Бульвары для пушечного ядра

Если османизация может быть определена как соединение стратегических потребностей классовой борьбы и новой экономики, проявившееся в движении к монументальному урбанизму, то заявленной целью самого Османа стала рационализация городского пространства — ни больше ни меньше. Шоэ удачно окрестил это «регуляризирующей урбанизацией» (Ibid.). Перед началом реконструкции Осман распорядился составить первую точную кадастровую и топографическую карту Парижа: работа над ней была завершена в 1853 году12. Этот генеральный план стал основой для переустройства Парижа: вместо прежней главной оси (Сены) он получил ряд новых, связанных с железнодорожными вокзалами. Пристрастие Османа к прямым линиям, служившее предметом шуток в 1860-х годах, воплотилось в прокладке новых бульваров, разрубивших на части старые районы города13. Результатом прежде всего стала материализация перспективы. Осман заботился не только о создании инфраструктуры, необходимой для экономической деятельности и стабилизации политической обстановки, но и о том, чтобы городское пространство показывало «в лучшем виде» монументальную архитектуру: «Я никогда не приказывал прокладывать какую-либо улицу <...> не подумав о том, какой вид она должна открывать» (цит. по: Ibid., 95, 96).

Примером того, что перспективе придавалось приоритетное значение по сравнению с архитектурной гармоничностью отдельных сооружений, может служить знаменитый спор относительно здания Торгового суда, когда Осман заставил архитектора Байи переместить его купол таким образом, чтобы он вписывался в «ось» нового Севастопольского бульвара, а не соответствовал пропорциям самого здания. Харви резюмирует: «Таким образом локальная асимметрия создавала эффект симметричности в более широком масштабе городской среды» (Harvey 2003: 100). Идея об использовании улицы в качестве рамки вида не нова: она была неотъемлемым элементом классической архитектуры14. Однако, следуя букве классической эстетики, османизация искажала ее пропорции относительно человека. Некоторые из новых улиц, например улица Риволи, имели протяженность 3 километра. В виде абстрактной линии на топографической карте это расстояние кажется вполне нормальным, но местными жителями, привыкшими к кривым узким улочкам и большему разнообразию городской текстуры, оно воспринималось по-другому. Бульвары бросали вызов привычным представлениям тогдашних парижан о пространстве. Масштаб и геометрическая строгость новых уличных ландшафтов создавали ощущение дезориентации, которое впоследствии назовут агорафобией. В 1876 году Золя описал его в романе «Западня»: «Древняя городская стена была уже давно разрушена, поэтому внешние бульвары стали необычайно шумными. Вдоль бульваров тянулись мостовые, а посередине — пешеходная аллея, усаженная в четыре ряда молодыми платанами. Вдали, на горизонте, улицы выходили на громадную площадь — перекресток; они были бесконечны и кишели толпой, мелькавшей в запутанном хаосе построек. <...> Жервеза затерялась в сутолоке широкой, окаймленной молодыми платанами улицы; она чувствовала себя одинокой и покинутой. В этих широких аллеях голод давал себя знать еще сильнее. <...> Да, город был слишком огромен, слишком прекрасен. Под бесконечным полотнищем серого неба, раскинутым над широким простором, у Жервезы кружилась голова и подкашивались ноги» (Zola 2000: 398-399).

Это ощущение дезориентации усиливалось из-за стандартизации фасадов зданий, введенной для новой застройки15. В «Путеводителе по Парижу» 1867 года Шарль Ириарте сетовал, что прямые линии Османа «убили колоритность»: «Символ этого — улица Риволи. Она нова, длинна, широка, холодна, и люди на ней так же нарядны, неестественны и холодны, как сама эта улица. <...> Улица существовала только в Париже, и теперь улица умирает» (цит. по: Clark 1999: 44).

По мнению Беньямина, османизация сделала парижан чужаками в собственном городе (Benjamin 1999b: 12). Но если как форма жизни, принадлежащая кварталу, улица уходила в прошлое, то она становилась новой, современной формой жизни — зрелищем. Появление новых экономических потоков сопровождалось новыми формами культурного «спектакля». Строительство бульваров способствовало тому, что сосредоточенное в кварталах местное кустарное производство вытеснялось фабричной системой, интегрированной в общенациональное хозяйство. Бульвары стимулировали также революцию в сфере розничной торговли и отдыха. Харви указывает: «Потоки между новыми железнодорожными вокзалами, между центром и окраинами, между правым и левым берегами Сены, вливавшиеся в центральные рынки вроде Ле-Аль и места отдыха (Булонский лес днем, Большие бульвары вечером) и выливавшиеся из них; от промышленности к торговле (новым универсальным магазинам) — все эти потоки были высвобождены появлением девяноста миль просторных бульваров, значительно снизивших издержки, время и (зачастую) плотность движения» (Harvey 2003: 112-113).

Признаком характерных для новой культуры фундаментальных перемен в стандартах потребления стали большие универсальные магазины, как, например, Bon Marche, открывшийся в Париже в 1852 году16. Деятельность Bon Marche основывалась на трех новаторских принципах. Во-первых, наценка на товары там была невелика, что компенсировалось большим объемом торговли и быстрым оборотом товара. Успех этой экономической модели требовал замены местной клиентуры массовым притоком покупателей со всех концов города — таким образом, универмаг напрямую зависел от новых бульваров. Во-вторых, торговля шла по фиксированным расценкам, четко указанным на ценниках. В-третьих, покупатели не были отделены от товаров: они свободно входили в магазин и рассматривали их, не обязанные что-то купить. Как отмечает Сеннет, эти изменения в практике торговли стали прямым следствием увеличения количества товаров благодаря машинному производству (Sennett 1977: 143). Чтобы справиться с возросшим товарооборотом, требовалось большее число работников. Однако из-за всего этого исчезал персональный подход, характерный для маленьких лавочек с одним владельцем-продавцом, что, в свою очередь, исключало возможность торговаться. Как утверждал в своем классическом труде «Белый воротничок» Чарльз Райт Миллс, «если предприниматель не торгует товаром лично, он должен вводить единообразные цены, поскольку не может быть уверен в способности продавцов удачно торговаться» (Wright Mills 1951: 179). Сеннет (Sennett 1977: 142-143) считает, что результатом этого стала всеобщая пассивность: продавец больше не тратил время на расхваливание товара, а покупатель не желал торговаться. Место торга все больше занимала современная реклама. Поскольку первые промышленные товары, например кухонная утварь и одежда, зачастую были не очень качественные, возросла потребность придать им «ассоциативную» ценность, чтобы убедить людей их приобрести. Именно тогда начали практиковать в качестве рекламного метода размещение обычных изделий рядом с экзотическими, что привело в дальнейшем к появлению больших витрин с изощренной подсветкой. Свободный вход и возможность бродить по магазину стимулировали спонтанные покупки, а также акцентировали роль зрительного удовольствия от простого разглядывания товаров. В этом контексте «полезность» изделий уступала место «меновой стоимости», и в обществе начал набирать обороты потребительский фетишизм. К концу XIX века, утверждает Сеннет, потребительские товары массового производства все больше выполняли парадоксальную функцию, отражая не столько социальный статус покупателя, сколько его индивидуальность: «В 1750 году платье не являлось предметом личного выбора: это был намеренный, произвольный “знак” положения человека в обществе <...>. К 1891 году ваша одежда, пусть и массового производства, уже “выражает” вас» (Sennett 1977: 145-147).

Дата добавления: 2015-10-24