Ларри Досси, доктор медицины 2 страница

У этой сложноразветвленной истории имелся и социальный подтекст. Сон указывал и на то, что мы забыли о ценности людей, таких, как старый ремонтник, без лишнего шума восстанавливающий то, что было сломано. И здесь можно найти как критику общества в целом, так и критику института медицины, нередко пренебрегающей ремонтом и отдающей предпочтение поспешному и агрессивному геройскому вторжению. Другая часть социального послания сна была связана с моей собственной работой: в бизнесе, развивающемся стремительными шагами, я подчас отдавал предпочтение колле гам-экстравертам, способным к незамедлительным действиям. В то же время я недооценивал медлительных и более сдержанных интровертов. Настоящий сон свидетельствовал о необходимости переоценки, говорил о том, что я упускал из виду ценные качества вторых. И действительно, когда разразился кризис, мои энергичные друзья-экстраверты вскоре оставили меня, а медлительные тихони участливо остались.

Среди многих толкований сна есть и архетипический подтекст. В данном случае, являясь мифом, он мог быть истолкован следующим образом: морская звезда, обладатель сакральной силы заживления ран, падает с небес на землю. Она нашла себе союзника среди смертных, выполнившего некий ритуал крещения, — в моем сне звезду поместили в нечто среднее между купальней для птиц и купелью — но затем ее предали и принесли в жертву. Кроме того, есть намеки и на легенду об Икаре, разбившемся потому, что летал слишком высоко, или на популярные кинофильмы, такие, как Е. Т. или Человек, упавший на землю, где ранимые инопланетяне с диковинными способностями терпят катастрофу и приземляются на землю. Они находят сочувствующего защитника, но под конец становятся добычей недальновидных властей. (В обоих фильмах проходит мотив неловкого и губительного медицинского лечения.)

Конечно, возвышение сна до мифа порою кажется претенциозным. Тем не менее в мифе можно рассмотреть нашу собственную жизненную историю в более крупном масштабе. И мы можем обнаружить модели и системы верований, чтобы понять их и подвергнуть изменениям; на примере личных проблем мы способны усмотреть развитие вечных человеческих тем.

После этого сюжет целиком выходит за границы обычного описания. Воздействие сна усиливается благодаря синхронизму, он входит в мою жизнь. Вопреки всем правилам, на следующий день настоящая морская звезда — влажная и живая — оказалась у меня на ладони. При помощи прямого контакта с существом из моего сна меня ввели в контакт с неким животным-тотемом, обладающим способностью самоисцеления и столь очевидно сообщающим о моем внутреннем потенциале.

Наконец, пять лет спустя, своего рода предвиденье —катастрофа с «Сессной» — проявило себя. Событие это вынудило меня всерьез отнестись к мистическому верованию относительно иллюзорности линейного времени, к концепции, утверждающей, что человек не ограничен лишь земными устремлениями и что мы в некотором роде морская звезда, плавающая в море прошлого, настоящего и будущего.

До сих пор сон оставался некой историей Расемона, где одно и то же событие могло быть пересказано в разных версиях, по-своему сообщая новую правду. Именно такой подход характерен для этой книги — разговор не просто о методе толкования, но о способе видения.

Зов сновидения

Верим ли мы по-настоящему в наши сны? Правильно ли поется в звонкой песне из Сказки без конца: «Живи мечтой — и исполнится то, о чем ты грезишь»? Обычно мы пренебрежительно называем источник наших снов «просто воображением» и не придаем ему никакой практической значимости.

Хотя народный лексикон богат выражениями типа «Верь в свою мечту» (как правило, под ней подразумевают честолюбивые желания Эго, по поводу которых сны любят отпускать колкости), лишь немногие следуют своим ночным фантазиям. Наши сны, как Рапунцель, разматывают свои сказки в башне, их длинные золотые волосы едва ли касаются земли. Похоже, что мы страдаем — как мне однажды признался в этом радикальный психиатр Р. Д. Линг (R. D, Leing) — некой коллективной «психофобией, страхом перед более глубокими уровнями нашего ума».

Наши фильмы ужасов изобилуют поучениями о том, что происходит с теми, кто с головой предается фантасмагории души. Восприятие снов всерьез может быть связано с риском — разве не был сын Сэма-убийцы мистиком?⁴ Мы совсем не уверены в том, что заглядывать внутрь безопасно, не говоря уже о том, чтобы действовать в соответствии с найденным там.

Если мы со вниманием отнесемся к указаниям наших снов, то легко можем оказаться в метафизической дилемме Гамлета, которая, по выражению романиста Джона Гарднера, состоит в вопросе следования «высшему закону в изменчивой вселенной... по указке призрака». Выбор Гамлета ведет к убийству и увечью. В то же время цена за пренебрежение внутренним миром также высока. «Трагедия Гамлета, — заметил писатель Лорен ван дер Пост, — заключается именно в том, что он постоянно находил причину не подчиняться желанию собственного духа».

Я ломал голову над своими снами, лелеял их и от них убегал. После того как я не смог их разгадать, «отложил» сны в сторону, как кладут в ящик для инструментов выпавший болт в надежде, что когда-нибудь он понадобится. И все же принимать сны всерьез — действовать в соответствии с ними, жить по ним — в основе своей разрушительное занятие. Сны сметают все баррикады: они принимают все, ничего не осуждают, заставляют смотреть на жизнь через иную нравственную призму. Они не всегда приукрашают наши достоинства; являются зеркалами человеческого несовершенства, выпячивают наши самые отполированные честолюбивые помыслы. Сны могут испугать: ночной кошмар состоит из наших самых глубоких личных страхов. Однако даже ничем не омраченный светлый сон, полет в небо на крылатом коне пробуждает беспокойство: неужели мы способны обрести непостижимые силы, некий потенциал, который (если хватит смелости его реализовать) откроет новые горизонты нашей жизни?

Теперь я стараюсь.прислушиваться к своим снам, даже принимая важные решения (несмотря на то что меня могут счесть не совсем серьезным человеком за мое излишнее доверие к такого рода фантаз- мам). Я обладаю бинокулярным зрением — как ночным, так и дневным, — и это вносит глобальные перемены в отношения к другим, к себе, да и к действительности в целом. Некоторые сны, как я полагаю, — это форма действительности. Они не кажутся снами в обычном смысле слова, свидетельствуя о вещах нам не понятных, возвышенных и словно разгоняющих тучи. С другой стороны, обычные сны по сравнению с ними кажутся хмурыми и преходящими. Они словно наводят на мысль о существовании корабля пробужденной жизни, отклоняющегося от курса и плывущего по течению, лишенного руля вечности. Чем пристальнее я в них всматривался, тем больше мои сны указывали на существование одного и того же духовного долга: Ты должен жить правдиво. Сейчас. И всегда.

В эпоху, когда на карте все обозначено — каждая географическая точка, от высочайшей вершины до океанских глубин; каждый физический объект, от отдаленной сверхновой звезды до последней частички генома человека, — сны по самой сути своей остаются для нас terra incognita. Они толкают нас к пределу наших ограничений, подгоняют нас к первозданным пограничным землям возможного.

Глава 1

ЧТО ТАКОЕ ИСЦЕЛЯЮЩЕЕ СНОВИДЕНИЕ?

Определяя неопределяемое

У большинства из нас был (или неизбежно будет в этой жизни) по меньшей мере один сон, остановивший наши поиски. Сны подобного рода говорят нам о том, что мы являемся не теми, за кого себя принимаем. Нам открываются сферы переживаний, не доступных в нашей повседневной действительности. Такие сны шокируют, утешают, возбуждают или отталкивают. Они занимают свое место рядом с самыми памятными событиями нашей жизни благодаря своей яркости и символичности. Некоторые из них подобны притчам и вызывают неожиданно резкий рост интуиции; другие захватывают внимание таинственными историями; третьи подобны мифическим представлениям, историям об ужасных событиях или, напротив, шуткам, вызывающим приступы веселья. За время нашего пути от детства к зрелости мы можем пересчитать их по пальцам. И все же, вспыхнув однажды в нашей душе, они горят в ней созвездием, равномерно испуская пульсирующий свет.

Я был поражен количеством людей, для которых эти мощные внутренние переживания стали частью их самих. В наше время, когда душа человека стремительно заселяется массовой культурой, а образы средств массовой информации все упорнее и без разбору замещают наши мечты, у человека остается параллельное существование, которое он, будучи спящим, не делит даже с самыми ближайшими и любимыми ему людьми.

Такие удивительные сны нередко описывают в самостоятельно придуманных терминах. Их называют глубокими, вибрирующими, сильными, снами-вспышками, телевизионными (служительница культа из Южной Африки), снами, где чувствуешь себя счастливым (кинолог из Квебека); правильными (индеец-знахарь из племени Салиш, штат Орегон). Один художник-фольклорист по имени Султан Роджерс, прославившийся своей причудливо эротической резьбой по дереву, называл самые сильные свои сны фрагментами будущего, заряженными энергией, побуждающей к их немедленному проявлению. (Он взял за правило браться за работу сразу после пробуждения, пока чувственные образы еще не улетучились из головы.) В то же время многие мои респонденты в беседе проявляли настоящую скрытность: предание снов гласности (по собственному убеждению) могло препятствовать их окончательному воплощению. Известный юнговский аналитик Мэрион Вудмен отказалась рассказать сон, который, как она полагала, помог ей вылечиться от серьезного физического недомогания, поскольку нельзя допускать посторонних в свою святая святых опрашиваемых. Некоторые люди, будучи чрезмерно внимательными к своим снам, опасаются возможных последствий в профессиональной сфере. «Десять лет назад мне приснился сон и сейчас я нахожусь в процессе заключения многомиллионной сделки», — сообщил мне по секрету один мужчина. Видение стало для него путеводной звездой. «Однако мои партнеры не поверили бы, — добавил он, — что я полагаюсь на незримых консультантов».

За пятнадцать лет моих исследований развилось тогда только возникшее поле деятельности и появилась масса специфических обозначений снов — действенный, преображающий, титанический, трансцендентный — дабы провести различия между сновидениями и обыденными снами. Само название — «Исцеляющие сновидения» — выбрано мною потому, что сны эти обладают исключительной ясностью своей цели: они способствуют объединению противоречивых аспектов духа и тела, индивидуума и его окружения, тени и света ради неразрывной цельности. Слово, обозначающее сон на иврите — шалом, — ведет происхождение от словосочетания «сделаться здоровым или сильным»¹. Благодаря своей удивительной связности такие сны говорят нам о том, что мы существуем всего лишь на самой внешней оболочке наших возможностей, и что свет, который мы ищем, пребывает в темноте еще неизведанной части нашего существа.

Юнг обозначил их как «нуменальные» (от латинского питеп — «божественный приказ»), однако нередко заменял стенографичным великие. В то время как большинство снов, по его словам, были «ночными обломками фантазий», слегка замаскированными хрониками «повседневных дел», — значащие сны связаны с продолжительными отрезками жизни, глубокими проблемами взаимоотношений и личными поворотными моментами развития духа².

Как выяснилось, во многих культурах существует особая терминология для обозначения снов, обладающих исключительной силой.

Например, греческий текст Нового Завета содержит больше слов для описания внутренних переживаний, чем язык эскимосов для обозначения снега. Опаг — видение, открывшееся во сне, в отличие от бодрствующего состояния, enypnion — неожиданное видение, открывшееся во сне, horama — относится как к ночным видениям, так и к видениям в бодрствующем состоянии, horasis — видение сверхъестественной природы, optasia — сверхъестественное в'идение, в котором божество являет себя, и так далее. Надо признать, что средства выразительности английского языка значительно беднее: кроме «сна» и «кошмара» вы найдете лишь жалкую горстку других слов. Из-за бедности нашей культуры трудно определить эти значащие события.

— Откуда вы знаете, что ваш сон был особенным? — спросил я как-то у индейца по имени Престон из племени чокто.

Смешной человечек с подвижными чертами лица, по его собственным словам, игравший в племени роль «дурачка», плут и комик, отнесся к вопросу с неожиданной серьезностью.

— Видения ведут тебя за собой, — ответил он. — Ты выполняешь то, что в них было. Они показывают ситуацию, требующую твоего вмешательства, и как ее можно исправить.

— Но каким образом вы узнаете об этом? — не отставал я.

—Ты почувствуешь. После таких снов неожиданно просыпаешься. Иногда просыпаешься очень и очень счастливым. — Он взглянул на меня, подняв бровь. — А иногда просыпаешься, и постель твоя такая мокрая, что думаешь, будто помочился под себя!

Скабрезное замечание указывало на повсеместно описанный атрибут исцеляющих сновидений — непосредственность и важность живого переживания служило своего рода онтологическим доказательством. Отзывы разных сновидящих сводились по сути к одной теме: «реальнее реального». Они нередко отмечали остроту своих ощущений — вкусовых, осязательных, зрительных, обонятельных и слуховых. Я до сих пор помню, как, проснувшись, продолжал чувствовать в ушах звон от выстрела пушки или на короткое время оставался ослепленным вспышкой света.

Сама глубина переживаний во сне нередко превосходит эмоции, испытываемые нами наяву. Раввин и врач XVI столетия Соломон Альмоли писал: «Если сны наделены яркими, фантастическими образами, заставляющими человека почувствовать возбуждение или испытать гнев или страх во время сна, — это настоящие сны. Но если образы безжизненны и не вызывают сильных чувств, такой сон не настоящий»³. Подобные сны наполнены не простым беспокойством, но ужасом; не просто удовольствием, а ощущением счастья, от кото

рого буквально разрывается сердце. Люди просыпаются на подушках, мокрых от слез, или смеются от восхищения. (В языке африканской народности банту для последнего существует особый термин — билита мпатши, или блаженное сновидение⁴.)

Исцеляющие сновидения сродни древнегреческому театру, где актеры в красочных и не по размеру больших костюмах показывают придуманные истории, с тем чтобы зритель пережил их на уровне эмоций и прочувствовал в буквальном смысле своим нутром муки и радости героев. В самом деле, наличие в таких снах роскошных зданий, потрясающих пейзажей, сверхъестественных или злобных существ является одной из черт исцеляющих сновидений, когда декорации и сами персонажи больше натуральной величины. Можно предположить, что исцеляющие сновидения придуманы для того, чтобы вызывать катарсис, вести «зрителя» к метанойе, полной перемене отношения к происходящему.

Подобно драме, подобные сны обладают на редкость связной повествовательной структурой. В мусульманских толкованиях обычные сны именуются архаз — буквально: «пригоршня сухой травы и семян»; в названии подчеркивается их недостаточная связность. Им противопоставляются более отчетливые послания ахкам — «подлинные боговдохновения, предупреждения со стороны защитных сил или откровения о грядущих событиях»⁵. Исцеляющие сновидения, как правило, ведут свой рассказ искуснее и используют при этом целый спектр литературных или кинематографических приемов: побочные сюжетные линии, второстепенные персонажи, неожиданные повороты и концовки, ретроспекции и сцены из будущего, туманные намеки и даже голос и музыку за кадром.

Исцеляющие сновидения часто сопровождаются сверхъестественными ощущениями или чувством ужаса. В процессе сна человек может проявлять способности к телекинезу, получению информации посредством телепатии, левитации, превращению в другие существа, посещению рая или ада. Сновидящие сообщают о переживании выхода из телесной оболочки, фактических предвидениях событий, разговорах с умершими, о почти одинаковых снах с другом или любимым человеком и других странных синхронных действиях. Исцеляющие сновидения обладают такой энергией, что, подобно искре генератора Ван де Граафа, пробивают, преодолевают зазор между видимым и невидимым мирами.

В таких снах символика необычайно многослойна. О подобных случаях усложнения Фрейд говорил как о сверхдетерминированности, когда образ, кажется, выбирается бессознательным за множественность его ассоциаций. Язык исцеляющих снов на редкость богат. У ключевого слова сна порою имеется с полдюжины толкований, каждое со своим особенным и даже противоположным оттенком. Присутствует также и ярко выраженный эстетический элемент — танцы и ритуалы, музыка и песни, поэзия и фотографии, картины и прочие формы искусства. Существует, кроме того, некое коллективное измерение: сны выходят за пределы личных интересов сновидяшего и затрагивают дела семьи, клана, общества и мира в целом.

Подобные сны, помимо прочего, обладают своего рода инерцией зрительного восприятия. После пробуждения образы сна еще стоят перед глазами. В отличие от обычных такие сны надолго остаются в памяти. Со временем проявляется их новое значение. Человек, если так можно выразиться, живет во сне. «На его разгадку, — признался индейский мудрец Хромой Олень одному исследователю, — ушла вся моя жизнь».

Но, что самое важное, исцеляющие сновидения, будучи принятыми к сведению, могут трансформировать личность. Благодаря им мы начинаем иначе относиться к себе и к окружающим, умножаем духовное понимание, наши чувства становятся глубже. Мы делаем решающие шаги в нашей карьере, наших взаимоотношениях с людьми и даже способны оказать воздействие на само общество. После исцеляющего сновидения человек уже никогда не будет прежним.

Вступая в царство снов

Погружаясь в бездну сновидений, ныряя в них, мы оказываемся под давлением во многие десятки атмосфер. При поспешном всплытии на поверхность их толкований человек получит кессонную болезнь. Однако слишком продолжительное пребывание в океане бессознательного сродни тому, что пострадавшие ныряльщики называют «опьянением от глубины». Наивное восприятие снов (как предположение: «Я сам это выдумал, а значит, и могу объяснить», так и, напротив, вера в то, что человек получает приказы свыше) способны обратить силы исцеления нам во вред.

Юнг предупреждал о том, что взаимоотношения с бессознательным плодотворно развиваются «лишь когда сознательный ум целиком и полностью выполняет свою задачу»⁶. Юнг описывает случаи своего стремительного погружения в царство больших снов и отзывается о тяготах такого переживания без всякой сентиментальности, называя его «непопулярным, двусмысленным и опасным путешествием с целью открытия другого полюса земли». Во время своего «противостояния с бессознательным» — периода, начавшегося в 1913 году, после тяжелого разрыва с Фрейдом, — его буквально поглотили сны и видения, связь которых с его личной историей проследить было невозможно. Страдающий от «массы сомнений», он удалился от мира и жил на берегу Цюрихского озера, решаясь исследовать бездну души. Там же он почувствовал, как становится «чистым листом, кружимым ветрами духа», часто испытывая страх, что «может сойти с ума»⁷.

Однажды у Юнга было ужасное видение, в котором громадная волна крови прокатилась по Европе, неся с собой бессчетное число трупов. В страхе, что этот жуткий потоп символизирует его личный стремительно развивающийся психоз, он точно описывает переживание — полагая, что он станет его последним вкладом в науку. Через считанные месяцы после этого видения кровавый прилив Первой мировой войны затопил континент. «Потрясенный и устрашенный самим известием, — пишет биограф Барбара Ханна, — он в то же время полностью и навсегда избавился от страхов за свой собственный рассудок, осознав, что видение было просто предчувствием»⁸. Затем его путешествие к себе, одновременно рискованное и разоблачительное, привело его к неожиданной догадке, к тому, что он назвал «объективностью души». Образы бессознательного оказались не просто фрагментами памяти или символами, представляющими, как он полагал, подавленные внутренние стимулы. Они жили собственной жизнью, «подобно животным в лесу», и заговорили бы, если бы мы научились их слушать.

Несколько лет назад, путешествуя по Южной Германии, я неожиданно сел на поезд, направляющийся к Цюриху. Я хотел посетить старый дом Юнга у озера не ради любопытства, а скорее ощущая себя паломником. Узнав, что его уже старый сын Франц все еще там живет, я позвонил по таксофону и, к своему удивлению, получил приглашение. Подходя к величественному дому, я с волнением увидел на его двери знаменитый шибболет, вырезанный самим Юнгом, — латинскую пословицу, которая переводится следующим образом: «Призываемый или непризываемый, Бог войдет». Эта точка зрения одновременно и оптимистичная и обескураживающая⁹.

Франц Юнг с мешочками под глазами и загадочной полуулыбкой был в свои восемьдесят шесть совершенной копией отца с обложки его духовной автобиографии Воспоминания, менты, отражения. Он провел меня наверх и указал на потертый мягкий стул в библиотеке «К. Г.». Когда мы уселись в окружении принадлежавших великому психологу когГий De Divinatione Цицерона и книг Гете в потертых кожаных переплетах, он напрямую спросил о цели моего визита. На мой ответ, что я до сих пор бьюсь над разгадкой своих больших снов, он с восторгом откликнулся: «Вам не придется сожалеть о посещении!»

Он неожиданно встал со словами, что у него есть нечто, что мне будет интересно — «Вы ведь хотели все осмотреть» — и через пару минут поисков большими шагами вернулся с книгой в красном кожаном переплете. Мое сердце подскочило: Красная книга! Легендарный, с обилием авторских иллюстраций фолиант периода юнговс- ких вдохновений и состояний, граничащих с безумием; книга, долгое время запрещенная для публикации его наследниками, — вот- вот окажется у меня в руках. Однако, как сказал мне Франц, тот труд «заперт в семейном сейфе». Он же принес мне свой единственный сохранившийся экземпляр Семи проповедей к мертвым, мастерски отпечатанной книги, которую его отец выпустил ограниченным тиражом для друзей. Плотное, готическое и почти геральдическое тиснение обложки, казалось, вполне соответствовало содержанию книги. Сам труд был написан по случайности, когда Юнг вдруг почувствовал «особенную атмосферу», как будто дом его «был до отказа заполнен духами». Однажды ночью Францу, которому тогда было девять, приснился тревожный сон: ангел и дьявол сражались в воздухе над фигурой рыбака. Франц нарисовал его карандашом и побежал в отцовский кабинет, чтобы показать рисунок. На другой день Юнг приступил к работе на своими Семью проповедями к мертвым. Он написал ее всего за несколько дней, эту странную, магическую рукопись, пытаясь соединить «пары противоположностей» — Бог и дьявол, красота и уродство, единственность и множество — в единую плерому (или «полноту божественного бытия»). Юнг ловко выдал ее за рукопись Василида Александрийского, еретика I столетия, и годами скрывал свое авторство. С одной стороны, это был жест самозащиты: докторам едва утвердившейся науки о душе не следовало выступать в роли откровенных духовидцев. С другой стороны, таким образом он отдавал должное тексту, который, пое го мнению, не являлся его собственностью, но был взят из другого мира¹⁰.

Я пролистал книгу в надежде, что мой забытый после колледжа немецкий все же поможет расшифровать несколько его необычайных фраз. Говорилось о видении цельности, лишенной благочестия, в котором мертвые возвращаются из Иерусалима с пустыми руками и кричат у стен: «Мы хотим знать о Боге!» Большая часть книги — призывание забытого божества по имени Абраксас — «божества, которого так трудно познать... некрасивого красавца, могущественного в царстве нереального» и которого, по его описанию, вполне можно назвать богом исцеляющих сновидений. «Сила его очень велика, — убедительно сообщает нам рукопись, — потому что человек вообще не может постичь ее»¹¹. Я и Франц сидели молча, когда послеполуденное солнце позолотило комнату и в его лучах вспыхнули золотые пылинки; казалось, дышали сами стены дома, где некогда был приподнят покров древней тайны.

Сны и божественность

Хотя переживания Юнга отличает чрезмерная драматизация — критики назвали бы их самодраматизирующими — исцеляющие сновидения нередко сопровождает неземная аура. В них озвучиваются скорее духовные темы, а не мотивы чисто психологические. Они обращены не только к личным ситуациям, но и к самому существованию человечества. В них присутствует некая сила, побуждающая нас к столкновению вопреки нашим благим стремлениям себя ограничить и не подчиняющаяся нашей малости. Исцеляющее сновидение может обладать многими свойствами, которые мы традиционно ассоциируем с божественностью: всеведение, вездесущность, истина и сострадание (наиболее распространенный вариант прочной любви!). При наличии должного к ним внимания они выполняют «работу Бога», делают нас более критичными к своим честолюбивым помыслам, более настроенными на трансцендентное; благодаря им мы испытываем меньше страха перед неизвестным.

Некоторые утверждают, будто исцеляющие сновидения воспроизводят в причудливых формах наш собственный разум: мы разговариваем сами с собой, откуда еще им взяться? Однако я убежден, что в таких снах можно обнаружить отпечатки чего-то выходящего за пределы нашего эгоцентрического «Я». В своей книге De Magia церковник XVI столетия Бенедикт Перериус определяет, что в то время как большинство снов «беспочвенны, лишены всякой рациональной основы» (он сравнивает их с видениями пьяных и безумных¹²), некоторые из снов несут божественные послания. Такие божественные сны передаются «отчетливо и ясно». Но Перериус тут же оговаривается и признает, что даже они могут казаться «невразумительными и неясными», объясняя это тем, что Бог тем самым побуждает сновидящего обращаться за консультацией «лишь к святым людям»¹³.

Одной из великих услуг, оказанных Зигмундом Фрейдом, этим мудрецом XX века, стало его безусловное утверждение, что все сны — даже те, что Перериус назвал «спутанными, сбивчивыми и причудливыми», — имеют смысл. Отделив толкование снов от религиозной догмы, Фрейд критиковал устоявшееся убеждение, будто сны с гротескными или «грешными» образами являются бессмыслицей либо чем-то еще более худшим. По его словам, сны, вызывающие у нас наибольшую неприязнь, напротив, служат истинной отмычкой к са- мопостижению, и даже сны банальные при заинтересованном рассмотрении становятся «королевской дорогой к бессознательному».

Исцеляющие сновидения необязательно связаны с неким «высшим» планом существования. Наши самые важные сны — сны, благодаря которым мы растем духовно — чаще всего бывают оскорбительными, а не возвышенными; в них можно встретить кровь и грязь, нужду и уродство. Они вынуждают нас видеть мир в его полноте, а не одни только сердечки и розочки. Духовность как-никак не экзистен- циональный прозаик. Наша душа может быть жестокой, озорной, властной, нежной, верной и отвратительной — какой угодно, чтобы привлечь наше внимание к насущной внутренней проблеме.

В жизни человека найдется мало сил, способных столь безапелляционно показать нам жестокую правду о нас самих и о том, какими мы можем стать. Исцеляющие сновидения — это то, что на хинди называется сатьяграха (душевная сила, истинное лекарство). Они сталкивают нас с реалиями, которые мы не замечаем из-за склонности сглаживать вещи, недооценивать ситуацию, идти на компромисс между тем, что мы знаем в душе, и тем, что хотели бы думать. Таким сны тревожат нас своим решительным отказом потворствовать нашему пристрастному мнению о себе. Удивительно ли, что их так часто именуют беспочвенными фантазиями?

Сон использует вас как инструмент

Многие не понимают, почему на сны вообще стоит обращать внимание. Стандартный ответ состоит в том, что они облегчают нашу жизнь, и это, без сомнения, так. Даже самый диковинный сон при тщательном исследовании может многое рассказать о таких насущных вещах, как работа, здоровье и любовь. Однако исцеляющие сновидения гораздо меньше касаются наших будничных забот — материальных достижений, идеальных романов или беспокойства о своей скромной нише в истории. Они целиком и полностью выступают в роли адвоката души, чьи цели могут расходиться с интересами Эго. Их часто совсем не волнуют уловки, на которые мы идем ради собственного прогресса. «Было бы упрощением говорить, что сон можно использовать в качестве орудия — своего рода экскаватора! — для продвижения вперед или для того, чтобы стать более напористым. Так ребенок молится о смерти младшей сестры, надеясь получить ее конфету», — с пафосом говорил мне один сновидящий. «Скорее, — тут он просиял уверенностью, — сон использует вас как инструмент».

Такие сны «используют» нас, только если мы хотим оставаться в их неясности, не пытаясь ее разрешить. Психолог-юнгианец Роберт Джонсон рассказывает о видении некоего «человека духа», по венам которого протекал оранжевый огонь. Этот человек нырнул на дно озера цвета индиго, но чудесный огонь не погас. Затем человек духа взял Джонсона за руку и полетел к большой туманности, блистающей подобно алмазу в центре вселенной. Стоя рядом со своим божественным покровителем перед огромными ослепительными завитками вечного света, Джонсон дернул его за рукав и спросил в нетерпении: «Все это замечательно, но какая от этого польза'?»

«Человек духа взглянул на меня с раздражением, — пишет Джонсон, — и ответил: «От этого никакой пользы». Долгое время Джонсон задавался вопросом, каким образом переживание могло реально изменить его жизнь. Наконец его озарила догадка: Он бы все равно ничего не понял. «Внушительная сила, — писал он, — преобразована в малые вещи, в повседневное поведение, систему ценностей, поступки, которые мы совершаем в обычной жизни»¹⁴.

Дата добавления: 2015-10-02