Александр II, Александр III 2 страница

Меж тем Александр II и поощрял, и побаивался «идейного реформатора» Милютина. При назначении его исполняющим обязанности товарища министра внутренних дел царь собственноручно вписал в указ слово «временно».

Подобная противоречивость (два шага вперед, шаг назад, три в сторону), можно сказать, – в природе вещей, если «революция» производится сверху, потому что в самом этом понятии заложено существенное противоречие [46, с. 125].

Кто же свершал реформы Александра II? Одна из самых интересных и вместе с тем одиозных фигур – председатель Государственного совета Д.Н. Блудов. В молодости – либерал, участник литературного общества «Арзамас». Николай I «ломал» его, заставляя составить важнейшие документы о декабристах – его «вчерашних» друзьях и единомышленниках. Блудов «справился» с заданием царя. Николай I «по достоинству» оценил ренегата: он стал министром, затем председателем Государственного совета.

Человек, однако, все же существо сложное. Блудов, кажется, искренне надеялся на Николая I как на реформатора. Когда же выяснилось, что никакие существенные перемены не происходят, значение сановника падает. Либеральные воспоминания, большая культура, стремление искупить то отступление от нравственности, о котором уже говорилось, – все это закономерно определило участие Блудова в начинающихся реформах.

Рядом с ним еще несколько «стариков»: отчасти тоже вчерашние либералы, иногда даже бывшие члены тайных обществ. Это министр внутренних дел С.С. Ланской, товарищ министра юстиции Д.Н. Замятин, а также начальник всех военно-учебных учреждений Я.И. Ростовцев. Оттого, что они когда-то были близки к декабристам, их служба при Николае I была, может быть, более рьяной, чем у многих других. Ланской был одним из самых грозных губернаторов, и его приезда, например, опасалась Костромская губерния, о чем великолепно рассказано в повести Лескова «Однодум» [46, c. 118].

Яков Ростовцев, донесший Николаю I о заговоре декабристов и сделавший затем большую бюрократическую карьеру, с самого начала существования Вольной печати Герцена обстреливался там как типичный ренегат. Модест Корф, одноклассник Пушкина, единственный из лицеистов, сделавший при Николае I блестящую карьеру и сочинивший апологетическое сочинение «Восшествие на престол императора Николая I», также способствовал отмене крепостного права.

Тем не менее эти люди, когда пробил час реформ, тоже включились в дело и сыграли немаловажную роль. Это они, имея постоянный доступ к царю, убеждали его, что – пора, делились с ним своим «классовым чувством», предостерегавшим об опасности: они были важными фигурами и в борьбе с «черным кабинетом», той частью аппарата, которая противилась реформам столь же рьяно, как 10, 15, 50 лет назад.

Итак, молодежь и «оборотни», то есть старые бюрократы, неожиданно поменявшие свою социальную роль, – вот непосредственные участники преобразований. Люди, «кем можно взять» [46, c. 118–119].

Кто же противостоял «преобразователям»? Многолетний шеф жандармов, многие годы фактически первый министр, граф Алексей Федорович Орлов; рядом с ним ловкий, умный, культурный и влиятельный князь Павел Гагарин; здесь же и министр государственных имуществ М.Н. Муравьев, еще один бывший декабрист, один из создателей первых тайных обществ, полгода отсидевший в 1826 году в Петропавловской крепости.

«Замаливая грехи», он прославился особенно жестокой карательной деятельностью в Польше, и тогда-то, еще в начале 1830-х годов, гордо заметил про себя, что он «не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают» (повешенный Сергей Муравьев-Апостол был близким его родственником, отправленный в Сибирь Александр Муравьев – родным братом!) [46].

Реакционеры-крепостники умно и демагогически отстаивали свои интересы. Во-первых, требуя, чтобы власть ограничила свое вмешательство в отношения между помещиком и крестьянином, они утверждали, будто куда справедливее, свободнее, демократичнее и уважительнее к личности дворянина было бы разрешить каждому из них самостоятельно договориться со своими крепостными: сколько земли у них останется и сколько у помещика, каковы условия выкупа и т.п.

Во-вторых, часть дворянства, в его числе влиятельное московское, требовало от Александра II «политической компенсации» за утрачиваемую власть над мужиками. Логика примерно такова: прежде помещик богатством, крепостными душами обеспечивал свою относительную независимость от высшей власти; теперь же, лишившись важных привилегий, он совсем беззащитен перед могучим чиновничеством – значит, надо увеличить прямое влияние вчерашних душевладельцев на самодержавное правление, а для этого узаконить, сделать постоянными учреждения вроде, скажем, редакционных комиссий, где высшая власть обязана будет советоваться с дворянством... [46].

Если бы дворянству удалось при подобных обстоятельствах взять под контроль петербургскую власть, то, без всякого сомнения, это негативно сказалось бы на ходе крестьянского дела. Так же, как если бы помещикам было дозволено самим решать свои дела с крестьянами, крестьяне были бы куда сильнее обезземелены, куда больше «ободраны», чем это произошло в 1861 году...

Через несколько недель после манифеста об отмене крепостного права под разными предлогами удаляются в отставку несколько политических деятелей, сыгравших заметную роль в крестьянском освобождении: вместо ненавистного дворянству Ланского – вчерашний крепостник Валуев; удаляется также Н. Милютин; большие замены происходят в министерстве народного просвещения. После того, как дело сделано, исполнители отставлены, а крепостникам «брошена кость».

При этом в основной своей массе крестьяне недовольны, правительство опасалось прямой пугачевщины, которая, правда, не состоялась, поскольку резко усиливается брожение среди студентов и демократической интеллигенции, требующих более решительных реформ и готовых к «революции снизу». Некоторые революционеры-разночинцы позже вспоминали, что в день освобождения крестьян они ходили по улицам столицы, ожидая начала народного мятежа и мечтая к нему присоединиться [46].

Весной 1862 года начались знаменитые петербургские пожары, тут же ловко использованные правительством для запугивания одной части общества, изоляции другой. «Зажигателей вне полиции не нашли, а в полиции не искали», – писал Герцен, допуская, что власть сама устроила столь выгодную «иллюминацию», или уж очень охотно использовала подвернувшийся случай... С пожарами совпало появление революционной прокламации «Молодая Россия», написанной группой студентов Московского университета [46, c. 133–134].

Почему работало «раскрепощенное» крестьянство? Тяжелый юридический язык законодательных актов был непонятен деревне; она не верила ни царским флигель-адъютантам, командированным во все губернии, ни предводителям дворянства, ни земским исправникам; охваченная страстной жаждой найти настоящую, «чистую» волю, она выискивала таких чтецов, толкования которых отвечали ее затаенным чаяниям, прислушивалась к голосам деревенских грамотеев, сельских священников, дьячков или случайных прохожих.

Везде и всюду читали и толковали манифест и «Положения» по-своему, но одно было ясно крестьянству: если объявлена свобода, значит не может быть прежней постылой барщины, не может оставаться прежняя власть бурмистра, управляющего, помещика. Повсеместно, не сговариваясь, крестьяне прекращали отбывать крепостные повинности, не выходили на барщину, не платили оброка, не слушали увещаний и угроз начальства.

Попытки местных властей подчинить себе крестьянскую массу вызывали сопротивление, а появление вооруженных команд порождало столкновения или массовое бегство в леса. За первые пять месяцев 1861 г. количество массовых крестьянских выступлений и вызовов военной силы для их подавления выросло до небывалой цифры. По подсчетам, первых было 1370, вторых – 718. Донесения о крестьянских «бунтах» приходили из всех губерний Европейской России.

Самодержавие продолжало держаться на легенде о непрестанной царской милости. Образ царя в представлении крестьянина не имел ничего общего с действительностью. Это был мифический образ могучего, почти сверхчеловеческого существа, непрестанно думающего о благе народа и готового наделить его «собственной землей». Начиная со второй половины царствования Александра II, царь только и делал, что разрушал эту легенду. «Ничего вам не будет, слушайтесь своих помещиков и предводителей дворянства», – говорил царь идеализирующему его народу. Народ долго не верил, считая, что эти голоса «с высоты престола» – подделка начальства и господ, а настоящий царь продолжает думать все ту же думу. Но, наконец, пришлось поверить. Легенда пала. Пришла трудная минута.

Почему же после «величайшей» милости, ниспосланной самодержцем в таких трудах и борениях крестьянству, последнее было разочаровано, обмануто в надеждах? Введение уставных грамот и заключение выкупных сделок тяжелым бременем легли на крестьян. У них было отрезано огромное количество земли, особенно в плодородных черноземных губерниях. По новейшим подсчетам, саратовские крестьяне потеряли 42,4% своих наделов, самарские крестьяне – 37,4%, казанские – 29,8 %, харьковские – 28,3 % и т. д. Наименьшие потери понесли крестьяне нечерноземных малоплодородных районов: в Ярославской губернии было отрезано 7,1% крестьянских земель, в Новгородской – 3,4% и т. д. [174, с. 238].

Прирезки имели место преимущественно в Литве, Белоруссии и на Правобережной Украине на основании дополнительной реформы под влиянием восстания 1863 г. Однако все эти прирезки не могли вернуть крестьянам даже той земли, которая была отобрана у них панами ранее 1861 г. За выкупленную землю, которая по рыночным ценам стоила 544 млн. руб., крестьяне внесли 867 млн. руб., т. е. переплатили 323 млн. руб [175].

Не менее тяжёлые результаты имело для крестьян разверстание угодий, производившееся по требованию помещиков. Качество нарезанных наделов часто было хуже прежних участков; расположение крестьянских наделов сплошь и рядом ставило бывших крепостных в полную экономическую зависимость от помещиков.

Чересполосица и дальнеполосица общинных полей не были уничтожены. Выкупные платежи, рассроченные на 49 лет и включавшие в себя проценты на капитал, значительно превзошли рыночную стоимость полученных наделов. Самым тяжелым оказалось положение дворовых, которые по истечении двух лет были распущены своими господами без всякого надела и влились в формирующийся пролетариат.

Уже к 1 февраля 1864 г. около 4 млн., т. е. более 39,1%, временнообязанных крестьян вышли на выкуп и стали крестьянами-собственниками [176, с. 8–9]. Одновременно шла ликвидация мелкопоместных имений: к 1 января 1863 г. 1050 мелких владельцев передали государству более 39 015 дес. земли и 9187 крестьян, получив за них вознаграждение из казны в размере 1408 тыс. руб. [177, с. 284]. Окончательная ликвидация временнобязанных отношений произошла в 1881 г. под влиянием революционной ситуации.

Таким образом, чтобы «не было больно», резали «по живому» и «по кусочкам» – раскрепощение проводилось …за счет раскрепощаемых: выкупные платежи с процентами на 49 лет более, чем в пять раз превышали рыночную стоимость полученных крестьянством наделов. При этом сохранялось и укреплялось дворянское землевладение – анахронизм феодализма. Так реформа 1861 года не решила вековечные российские проблемы «Земли и воли»: «Еще при проведении реформы 1861 г. подверглись обезземеливанию по крайней мере 4 млн. крестьян. В дальнейшем неуклонно росло число безлошадных дворов, семей, лишенных собственного инвентаря и вовсе забросивших хозяйство. За одно десятилетие (с конца 80-х до конца 90-х годов) число дворов бедноты – безлошадных и однолошадных – выросло на один миллион. Реформа «сверху» готовила революцию «снизу»!

В своих «Письмах из деревни», написанных еще в 70–80-х годах прошлого века, ссыльный профессор-народник Александр Николаевич Энгельгардт, размышляя об экономических последствиях обезземеливания российских крестьян, превращении их в голодных рабочих, говорил: «Что толку для фабриканта, что голодный рабочий дешев, когда фабриканту некому сбыть свой миткаль, кумач, плис? Да он, фабрикант, втрое будет платить рабочему, лишь бы только был сбыт на его товар. А кто же, как не мужик-потребитель, может поддержать и фабриканта, и купца?

На господах далеко не уедешь. Не тот фабрикант живет, который производит господский товар, а тот, который производит мужицкий.

Богатеет тот купец, который торгует русским, то есть мужицким товаром... А благосостояние мужика может улучшиться только тогда, если он так или иначе получит возможность увеличить свой надел, расширить свое хозяйство. Пустой расчет тех, которые думают, что если мужик беден, то он будет дешево наниматься в работу на их хозяйство» [178].

Тезис о богатстве мужика как локомотиве промышленности Энгельгардт подкрепляет положением о производительном характере потребления трудового крестьянина: «Хлеб продавали паны, деньги получали паны, но много ли из этих денег разошлось внутри, потрачено на хозяйство, на дело? Мужик продаст хлеба, так он деньги сразу на хозяйство потратит. А пан продаст хлеб – и деньги тут же за море переведет, потому что пан пьет вино заморское, любит бабу заморскую и магарыч за долги платит за море» [178].

Фактически на примере сельского хозяйства Энгельгардт противопоставил два пути развития капитализма – классического европейского и американского, но чтобы это понять более глубоко, надо вспомнить о той давней дискуссии начала века, а также вернуться к дебатам о перспективах и формах развития мирового капитализма того периода.

Гильфердинг – один из ведущих теоретиков германской социал-демократии двадцатых–тридцатых годов XIX в. считал, например, что, наращивая производительные силы, можно перейти к социализму, коль скоро этот процесс сопровождается усилением монополизации и, таким образом, планомерности. Фактически в этих рассуждениях во многом отразилась специфика европейской реальности, когда капитализм, решая проблему реализации прибавочного продукта, развивался в основном по предсказанному еще Лениным и другими русскими марксистами пути, делая вложения в средства производства [178, c. 187–189].

В то же самое время французский социалист Ж. Мок доказывал, что наиболее рациональную формулу экономического развития, в которой прибыль зависит – ни больше ни меньше – от повышения заработной платы, нашли американские капиталисты. У них, по его словам, дополнительная прибыль, полученная от рационализации производства, шла в некоей своей части на дополнительное потребление. «В этой новой форме капитализма,– утверждал Ж. Мок,– не может быть и речи о продолжающемся обнищании масс (как свидетельствует статистика), ни о растущем классовом антагонизме (как говорят факты), ни о промышленных кризисах, углубляющихся недопотреблением (как подтверждает опыт)» [178].

Противопоставляя капитализм «европейский» капитализму «американскому», Ж. Мок говорил о том, что европейские капиталисты в отличие от американских чрезмерно «жадничают», стремясь оставить себе всю прибыль, полученную в результате снижения себестоимости продукции, и что речь, по сути, должна идти о совершенно разных – по типу реализации прибавочного продук­та – моделях развития капитализма: одна – по линии «организации», другая – по линии «рационализации».

Первая – это безграничные вложения в средства производства при сохранении узкого потребительского рынка внутри страны, эксплуатации, что постепенно приводит к повышению цен, к инфляции, а, следовательно, к необходимости замораживания цен, фондированию распределения ресурсов и тем самым к развалу товарного производства, а затем и производства вообще.

Вторая модель – американская, которая предполагает реализацию существенной части прибавочного продукта в сфере потребления, приводя тем самым к повышению уровня жизни людей. Говоря словами Энгельгардта, американскому фабриканту – в большинстве своем – можно было разбогатеть, если он в конечном итоге способствовал производству фермерского товара, и другого продукта конечного спроса. При этом промышленность, расширяя производство средств производства, развивалась за счет увеличения внутреннего рынка, ориентированного на мощные средние слои, основу которых составляло среднее фермерство, американский «середняк».

Надо сказать, что эта ориентация на фермера как потребителя долгое время оставалась основным мотором экономики США, ускоренно развивала промышленность и доказывала тем самым неоспоримый факт: богатство общества может создаваться не только за счет эксплуатации и экспорта за рубеж, но и путем расширения оборота капитала внутри страны – между сельским хозяйством и промышленностью [178].

Россия же пошла другим путем. После короткого периода реформ произошел важный поворот: Александр II называл себя «первым помещиком» и подавал пример освобождения сверху. Но чувства его были все-таки гораздо ближе к помещикам, чем к крестьянам. Скоро он удалил от себя советников начала царствования и вместо них приблизил Валуевых, Толстых, Победоносцевых. Они убедили его, что для крестьян сделано слишком много, а дворянство, наоборот, несправедливо обижено реформой.

Великое преобразование страны, неудержимо двинувшейся вперед, было остановлено. Права и влияние «обиженного сословия» восстанавливались, на поддержание регрессирующего дворянского землевладения тратились огромные государственные средства, власть дворянства над «всесословным» земством искусственно поддерживалась мерами администрации, литература прижималась, всякое стремление к общественной деятельности среди разночинного общества, а порой даже среди наиболее просвещенных дворян, подавлялось в корне [179, с. 169–191].

«Революция сверху», проводимая Александром II, отнюдь не сводилась к отмене крепостного права, затрагивала глубокие, вековечные пласты жизни.

Манифест 19 февраля объявлен; 1714 мировых посредников из дворян контролируют реализацию реформы.

Осенью 1861 года – Александр II требует поторопиться с реформой суда; проекты «левеют».

15 января 1862 года – военный министр Д. Милютин представляет доклад с главными идеями военной реформы, и вслед за тем (1862–1874) начинается ее осуществление; с 1863 года происходит коренная перестройка военно-учебных заведений, превращение их в один из передовых форпостов российского просвещения.

Весна 1862 года – П.А. Валуев предлагает преобразовать Государственный совет в выборное, представительное учреждение; иначе говоря, речь идет о конституции – умеренной, в основном дворянской, но всеже конституции.

29 июня – Александр II в принципе «не против», но пока что считает подобное преобразование «несвоевременным» (через 10 месяцев, в апреле 1863 года – еще одна попытка Валуева: вопрос отложен на неопределенный срок; за «земский собор» ратует в эту пору даже вчерашний либерал и завтрашний «охранитель» Катков) [46].

Конституция: не только содержание, но самозвучание этого слова вызывало острейшую отрицательную реакцию при дворе! Когда Александру II, а затем и Александру III дальновидные министры предлагали самые умеренные проекты «думы», «земского собора» или какого-либо другого подобного учреждения, они всячески подчеркивали, что это будет совсем не английский или французский парламент, что монархия все равно останется самодержавной.

Срабатывал самодержавный инстинкт, многовековой опыт абсолютной монархии, по сравнению с которой даже правительство ­Людовика XIV и тирания Генриха VIII казались ограниченными, уступившими обществу заметную часть своей власти.Только земства, уездные и губернские, а также аналогичные им городские думы – «кусочек конституции»: вот максимум того, на что смогло в 1860-х годах пойти самодержавие; в 39 губерниях предполагалось 13 024 уездных депутата («гласных»): 6264 – от дворян, 5171 – от крестьян, 1649 – от горожан.

Однако само число это еще ни о чем не говорит: все решал не «текст», а «контекст», а он был самодержавно-бюрократическим. Достаточно лишь одного, но зато ярчайшего примера: земствам, то есть местным органам власти, полиция (реальная власть!) не подчинялась; она была «инструментом» губернатора. Более того, вся история земств – это сплошные атаки на них губернаторов и других административных лиц, сеть урезаний, запретов [46, c. 142].

Некоторые исследователи отсюда делают вывод, что земства ничего не значили. На самом же деле беспрерывные придирки доказывают как раз их значение: занимаясь как будто вполне мирными, разрешенными делами – школами, медициной, дорогами, – они были все-таки первым выборным, не только дворянским, но также и буржуазным, интеллигентским, крестьянским учреждением, которое потенциально несло в себе зародыш конституции и тем раздражало.

Отвергая старинный английский путь – парламентский, русское самодержавие охотнее допускало «старофранцузский вариант», когда центр общественного самоуправления передавался сравнительно независимым судам.

Судебная реформа 1864 года оказалась самой последовательной из всех тогдашних реформ именно потому, что на ней сошлось несколько линий, идущих с разных сторон. Однако это не значило, что она проходила «легко». Необходимо отдать должное нескольким деятелям, пробивавшимся сквозь бюрократический частокол: С.И. Зарудный, В.П. Бут­ков, Д.А. Ровинский и ряд других (среди них не последнее место, между прочим, занимал будущий столп реакции К.П. Победоносцев)­ ­[46, c. 142–143].

Самодержавие не хотело «земских соборов», «всероссийской думы» и т.п.; косясь на земства, оно охотнее уступало в «менее важной» и особенно, чрезвычайно, можно сказать, скандально запущенной сфере. Либералы требовали европейского суда, исходя из своих давних идейных установок.

Крепостники, консерваторы, утратив значительную часть власти над крестьянами, искали компенсации в органах, более или менее независимых от верховной власти, – в земствах и судах. Земская и судебная реформы 1860-х годов способствовали большему отделению общества от государства.

В том же духе действовала и университетская реформа.

9 сентября 1861 года – царь утверждает основные положения судебной реформы, после чего они обнародуются и обсуждаются как в прессе, так и на государственном уровне. «Замечания» позже собраны в семи томах.

17 апреля 1862 года – отмена жестоких телесных наказаний (кошки, шпицрутены, клейма) [46].

1862–1863 годы – борьба за каждый пункт судебной, земской, университетской, цензурной реформы. «Весы» качаются то направо, то налево. «В последнюю минуту властям удается несколько ухудшить университетскую реформу. По-иному пошло дело с реформой земской; она могла быть куда более куцей, если бы Д. Милютин и Корф не добились в Государственном совете некоторого расширения прав для крестьянских депутатов, а также разрешения земствам заниматься школами, больницами, тюрьмами (а для того располагать определенными денежными суммами). Как видим, наиболее успешное в недалеком будущем земское поприще (образование, здравоохранение) едва не было перечеркнуто подозрительными бюрократами.

1 января 1864 года – земская реформа.

20 ноября 1864 года – судебная реформа (торжественное открытие обновленных судов – в 1866 г.) [46, c. 136–137].

При всех последующих ограничениях и урезаниях судебная реформа Александра II имела огромное значение для России: следствие было отделено от полиции, вмешательство губернаторов и других властей в дела судейские ограничена; судьи получали сравнительно высокую заработную плату – от 2200 до 9000 рублей (меньше, чем в Англии, но больше, чем во всех других европейских странах).

Независимость тогдашних судов сложно соотносится с принципом выборности, несменяемости: мировые судьи выбирались уездными земскими собраниями и городскими думами, но утверждались сенатом; судьи же высших инстанций назначались министром юстиции, но за общими собраниями соответствующих судов сохранялось право – рекомендовать своих кандидатов; тут уместно напомнить, что прямой выборности судей самим населением не знало большинство стран Европы [46].

Итак, пусть ограниченно, но все же реально в России начало осуществляться старинное пожелание Монтескье о разделении властей. Хотя губернаторы и другие административные чины не уставали вмешиваться, навязывая «по старинке» свое мнение, суды с большим или меньшим успехом отстаивали свое.

Когда в 1878 году Вера Засулич стреляла в генерала Трепова, правительственный взгляд на это событие был ясен: хотя генерал не раз грубо и подло нарушал законы и правила, их вооруженная защитница должна быть строжайше наказана. Суд, однако, внезапно ее оправдывает. И пусть сразу после этого Веру Засулич отправляют в ссылку административным порядком, все же судебная независимость проявилась достаточно отчетливо.

Относительность судебной независимости, большие права губернаторов и полиции в известной степени компенсировались гласностью судопроизводства [46, c. 142–143].

20 ноября 1866 года было разрешено «во всех повременных изданиях» печатать о том, что происходит в судах; 17 декабря того же года всем губернским ведомостям разрешались «особые юридические отделы для сообщения стенографических отчетов о ходе судебных заседаний». Судебные репортажи, сообщавшие о русских и заграничных процессах, становились заметным явлением в прессе.

Снова и снова суммируя данные о судебной реформе, отметим ее особую роль при сильном централизованном авторитарном государстве. Власть упорно сопротивляется представительным учреждениям, например, решительно противится образованию всероссийского земства, поэтому демократия при подобной системе в немалой степени опирается на независимость судов (с чем и правительство соглашается более охотно).

Тяжко, в муках, в борениях страстей, в эволюционных потугах самодержавно-деспотическая Россия «рожала» европейско-цивилизованное дитя. Повивальной же бабкой в этой родовой схватке был вековой азиатский менталитет, традиции, обычаи, предрассудки.

Столь же противоречивой была внешняя политика, проводимая Александром II. Так Российская империя внесла значимый вклад в укрепление международных позиций США, в развитие республиканско-демократических традиций этой страны.

Мятеж рабовладельческого Юга и гражданская война в США (1861–1865 гг.) привлекли серьезное внимание европейских держав. Американские рабовладельцы возлагали главные надежды на помощь Англии и Франции, которые получали из Южных штатов хлопок для своих текстиль­ных фабрик. Западноевропейская буржуазия проявляла заинтересованность в сохранении рабовладельческого хозяйства на юге США. Пальмерстон и Наполеон III готовили интервенцию в защиту рабовладельцев. Серьезной помехой для планов Пальмерстона оказалась позиция России. Русские крепостники-помещики питали симпатии к рабовладельцам Юга. Царь и его сановники отрицательно относились к республиканскому строю – Южные штаты поставляли хлопок и в Россию. Но не эти обстоятельства оказались решающими.

Царское правительство было заинтересовано в том, чтобы США остались крупной и сильной заокеанской державой, служившей внушительным противовесом Англии и Франции на морях и в самой Америке, где Россия владела Аляской. Горчаков видел в США «незаменимый элемент мирового равновесия». Русскому посланнику в Вашингтоне Э.А. Стеклю он писал: «Мы не признаем другого правительства в США, кроме вашингтонского». В 1862 г. Александр II и президент А. Линкольн обменялись дружественными посланиями.

Либеральная печать в России выражала сочувствие правительству Линкольна. На стороне Севера сражались отдельные русские добровольцы. Отставной русский офицер Турчанинов командовал полком волонтеров.

Когда в 1863 г. вспыхнуло польское восстание, и царское правительство опасалось войны с западными державами, оно послало в США свои военные корабли для возможных крейсерских операций против английских торговых судов в случае войны с Англией. В сентябре 1863 г. в Нью-Йорк прибыла русская балтийская эскадра под командованием капитана Лесовского, а русская дальневосточная эскадра под командованием контр-адмирала Попова стала на якорь в Сан-Франциско. Русских моряков ожидала восторженная встреча. Американские газеты наперебой запугивали Англию союзом между Россией и США. Хотя такого союза в действительности не было, объективно позиция России помогла победе Севера над рабовладельцами Юга [180, с. 154–155, 158].

В период правления Александра II Россия «внесла» еще один значимый вклад в укрепление мощи Америки – продала ей Аляску. Перефразируя Ломоносова, можно сказать: «Мощь США Аляской приростала!»

США приобрели у России Аляску с близлежащими островами в соответствии с российско-американским договором, подписанным в Вашингтоне 30 марта 1867 г. Согласно договору, Россия уступала Америке указанную территорию «с верховным на оную правом» без каких-либо временных ограничений.

Вместе с территориями передавались права собственности на все общественные здания, предприятия и иную недвижимость (за исключением православных храмов), а также «все дела, бумаги и документы правительства».

Некоренным жителям предоставлялось право выбора: вернуться в течение 3 лет в Россию или остаться в «уступленной стране». Коренные жители подпадали под юрисдикцию США.

Правительство США обязывалось выплатить правительству России за передаваемые земли 7200 тыс. долл. (14320 тыс. руб золотом по курсу того времени) [181, с. 6]. Корабль, перевозивший деньги за Аляску... утонул!

После обмена ратификационными грамотами 20 июня 1867 года российские войска были выведены с «уступленных» территорий.

Переговоры о передаче Аляски велись в строжайшей тайне, и факт подписания такого договора стал неожиданностью как для российской, так и для американской общественности. Россия рассчитывала как на упрочение отношений с США, так и на обострение англо-американских противоречий (что должно было помочь в ликвидации условий невыгодного Парижского мирного договора 1856 г., завершившего Крымскую войну) [181, с. 6].

Дата добавления: 2015-10-28