По дороге из Лондона в Мюнхен, 1 ноября 1901 г.

Ничем не примечательный поезд пыхтит через поля, выплевывая в небо облака серого дыма. Черный как смоль паровоз тянет за собой такие же черные вагоны. В вагонах с окнами стекла затемнены, вагоны без окон просто угольно‑черные.

Поезд едет тихо: ни свистков, ни гудков. Не стучат и не скрипят колеса, неслышно катясь по рельсам. Следуя без остановок по своему маршруту, он почти не привлекает внимания.

Со стороны он похож на обычный товарный поезд, перевозящий уголь или что‑то в этом роде. Поезд как поезд, ничего особенного.

Однако внутри все совсем иначе.

В роскошной обстановке преобладают теплые сочные оттенки и позолота. Почти все пассажирские вагоны устланы мягкими узорными коврами. Бархатная обивка словно позаимствовала рубиновые, пурпурные и кремовые оттенки у закатного неба: сперва сумеречно‑бледного, а после наливающегося цветом, чтобы, в конце концов потемнев, засиять звездами.

Коридоры залиты светом множества настенных светильников, их хрустальные подвески мягко покачиваются в такт движению, навевая покой и безмятежность.

Вскоре после отправления Селия надежно прячет книгу в кожаном переплете у всех на виду – на полке среди своих книг.

Вместо залитого кровью платья она надевает другое, которое особенно нравилось Фридриху: жемчужного цвета, зашнурованное черными, белыми и темно‑серыми лентами.

Концы лент трепещут у нее за спиной, когда она идет по коридору.

На всех дверях висят таблички с написанными от руки именами, но Селия останавливается возле той, на которой кроме имени нанесены два иероглифа.

В ответ на ее стук тут же раздается приглашение войти.

По сравнению с прочими купе поезда, пестрящими насыщенными оттенками, купе Тсукико, кажется почти бесцветным. За исключением пары бумажных ширм, в нем ничего нет. Шторы из шемаханского шелка на окнах пропитаны запахом имбиря и ароматных масел.

Тсукико в красном кимоно сидит на полу. Трепещущее алое сердце в бесцветной клетке.

Она не одна. Положив голову ей на колени и тихо всхлипывая, возле Тсукико свернулась калачиком Изобель.

– Видимо, я не вовремя, – говорит Селия, в нерешительности замирая на пороге.

– Очень даже вовремя, – возражает Тсукико, жестом приглашая ее войти. – Возможно, ты поможешь мне убедить Изобель, что ей сейчас просто необходимо поспать.

Селия не говорит ни слова, но Изобель вытирает слезы и, послушно кивнув, встает на ноги.

– Спасибо, Кико, – говорит она, разглаживая помятое платье.

Тсукико смотрит на Селию, продолжая сидеть на полу.

Изобель подходит к двери и останавливается перед Селией.

– Мне жаль, что герр Гиссен погиб, – шепчет она.

– Мне тоже.

На мгновение Селии кажется, что Изобель хочет ее обнять, но та лишь кивает и выходит в коридор, закрыв за собой дверь.

– Последние несколько часов всем нам показались долгими, – говорит Тсукико после ее ухода. – Тебе нужно выпить чаю, – добавляет она, прежде чем Селия успевает объяснить, зачем пришла. Тсукико усаживает ее на подушку и бесшумно выскальзывает в коридор. Она направляется в конец вагона, где в одном из высоких стеллажей хранятся ее чайные принадлежности.

И хотя это не совсем та чайная церемония, которую Тсукико несколько раз исполняла в прошлом, то, как она неторопливо заваривает две пиалы зеленого чая, действует на Селию успокаивающе.

– Почему ты не рассказала? – спрашивает Селия, дождавшись, пока Тсукико сядет напротив.

– О чем? – улыбается Тсукико.

У Селии вырывается вздох. Интересно, было ли Лейни Берджес так же тяжело на душе, когда они встретились с ней в Константинополе, думает она. Она борется с искушением разбить пиалу в руках Тсукико и посмотреть на ее реакцию.

– Ты поранилась? – спрашивает Тсукико, указывая глазами на шрам на пальце Селии.

– Без малого тридцать лет тому назад меня обязали участвовать в состязании, – говорит Селия.

Сделав пару глотков, она продолжает:

– Ты видела мой шрам, может, теперь покажешь мне свой?

Тсукико с улыбкой ставит пиалу на пол перед собой, а затем, повернувшись, опускает ворот кимоно.

У основания шеи, среди прочих татуировок виднеется полумесяц, в изгибе которого притаился почти незаметный шрам, очертаниями напоминающий кольцо.

– Как видишь, шрамы остаются с нами даже после завершения поединка, – говорит Тсукико, поправляя кимоно на плечах.

– Это шрам от одного из колец моего отца, – говорит Селия, но Тсукико ничем не подтверждает и не опровергает ее слова.

– Как тебе чай? – спрашивает она.

– Зачем ты здесь? – игнорирует ее вопрос Селия.

– Меня наняли, потому что цирку нужна была девушка‑змея.

Селия ставит пиалу на пол.

– У меня нет настроения играть в игры, Тсукико, – заявляет она.

– Если бы твои вопросы были более продуманными, у тебя было бы больше шансов получить на них удовлетворительные ответы.

– Почему ты никогда не говорила, что знаешь о состязании? – спрашивает Селия. – Что ты сама когда‑то участвовала в таком же?

– Я пообещала не раскрывать своих секретов до тех пор, пока меня не спросят о них напрямую, – отвечает Тсукико. – Я человек слова.

– Зачем ты вообще появилась в цирке?

– Мне было любопытно. После того как закончился мой поединок, подобных больше не проводилось. Я не планировала оставаться надолго.

– Зачем же осталась?

– Я привязалась к месье Лефевру. Мое состязание было куда более закрытым, поэтому я была заинтригована. Это было что‑то необычное, а в жизни встречается не так много необычного. Я осталась, чтобы понаблюдать.

– Ты следила за нами, – говорит Селия.

Тсукико кивает.

– Расскажи мне о состязании, – просит Селия в надежде, что теперь, когда Тсукико разговорилась, она не станет увиливать от ответа на прямой вопрос.

– Оно куда значительнее, чем ты думаешь, – начинает Тсукико. – В свое время я тоже долго не понимала правил игры. Дело не только в так называемой магии. Тебе кажется, что когда ты создаешь очередной шатер, ты делаешь ход? Все не так просто. Каждый твой шаг, каждая секунда твоей жизни – это ход. Это как шахматная доска, с которой ты не расстаешься, не можешь оставить ее среди полосатых полотнищ цирковых шатров. Только и ты, и твой противник лишены роскоши ходить по шахматным полям.

Селия пьет чай, обдумывая услышанное. Пытаясь осознать, что все, что происходит с цирком, с Марко – все это часть чьей‑то игры.

– Ты его любишь? – спрашивает Тсукико, пристально глядя на нее. Слабая улыбка на ее губах кажется Селии сочувственной, но ей всегда было сложно понять, что именно скрывает выражение лица японки.

Селия вздыхает. Она не видит смысла отрицать очевидное.

– Люблю, – признается она.

– Ты уверена, что он любит тебя?

Селия молчит, встревоженная постановкой вопроса. Еще несколько часов назад она в этом не сомневалась. Однако отсюда, из шелковой берлоги Тсукико, то, что казалось бесспорным и непоколебимым, видится зыбким, как пар над ее пиалой.

Хрупким, как наваждение.

– Любовь не вечна, – говорит Тсукико. – Она редко бывает надежным основанием для принятия каких бы то ни было решений.

Селия закрывает глаза, пытаясь унять дрожь в руках.

Ей удается совладать с собой не так быстро, как хотелось бы.

– Изобель когда‑то думала, что он ее любит, – продолжает Тсукико. – Она была в этом уверена. Поэтому она оказалась здесь – чтобы помогать ему.

– Он любит меня, – говорит Селия, но слова, произнесенные вслух, звучат не так убедительно, как в ее голове.

– Возможно, – кивает Тсукико. – Но он весьма умело манипулирует людьми. Разве тебе самой не доводилось лгать, говоря другим только то, что они хотят услышать?

Селия не знает, что страшит ее больше.

Понимание того, что игра не закончится, пока один из них не погибнет, или вероятность того, что она ничего для него не значит. Что она всего лишь пешка, которую вот‑вот съедят.

– Все дело в разнице между противником и партнером, – рассуждает Тсукико. – Ведь это как посмотреть: в зависимости от того, чью сторону ты принимаешь, один и тот же человек может оказаться либо тем, либо другим. Или и тем, и другим. Или вообще кем‑то третьим. Трудно разобраться, друг он тебе или враг. А у тебя и помимо твоего противника есть масса причин для беспокойства.

– А у тебя не было? – спрашивает Селия.

– Размах моего состязания не был так велик. Оно не предполагало участия стольких людей, стольких перемещений с места на место. Когда оно закончилось, не нужно было никого спасать. Кажется, теперь на том месте чайный сад. После поединка я ни разу там не была.

– Но цирк может существовать и когда… состязание завершится, – говорит Селия.

– Это было бы очень мило, – кивает Тсукико. – Прекрасная дань памяти дорогому герру Тиссену. Однако будет непросто сделать так, чтобы он мог обходиться без поддержки вас обоих. Для цирка ты – основа основ. Пронзи я сейчас твое сердце кинжалом, этот поезд разобьется.

Поставив пиалу, Селия смотрит, как поверхность чая мерно подрагивает в такт движению. Она пытается прикинуть, сколько времени требуется, чтобы остановить поезд, как долго ей удалось бы поддерживать биение собственного сердца. В конце концов она приходит к выводу, что это во многом будет зависеть от кинжала.

– Возможно, – говорит она.

– А если бы я уничтожила факел или его создателя, без сложностей тоже не обошлось бы, ведь так?

Селия кивает.

– Тебе предстоит хорошо потрудиться, если ты хочешь, чтобы цирк пережил завершение состязания, – говорит Тсукико.

– Ты предлагаешь мне помощь? – спрашивает Селия, в душе надеясь, что, раз у Тсукико и Марко был один учитель, она может помочь ей разобраться в его методике.

– Нет, – качает головой Тсукико.

Ее улыбка несколько смягчает категоричность ответа.

– Если тебе не удастся справиться самостоятельно, я вмешаюсь. Это длится уже слишком долго, но я дам тебе еще немного времени.

– Сколько? – спрашивает Селия.

Тсукико подносит пиалу к губам.

– Время мне неподвластно, – говорит она. – Посмотрим.

Небольшой отрезок неподвластного им обеим времени они проводят в молчаливой задумчивости. Поезд катится вдаль, шелковые шторы еле заметно колышутся, окутывая их имбирно‑пряным ароматом.

– Что стало с твоим противником? – спрашивает Селия.

Отвечая на этот вопрос, Тсукико отводит взгляд.

– Она превратилась в столп пепла в поле под Киото, – говорит она. – Если только время и ветер еще не развеяли его.

Дата добавления: 2015-10-02