сразу вцепилось несколько человек. Царь, тоже пошатываясь, подошел к нему, смотрел на него с минуту и спросил:

– Ты бросил бомбу?

– Да, я.

– Кто такой?

– Мещанин Глазов,– сказал Рысаков, отчаянно на него глядя. Царь еще помолчал.

– Хорош! – сказал он, наконец, и отошел. Он был оглушен взрывом, и голова у него работала неясно.

Дворжицкий задыхающимся голосом спросил его:

– Ваше величество, вы не ранены?

Помолчав несколько секунд, царь медленно, с расстановкой, ответил, показывая на корчившегося на снегу мальчика:

– Я нет... Слава Богу... Но вот... [183].

Перовская увидела, что царь в сопровождении полицеймейстера идет вперед, к Гриневицкому. Он шел неровно, зигзагами, то приближаясь к решетке канала, то удаляясь от нее, – не совсем твердо держался на ногах. И так же неровно, тоже пошатываясь, бессознательно повторяя его движения, пошла вперед она по своей стороне канала. Впереди слева, опершись на решетку, стоял человек со скрещенными руками.

Люди в нормальном состоянии никак не могли бы не обратить внимания на эту странную фигуру. Только террорист – или разве умалишенный – мог в эту минуту стоять неподвижно вдали от всех. И царь, и полицеймейстер видели Гриневицкого: его нельзя было не видеть. «Что же это?.. Отчего не бросается навстречу.. Чего ждет?.. Его схватят!» – все больше задыхаясь, думала Перовская. Расстояние между царем и Гриневицким уменьшалось, но Гриневицкий точно прирос к земле и к решетке. На последнем своем зигзаге царь почти с ним поравнялся. Лишь теперь он заметил этого не снявшего шапки человека, он встретился с ним взглядом – и вдруг понял. Гриневицкий высоко поднял обе руки и почти отвесно изо всей силы бросил свой белый сверток между царем и собой [183].

Второй взрыв почему-то оказался гораздо более сильным, чем первый. Перовская закричала диким голосом, закрыла лицо руками и побежала назад. На правой стороне канала повалилось в снег много людей. Слышались отчаянные крики. Дым не расходился минуты две.

Александр II и его убийца, оба смертельно раненные, сидели почти рядом на снегу, опираясь руками о землю, спиной о решетку канала. Рядом с ними упал на четвереньки полицеймейстер. Лошади пронеслись мимо них, волоча подбитую карету. За обезумевшими лошадьми гнались обезумевшие люди. Все орали, хватались за голову, бежали кто вперед, кто назад. По приказу обезумевшего взводного обезумевшие солдаты зачем-то ломали решетку сада. Подбежавший в последнюю минуту метальщик Емельянов спрятал за пазуху снаряд – и бросился помогать царю [183].

Емельянов и другие люди подняли царя и перенесли его в сани. «В первый дом внести!.. Не доедет!.. Разве так можно?.. Вот сюда внесем, задыхаясь, сказал кто-то. Александр II услышал это и прошептал (быть может, подумал о княгине):

– Во дворец... Там умереть...

Одежда его была сожжена или сорвана взрывом, царь был наполовину гол. Ноги его были совершенно раздроблены и почти отделились от туловища. Ротмистр Колюбакин поддерживал царя в крошечных санях. По дороге Александр II открыл глаза и будто бы спросил: «Ты ранен, Колюбакин?»

В том же состоянии паники внесли его из саней во дворец, не на носилках, даже не на кресле, а на руках. Люди засучили рукава, с них кровь струилась, как с мясников. В дверь дворца втиснуться толпе было трудно. Дверь выломали, все так же держа на руках полуголого, ­обожженного, умирающего человека [183].

В длинной темной узкой зале перед царским кабинетом, по окровавленным коврам бегали окровавленные лакеи с засученными рукавами. Император лежал в кабинете на диване, передвинутом от стены к письменному столу. У изголовья неподвижно стояла с застывшим лицом княгиня Юрьевская, а на коленях перед диваном великий князь Александр Александрович. Уже было послано за членами царской семьи, за лейб-медиками, за духовником, за главными сановниками. Некоторые из них входили в кабинет, ахали и останавливались, глядя на диван. Кто-то заплакал. За ним заплакали другие. Вошел английский посол, лорд Дюфферин, тоже замер на пороге, затем приложил платок к глазам [183].

Растерянный фельдшер Коган прижал артерию на левом бедре царя. Доктор Маркус заглянул в медленно раскрывшийся окровавленный левый глаз умиравшего и упал на стул, лишившись чувств. Кто-то лил воду на лоб Александра II.

В кабинете появился граф Лорис-Меликов. Он впился глазами в лежавшую на диване окровавленную груду мяса и костей, пошатнулся, сделал несколько неверных шагов на цыпочках. Бескровное лицо его выражало беспредельное отчаянье. Лорис-Меликов тяжело закашлялся, приложил ко рту платок и поспешно отошел в дальний угол комнаты. Там, не сводя расширенных глаз с дивана, стояли два мальчика в матросских курточках: великий князь Николай Александрович и принц Петр Ольденбургский. За дверью послышались быстрые тяжелые шаги. В комнату вбежал лейб-медик, знаменитый врач Боткин. Все перед ним расступились. Настала тишина, продолжавшаяся минуты три.

– Есть ли надежда?

Боткин отрицательно покачал головой в ответ на вопрос наследника.

– Никакой, ваше высочество,– негромко сказал он, подумав, что уже можно было бы сказать «ваше величество» [183, c. 14–17].

Опыт превращения России в «Англию» не удался... не первый опыт, но последний ли?

Трагические события в России имели огромный международный резонанс. Врачи просили подчиненных Бисмарка беспокоить его возможно меньше. Однако содержание телеграммы посла было так страшно и так важно, что ее подали Бисмарку немедленно. Изменившись в лице, он прочел ее, встал, прочел снова, тяжело, опираясь на палку, прошелся по кабинету и снова тяжело опустился в кресло. В телеграмме сообщалось об убийстве Александра II. Бисмарк был стар, потерял на своем веку множество людей, гораздо более близких ему, чем царь; способность горевать по умершим у него давно ослабела, как у всех стариков. Тем не менее, он в первые минуты даже не думал о политических последствиях события [190].

Первое его чувство было, что ушел очень большой барин, быть может, самый большой барин в мире, – в мире, в котором, к крайнему его огорчению, оставалось так мало бар. Канцлер был весьма невысокого мнения о государственных способностях Александра II – он больших государственных способностей не видел почти ни в ком. Как человек царь был остроумен, знаток шампанского, охотник и любитель собак, бывал до конца чаще ему приятен, чем неприятен. В одной из телеграмм сообщалось, что на месте убийства не могли найти мизинца, его кто-то подобрал и принес во дворец позднее [190]. Бисмарк обладал живым воображением. Он любил и помнил пышность петербургского двора, помнил блеск церемонии развода – противоположность между окруженным божескими почестями царем и полуголым, обожженным, окровавленным человеком с полуоторванными ногами, с вытекавшими глазами, с пропавшим мизинцем поразила его. Он тяжело сидел в своем огромном кресле, постукивал огромным карандашом по огромному столу, и лицо у него дергалось [183].

Лишь через несколько минут он стал думать о том, что теперь произойдет в России. В политике у многих тяжелых событий бывали выгодные последствия. Нового царя канцлер знал много хуже, чем его отца. Александр III по уму и способностям значительно уступал отцу; взглядов держался самых консервативных. «Не похоже, чтобы он испугался и уступил. Только последние трусы из боязни покушения уступают убийцам, а этот едва ли трус…. Скорее всего, Лорис-Меликов уйдет в отставку» [183].

По служебному долгу и по любопытству Бисмарк внимательно следил за внутренними делами соседних с Германией больших стран, следил за новыми выдвигавшимися там людьми (так он один из первых за пределами Франции обратил внимание на Жоржа Клемансо). Петербургские дела были ему более знакомы, чем французские. Кроме того, от демократии на него всегда веяло непроходимой скукой. О Лорис-Меликове Бисмарк был значительно менее низкого мнения, чем о большинстве своих современников. По его мнению, Лорис-Меликов вел ту политику, какую в России и следовало вести умному человеку [190].

У канцлера были правила, которых он не обсуждал, как он не обсуждал таблицы умножения. Одно из этих правил заключалось в том, что каждому государству хорошо, если соседним государствам худо (хоть об этом не полагалось говорить, полагалось даже говорить обратное). При новом реакционном императоре, при ограниченных реакционных министрах Россия должна была оказаться слабее, чем при ­Александре II и при графе Лорис-Меликове. Это было хорошо. Таково было общее соображение. Однако ограничиться им было бы невозможно.

Россия была, по мнению Бисмарка, сырая, непереваренная масса. Во всем мире всегда можно было ждать всяких неожиданностей, но главных неожиданностей он ждал именно из России. «Вот он, умеренный абсолютизм через цареубийство, – думал канцлер. – Теперь, вероятно, и там к власти придет дурачье…» [183].

Престолонаследие – один из наиболее сложных, противоречивых, болезненных аспектов самодержавной системы правления – «Король умер! Да здравствует король!» Российское самодержавие – «деспотизм, умеряемый удавкой дворян-заговорщиков», поэтому вопросы наследования играли судьбоносную для империи роль.

Незадолго перед русско-турецкой войной наследник цесаревич заболел. Это была несложная форма возвратного тифа, однако в царском семействе поднялся переполох: к тому времени оно уже потеряло дочь и сына. Опять вспомнили пророчество, что царствовать после Александра II будет Владимир, а никак не Александр. Некий умник-учитель брал имена старших сыновей и составлял из первых букв сочетание «НАВАС», прочитав которое с конца, получали «САВАН» и таким образом убеждались, что царствовать будет последний сын Павел [191].

К больному пригласили Боткина, восходившего тогда на вершину своей славы. Александр был спасен, Боткин стал лейб-медиком, а умник-учитель – сумасшедшим. Следствием всех этих обстоятельств явилось выпадение волос на темени Александра, и голова его стала неудержимо лысеть. Волосы выпадали даже от простого прикосновения руки.

Зато выросли великолепные бакенбарды по обеим сторонам подбородка. Их назовут потом скобелевскими, но подражания тут нет: Александр их выдумал сам, возделал их независимо и очень ревниво относился к своему приоритету [191].

«Царь убит! Да здравствует царь!» На престол вступил Александр III.

Новый император был вторым сыном Александра II, и поэтому его готовили не к государственной, а к военной деятельности. Став наследником в 1865 г. после смерти своего старшего брата, Александр так и остался недоучкой; к тому же он сам признавал, что ум у него «нескладный». Панегирист Александра III, прекрасно его изучивший, С.Ю. Витте писал в своих воспоминаниях, что царь «был совершенно обыденного ума, пожалуй, можно сказать, ниже среднего ума, ниже средних способностей и ниже среднего образования».

Однако у Александра III были свои взгляды, корнями уходившие еще в недавнее дореформенное прошлое и не мирившиеся с новыми явлениями. По выражению министра иностранных дел Н.К. Гирса, ­Александр III был «архимонархистом»; французское республиканское правительство царь не стеснялся в разговоре с германским послом называть «гнусным» и «канальями», а об Англии говорил австрийскому послу, что ее «почти нельзя назвать монархией». Александру III действительно ближе и понятнее был «патриархальный» уклад крепостной России, чем новые складывающиеся отношения, требовавшие применения хотя бы минимума буржуазной законности. «Гораздо было бы полезнее и проще», по мнению Александра III, «хорошенько посечь, а не предавать суду» участников волнений в Ростове-на-Дону в 1883 г. [192, c. 52, 54].

Время правления Александра III всегда связывается с именем ­К.П. Победоносцева. О характере их отношений может свидетельствовать одно из писем Победоносцева, написанное наследнику в 1879 г. после покушения 19 ноября на Александра II. Под влиянием слухов о конституции Победоносцев писал тогда будущему Александру III, что в существующее правительство его отца «так уже все изверились, что ничего от него не чают»; последующие слова Победоносцева – «всю надежду возлагают в будущем на вас» – напоминают терминологию времен старых дворцовых переворотов.

Общепринято мнение об огромном влиянии Победоносцева на Александра III во все время его царствования. Ю.В. Готье, например, называет Победоносцева «вице-императором». Однако, Победоносцев не был крупным государственным деятелем.

«Наследие» Александра II было противоречивым, сложным, но великим, многовекторным. Тип российской жизни определился на несколько десятилетий, по меньшей мере до 1905 года. Это в три-четыре раза меньший срок, чем время действия реформ Петра, однако надо учитывать и значительное ускорение исторического процесса.

Да, огромное помещичье землевладение осталось, но крестьяне освобождены с землею и, худо-бедно, до началаXX века серьезных аграрных беспорядков в стране нет.

Самодержавие тоже налицо, но все же – с земствами, судами, с печатью, куда более свободной, чем прежде, с новой армией [46].

Какова же была линия поведения революционеров, свершивших столь радикальный акт, изменивший лик империи? Вечером 1 марта Желябов уже знал об успешном нападении на царя. Ему и Рысакову устроили очную ставку. Они признали, что были знакомы [193, c. 235].

Вслед за тем последовало известное заявление к прокурору судебной палаты. В нем Желябов писал: «Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы, если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющею несправедливостью сохранять жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1-го марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. Прошу дать ход моему заявлению. Андрей Желябов. 2 марта 1881 г.» [193, с. 235].

Перовская, узнав об этом заявлении, сразу поняла смысл поступка Желябова. «Иначе нельзя было, – говорила она. – Процесс против одного Рысакова вышел бы слишком бледным» [194, c. 278–331].

12 марта 1881 г. в Петербурге, а затем по всей России публика познакомилась с необычным документом – с обращением революционеров к новому, только что вступившему на престол императору Александру III. Оно вызвало сенсацию и долгое время порождало всевозможные разговоры и толки.

И современники, и историки оценивали этот документ по-разному. Понять интерес к документу можно, только выяснив важнейшие его идеи и определив место, которое он занимал в тактическом плане Исполнительного комитета. Основная мысль, которая проходит красной нитью через все «Письмо», сводится к доказательству неизбежности и ­неотвратимости событий 1 марта.

«Кровавая трагедия, – читаем мы в «Письме», – разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданной. После всего происшедшего в течение последнего десятилетия она являлась совершенно неизбежной, и в этом ее глубокий смысл, который обязан понять человек, поставленный судьбою во главе правительственной власти» [195, c. 452].

Сам факт покушения, отмечалось в «Письме», есть не что иное, как результат обострения внутриполитического положения страны, когда борющиеся силы применяли крайние меры. В «Письме» приводятся многочисленные факты о том, как правительство на протяжении последних десяти лет вело истребительную по отношению к революционерам политику. Оно сметало с лица земли все какие бы то ни было попытки не только революционного, но и просветительского свойства, но тем не менее революционное движение не было уничтожено. Власти не извлекли из этого никакой пользы.

«Какую пользу принесла гибель долгушинцев, чайковцев, деятелей 74-го года? На смену им выступили гораздо более решительные народники. Страшные правительственные репрессалии вызвали затем на сцену террористов 78–79 гг. Напрасно правительство истребляло Ковалевских, Дубровиных, Осинских, Лизогубов. Напрасно оно разрушало десятки революционных кружков. Из этих несовершенных организаций путем естественного подбора вырабатываются только более крепкие формы. Появляется, наконец, Исполнительный комитет, с которым правительство до сих пор не в состоянии справиться» [195, c. 452].

Исполнительный комитет соглашался на прекращение насильственных мер борьбы при удовлетворении двух непременных условий: ­«1) всеобщая политическая амнистия и 2) созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями» [195, с. 450–452].

Первый пункт не нуждается в разъяснениях, что же касается второго, то в документе ему предпослано несколько пояснений: депутаты в Учредительное собрание посылаются от всех классов и сословий пропорционально числу жителей. Избираемые и избиратели свободны от каких бы то ни было ограничений. Предизбирательная агитация проводится свободно, без давления, предварительно должно быть объявлено о снятии ограничений с печати, устного слова, собраний, свободы совести и т. д.

«Итак, – заканчивается обращение, – ваше величество, решайте. Перед вами два пути» [195, c. 452].

Кровавый вал, накатившийся на Россию, мог быть еще остановлен. Для этого было необходимо Александру III помиловать убийц отца. ­Л.Н. Толстой трогательно писал новому царю, умоляя не начинать царствование убиением. Об этом же писала императору известная общественная деятельница Цебрикова, просили сами революционеры.

Если Л.Н. Толстой свою просьбу о помиловании изложил в прошении на имя императора, то известный историк, профессор Соловьев это сделал в публичной лекции. Вот запись его слов: «Настоящая минута представляет небывалый дотоле случай для государственной власти оправдать на деле свои притязания на верховное водительство народа. Сегодня судятся и, вероятно, будут осуждены убийцы царя на смерть. Царь может простить их, и, если он действительно чувствует свою связь с народом, он должен простить» [194, c. 331].

Политическая обстановка в стране оказалась запутанной и напряженной. В правительственных кругах ждали новых событий, которые должны якобы последовать за цареубийством. В столице началась настоящая паника. Многие оставляли город и уезжали в деревню из-за боязни революции. В письме на имя Александра III от 3 марта 1881 г. Победоносцев заявляет: «Думаю о вас в эти минуты, на кровавом пороге, через который богу угодно провесть вас в новую судьбу вашу, вся душа моя трепещет за вас – страхом неведомого, грядущего на вас и на Россию» [196, c. 49].

Через три дня в следующем письме он прямо ставит вопрос: «И я решаюсь опять писать, потому что час страшный и время не терпит. Или теперь спасать Россию и себя, или никогда. Действовать надо немедленно и решительно. Злое семя можно вырвать только борьбой с ним не на живот, а на смерть, железом и кровью» [196, c. 49].

Дата добавления: 2015-10-28