Действие третье 5 страница

Уведомление о выплате (356-а/23-11-04). 7500 песет за счет фонда Д. М. Направлены с Марселем (лично) по адресу, указанному Д. М. Пассаж за старым кладбищем — скульптурная мастерская «Санабре и сыновья».

Я прочитал запись несколько раз, пытаясь уловить хоть какой-то смысл. Я помнил тот пассаж с давних пор, когда еще работал в «Голосе индустрии». Это был жалкий переулок, погребенный за стенами кладбища Пуэбло-Нуэво, где приткнулись мастерские, изготавливавшие надгробные плиты и памятники. За кладбищем он сходил на нет, превращаясь в одну из грязных канав, пересекавших пляж Багатель и квартал бараков, тянувшийся до самого моря, — Соморростро. По какой-то причине Марласка распорядился выплатить приличную сумму одной из таких мастерских. На странице, помеченной упомянутой датой, имелась еще вторая запись, касавшаяся фонда Марласки. Речь шла о первых выплатах Хако и Ирене Сабино.

Банковский перевод из средств фонда Д. М. на счет Испано-колониального банка (отделение на улице Фернандо) № 008965-2564-1. Получатели Хуан Корбера — Мария-Антония Санауха. 1-я месячная выплата в размере 7000 песет. Установить график выплат.

Я продолжал листать тетрадь. Большинство записей касались расходов и небольших операций, связанных с деятельностью конторы. Мне пришлось просмотреть несколько страниц, заполненных загадочными памятными заметками, прежде чем я нашел следующую запись, где упоминался Марласка. И снова была зафиксирована передача наличных денег через какого-то Марселя, возможно, одного из клерков конторы.

Уведомление о выплате (379-а/29-12-04), 15 000 песет за счет фонда Д. М. Переданы с Марселем. Пляж Багатель, вровень с береговой линией, 9 часов. Особа, с которой необходимо встретиться, должна подтвердить свою личность.

«Ведьма из Соморростро», — подумал я. После смерти Диего Марласка распределил значительную денежную массу через своего партнера. И этот факт противоречил подозрениям Сальвадора, будто бы Хако сбежал с деньгами. Марласка лично назначил выплаты и оставил деньги в фонде под опекой адвокатской конторы. Две записи о произведенных платежах наводили на мысль, что незадолго до гибели Марласка имел деловые отношения с мастерской надгробных памятников и какой-то темной личностью из Соморростро, и эти отношения вылились в перемещение крупных денежных сумм из одних рук в другие. Я закрыл тетрадь, пребывая в еще большей растерянности, чем прежде.

Я собирался уходить, но, повернув голову, заметил, что одна из стен, затянутых бордовым бархатом, увешана фотографиями в элегантных рамках. Я подошел к ним ближе и узнал волевое запоминающееся лицо патриарха Валеры, чей портрет маслом до сих пор господствовал в кабинете сына. Адвокат присутствовал почти на всех фотографиях в компании с выдающимися деятелями и патрициями города. По-видимому, снимки были сделаны на каких-то светских раутах и общественных мероприятиях. Стоило просмотреть с десяток фотографий и оценить должным образом статус лиц, позировавших со старым стряпчим, чтобы прийти к выводу, что адвокатская контора «Валера, Марласка и Сентис» играла ключевую роль в управлении городом. На некоторых фотографиях мелькал сын Валеры, на много лет моложе, чем теперь, однако безошибочно узнаваемый. Он всегда держался на втором плане, почти незаметный в тени патриарха.

Я почувствовал это раньше, чем увидел. На фотографии были изображены отец и сын Валера. Они стояли на тротуаре у дома номер 442 по бульвару Диагональ, на верхнем этаже которого располагалась контора. С ними вместе камера запечатлела высокого, видного мужчину. Его лицо можно было заметить и на многих других фотографиях коллекции. Обычно он появлялся на снимках рука об руку со старшим Валерой. Диего Марласка. Я впился взглядом в худощавое строгое лицо, тревожные глаза, взиравшие на меня с моментальной фотографии двадцатипятилетней давности. Как и патрон, он не постарел ни на один день. Я с горечью улыбнулся, осознав всю глубину своей наивности. Это лицо я знал, однако запомнил его не по фотографии, любезно предоставленной моим добрым другом, почтенным отставным полицейским.

Человек, известный мне как Рикардо Сальвадор, оказался не кем иным, как Диего Марлаской.

Лестницу окутывала темнота, когда я покидал фамильный дворец рода Валера. Я ощупью пересек вестибюль и открыл дверь. Свет от уличных фонарей начертил по полу голубоватую прямоугольную дорожку, в конце которой я наткнулся на взгляд швейцара. Я быстрым шагом пошел прочь от дома, направляясь к улице Трафальгар, где находилась остановка ночного трамвая. Он доезжал до ворот кладбища Пуэбло-Нуэво, и на этот самый трамвай мы много раз садились вместе с отцом, когда я отправлялся с ним на ночное дежурство в «Голос индустрии». В вагоне почти не было пассажиров, и я сел вперед. Приближаясь к Пуэбло-Нуэво, трамвай углублялся все дальше в переплетение улиц, залитых большими, исходившими паром лужами. Городское освещение еле теплилось, и огни трамвая разрежали темноту, скользя по стенам домов и мостовой, как факел высвечивает рельеф тоннеля. Наконец показались ворота кладбища. Очертания крестов и памятников выступали на фоне бескрайней панорамы фабричных комплексов и труб, наполнявших небосвод черно-красным сиянием. Стая голодных псов кружила у подножия больших фигур ангелов, охранявших вход. На миг животные замерли в лучах фар трамвая. Их глаза засветились, словно у шакалов, а затем собаки бросились врассыпную, скрывшись во мрак.

Я выпрыгнул из трамвая на ходу и пошел вдоль стен, огибая кладбище. Трамвай удалялся подобно кораблю в тумане, набирая скорость. Я слышал и чуял собак, в темноте бежавших за мной по пятам. Добравшись до задворок кладбища, я остановился на углу переулка и наугад швырнул в них камнем. Послышался пронзительный визг, и удаляющийся дробный топот лап. Я свернул в переулок — всего лишь тесный проход между стеной и вереницей мастерских, где делали надгробные памятники, которых тут было множество: они в беспорядке громоздились один на другом. Метрах в тридцати от начала переулка, под фонарем, отбрасывавшим пятно грязно-желтого света, покачивалась вывеска «Санабре и сыновья». Дверной проем закрывала только решетка, обмотанная цепью с ржавым висячим замком. Я снес его одним выстрелом.

Ветер, задувавший в переулок, пропитанный солоноватым запахом моря, бившегося о берег всего в ста метрах от этого места, унес эхо выстрела. Я открыл решетку и вошел в мастерскую «Санабре и сыновья». Отодвинув занавеску из темной ткани, скрывавшую интерьер мастерской, я впустил внутрь немного света от фонаря. За занавеской открывался узкий длинный проход, заставленный мраморными фигурами, застывшими в темноте. Лица изваяний в основном были незаконченными. Я сделал несколько шагов, лавируя между богородицами и мадоннами с младенцами на руках, дамами в белом с мраморными букетами и взглядом, обращенным к небесам, и каменными блоками, лишь начинавшими обретать форму. В воздухе витал запах каменной пыли. В мастерской не было ни души, только сонм безымянных образов. Я уже хотел вернуться, как вдруг увидел его. В глубине мастерской, нарушая плавную линию композиции фигур, обернутых тканью, выдавалась рука. Я приблизился, не чуя под собой ног, и скульптура открывалась мне сантиметр за сантиметром. Я остановился и окинул взглядом большую статую ангела света. Она в точности копировала брошь, некогда украшавшую лацкан пиджака патрона, которую я потом нашел на дне кофра у себя в кабинете. Изваяние достигало метров двух с половиной в высоту. Запрокинув голову, я заглянул ангелу в лицо и тотчас узнал черты и, главное, улыбку. На постаменте имелась мемориальная табличка. На камне была высечена надпись:

Давид Мартин

1900–1930

Я усмехнулся. Следовало признать, что мой добрый друг Диего Марласка обладал непревзойденным чувством юмора и умел преподносить сюрпризы. Я сказал себе, что удивляться нечему. В порыве вдохновения он предвосхитил события и приготовил мне знаковые проводы. Я опустился на колени перед надгробием и провел пальцами по своему имени. За спиной послышались легкие, несмелые шаги. Я повернулся и увидел ребенка. Этого мальчика я помнил. Он был одет в тот же черный костюмчик, что и несколько недель назад, когда ходил за мной хвостом на бульваре Борн.

— Сеньора будет говорить с вами сейчас, — сказал ребенок.

Я кивнул и встал с колен. Мальчик протянул мне руку, и я взял ее.

— Не бойтесь, — сказал он, направляясь вместе со мной к выходу.

— Я не боюсь, — пробормотал я.

Мальчик довел меня до конца переулка. Оттуда можно было смутно различить береговую линию, которую загораживал ряд разоренных амбаров и руины товарного поезда, брошенного на тупиковой ветке, поросшей сорняками. Вагоны насквозь проржавели, а от локомотива сохранился лишь остов — несколько котлов с рычагами, дожидавшихся, когда их разберут на части.

Луна в небе проглядывала сквозь прорехи в куполе свинцовых облаков. В открытом море виднелись глубоко зарывавшиеся в волны грузовые суда, а вдоль пляжа Багатель тянулось кладбище утлых рыбацких лодок и каботажных посудин, изъеденных непогодой и занесенных песком. С другой стороны, словно пласт отбросов на задворках цитадели индустриального мракобесия, растянулся квартал бараков Соморростро. Волны прибоя бились о берег всего в нескольких метрах от первой линии хижин из дерева и тростника. Струйки белого дыма курились над крышами этой юдоли нищеты, существовавшей между городом и морем как вечная человеческая свалка. Смрад от горящего мусора стойко держался в воздухе. Мы шли по закоулкам этого потерянного города, петлявшим между бараками, сложенными из ворованного кирпича, глины и досок, выброшенных приливом. Мальчик уверенно вел меня вглубь, не обращая внимания на подозрительные взгляды местных жителей. Безработные поденщики, цыгане, изгнанные из других таких же поселений, притулившихся на отрогах горы Монтжуик и напротив братских могил кладбища Канн-Тунис, дети и старики, выброшенные на улицу. Все смотрели на меня с недоверием. По пути нам встречались женщины неопределенного возраста, гревшие на костре воду или ужин в жестяных посудинах у дверей бараков. Мы остановились у белесого строения. У порога девочка со старушечьим лицом, припадая на иссушенную полиомиелитом ногу, тащила бадью, в которой копошилось нечто сероватое и клейкое. Угри. Мальчик указал на дверь.

— Это здесь, — сказал он.

Я в последний раз взглянул на небо. Луна вновь спряталась в тучах, и с моря наплывало темное марево.

Я вошел.

На ее лице лежала печать воспоминаний, а глазам могло быть и десять, и сто лет. Женщина сидела у маленького очага и завороженно смотрела на пляску языков пламени, как обычно смотрят дети. Седые волосы были заплетены в косу. Худощавого телосложения, она имела вид аскетичный, скупую мимику и спокойное выражение лица. На ней было белое платье, а вокруг шеи женщина повязала шелковый платок. Она тепло мне улыбнулась и указала на стул подле себя. Я сел. Несколько минут мы молчали, слушая потрескивание дров в очаге и журчание прилива. Время, казалось, остановилось рядом с ней. Ощущение, что необходимо спешить, подгонявшее меня по пути сюда, таинственным образом исчезло. Ее присутствие оказывало благотворное влияние, внушая ощущение безопасности. Вскоре жар очага пробрал меня до костей, растопив поселившийся там холод. Только тогда она отвела глаза от огня и, взяв меня за руку, разомкнула губы.

— Моя мать жила в этом доме сорок пять лет, — сказала она. — В то время он и домом-то не был, а всего лишь хижиной из тростника и обломков, выброшенных на берег приливом. И даже заработав некоторую репутацию и получив возможность уехать отсюда, мать этого не сделала. Она всегда говорила, что умрет в тот день, когда покинет Соморростро. Она родилась здесь, выросла среди береговых обитателей и оставалась тут до последнего. О ней всякое говорили. Многие любили посплетничать о ней, но мало кто знал ее по-настоящему. Находились такие, кто ее боялся и ненавидел. Даже после смерти. Я рассказываю вам это, поскольку считаю правильным, чтобы вы знали — я не та, кого вы ищете. Женщина, которую вы ищете или собирались найти и кого часто называли Ведьмой из Соморростро, была моей матерью.

Я посмотрел на нее в замешательстве.

— Когда?..

— Мать умерла в тысяча девятьсот пятом году, — сказала хозяйка. — Ее убили в нескольких метрах отсюда, на берегу моря, перерезали ножом горло.

— Сочувствую. Я надеялся, что…

— Многие надеялись. Желание верить сильнее смерти.

— Кто убил ее?

— Вы знаете кто.

После небольшой заминки я промолвил:

— Диего Марласка…

Она кивнула.

— Зачем?

— Чтобы заставить молчать. Чтобы спрятать концы в воду.

— Я не понимаю. Ваша мать помогала ему… Он сам щедро расплатился с ней за помощь.

— Именно поэтому он решил убить ее, чтобы она унесла его секрет в могилу.

Она наблюдала за мной с легкой улыбкой, как будто мое смятение ее развлекало и в то же время внушало жалость.

— Моя мать была женщиной простой, сеньор Мартин. Она выросла в нищете и не имела ничего, кроме желания выжить. Она так и не научилась ни читать, ни писать, зато умела заглядывать в души людей. Она чувствовала то, что они чувствовали, что скрывали и к чему стремились. Она читала истину в их взгляде, выражении лица, голосе, могла многое сказать о человеке, судя лишь по его манере ходить и жестикулировать. Она знала, что человек скажет или сделает, прежде чем это происходило. Поэтому многие считали ее колдуньей. Она обладала даром видеть в людях то, что сами они отказывались признавать. Она зарабатывала на жизнь, продавая любовные и приворотные зелья, которые готовила, добавляя в воду из канавы кое-какие травы и несколько крупинок сахара. Она помогала отчаявшимся поверить в то, во что им хотелось верить. Когда ее имя получило некоторую известность, к ней стали обращаться за помощью многие особы из высших слоев общества. Богатые хотели стать еще богаче. Могущественные жаждали еще большей власти. Ничтожные стремились к святости, а святые желали получить наказание за грехи, которых не хватило мужества совершить. Мать выслушивала всех и брала с них деньги. Благодаря этим деньгам она посылала меня и братьев учиться в колледжи, куда ходили дети ее клиентов. Она купила нам другие имена и другую жизнь вдали от этого места. Моя мать была славной женщиной, сеньор Мартин. Не заблуждайтесь. Она никогда не злоупотребляла своим влиянием на людей и не заставляла верить во что-то такое, в чем они не нуждались. По опыту она знала, что в жизни всем нам как воздух необходима большая и маленькая ложь. Она говорила, что если бы люди отважились посмотреть на реальность и себя самих без прикрас хотя бы в течение одного дня, от рассвета до заката, то в результате наложили бы на себя руки или лишились разума.

— Однако…

— Если вы пришли сюда в поисках волшебства, мне жаль вас разочаровывать. Мать объяснила мне, что волшебства не существует и в мире нет иной меры добра или зла, кроме той, которую внушаем себе мы сами, из жадности или простодушия, а порой в ослеплении безумия.

— Сомневаюсь, что именно это она говорила Диего Марласке, принимая от него деньги, — возразил я. — В те времена за семь тысяч песет можно было купить с десяток других имен и годы обучения в хороших колледжах.

— Диего Марласке нужна была вера. Моя мать помогла ему обрести ее. И все.

— Вера во что?

— В собственное спасение. Он был убежден, что предал самого себя и тех, кто его любил. Он верил, что погубил свою жизнь, ступив на путь зла и притворства. Мать считала, что он ничем не отличался в этом от большинства людей, в какой-то момент жизни решившихся посмотреть на себя в зеркало. Как правило, все они — низменные животные, кто кичится добродетелью и поглядывает на окружающих свысока. Однако Диего Марласка был совестливым человеком, и ему не понравилось собственное отражение. Вот почему он обратился к матери. Он потерял надежду и, наверное, рассудок.

— В чем же согрешил Марласка?

— Он сказал, что отдал свою душу тьме.

— Тьме?

— Его собственные слова. Тьме, которая следует за ним, имеет такой же облик, такое же лицо и такой же голос.

— Что это значит?

— Вина и раскаяние лишены значения и смысла. Это чувства, переживания. А не мысли.

Мне пришло в голову, что даже патрон не смог бы выразиться яснее.

— И чем ваша мать могла ему помочь? — спросил я.

— Ничем, только утешить и подарить немного успокоения. Диего Марласка верил в магию, и по этой причине мать решила, что должна убедить его, будто путь к спасению он может обрести через нее. Она рассказала ему старинное предание, легенду о рыбаках, которую слышала сама в детстве среди хибар на берегу. Когда человек теряет направление в жизни и чувствует, что смерть уже назначила цену за его душу, согласно легенде, он должен найти чистую душу, готовую пожертвовать собой ради него. Таким способом он спрячет под ней свое черное сердце, и слепая смерть пройдет мимо, не заметив его.

— Чистую душу?

— Безгрешную.

— И чем все закончилось?

— Несчастьем, разумеется.

— Какого рода?

— Кровавой жертвой. Одна душа взамен другой. Смерть взамен жизни.

Наступило молчание. Слышался только шум прибоя на берегу и ветра, гулявшего среди хижин.

— Ирене готова была выколоть себе глаза и вырвать сердце ради Марласки. Он стал смыслом ее существования. Она любила его самозабвенно и, как и сам он, верила, что его единственное спасение в магии. Сначала она хотела лишить себя жизни, пожертвовав собой ради него. Мать ее отговорила, сказав то, что Ирене и так знала, — будто душа ее не безгрешна, а потому жертва окажется напрасной. Мать сказала это, чтобы спасти ее. Чтобы спасти обоих.

— От кого?

— От себя самих.

— И совершила ошибку…

— Даже она не могла предвидеть всего.

— Так что же сделал Марласка?

— Мать мне никогда не рассказывала. Она не хотела, чтобы я и братья имели хоть какое-то отношение к этой истории. Всех нас она отправила подальше, разослав по разным интернатам, желая, чтобы мы забыли, кто мы и откуда. Она говорила, что теперь все мы прокляты. Она вскоре умерла, в одиночестве. Мы узнали о смерти матери много времени спустя. Когда нашли ее труп, никто не осмелился притронуться к телу, и его унесло в море. Не нашлось смельчаков болтать о том, как она умерла. Но я знала, кто ее убил и почему. И я до сих пор уверена, что мать тоже знала, что ей предстоит умереть и от чьей руки. Она знала и пальцем не пошевелила, чтобы предотвратить гибель. В конце концов она тоже поверила. Поверила, так как не могла принять того, что совершила. Она верила, что, отдав свою душу, спасет нашу, ту, что здесь обитает. И поэтому она не захотела бежать отсюда, так как по древней легенде душа, отданная в жертву, должна оставаться вечной пленницей в том месте, где было совершено предательство, как повязка на глазах смерти.

— А где обитает душа, спасшая Диего Марласку?

Женщина улыбнулась:

— Нет ни душ, ни чудесного спасения, сеньор Мартин. Это всего лишь старые сказки и побасенки. Есть только пепел и воспоминания. Однако будь в них хоть крупица правды, то душа, принесенная в жертву, находились бы там, где Марласка совершил преступление. А эту тайну он скрывает долгие годы, чтобы обмануть свою судьбу.

— Дом с башней… Я живу там почти десять лет, но в доме нет ничего странного.

Женщина снова улыбнулась и, пристально посмотрев мне в глаза, наклонилась и поцеловала в щеку. Губы у нее были холодны, как у мертвой. Дыхание отдавало увядшими цветами.

— Скорее вы не посмотрели там, где следует, — прошептала она мне на ухо. — Скорее всего плененная душа — это ваша душа.

И тогда она развязала платок, замотанный вокруг горла, и я увидел большой уродливый шрам на шее. Теперь ее улыбка была злорадной, а глаза горели жестокостью и насмешкой.

— Скоро встанет солнце. Уходите, пока можете, — сказала Ведьма из Соморростро, поворачиваясь ко мне спиной и вновь устремив взгляд на огонь.

Мальчик в черной одежде появился на пороге и протянул мне руку, давая понять, что мое время истекло. Я встал и последовал за ним. Случайно повернув голову, я испугался, не узнав собственное отражение в зеркале, которое висело на стене. В этом зеркале также была видна сгорбленная фигура старухи, одетой в лохмотья, сидевшей у очага. Ее мрачный, недобрый смех провожал меня до порога.

Занимался рассвет, когда я вернулся в дом с башней. Замок на двери, выходившей на улицу, был взломан. Я толкнул дверь рукой и вошел в вестибюль. Металлические части запора с обратной стороны двери дымились, издавая едкий запах. Кислота. Я медленно поднимался по ступеням, убежденный, что столкнусь с Марлаской в полумраке на лестничной площадке или, повернувшись, увижу позади его ухмыляющееся лицо. Преодолевая последний пролет лестницы, я заметил, что замочная скважина верхней двери тоже носит следы воздействия кислоты. Сунув в отверстие ключ, я около двух минут вынужден был воевать с заклинившим замком. Он явно не поддался усилиям взломщиков, хотя и был испорчен. Вытащив ключ, изъеденный кислотной субстанцией, я рывком распахнул дверь. Оставив ее открытой за спиной, я прошел в глубь коридора, не снимая пальто. Достав пистолет из кармана, я открыл барабан, вытряхнул пустые отстрелянные гильзы и заменил их новыми патронами — я много раз видел, как проделывает эту операцию мой отец, вернувшись под утро домой, и теперь в точности повторил его движения.

— Сальвадор? — крикнул я.

Подхваченный эхом, мой голос разнесся по всему дому. Я взвел курок и прошел через коридор до последней комнаты в его конце. Дверь была приоткрыта.

— Сальвадор? — снова позвал я.

Я наставил револьвер на дверь и открыл ее ударом ноги. В комнате Марласки не оказалось, только старые коробки и прочий хлам по-прежнему громоздились кучей вдоль стены. Я вновь почувствовал специфический запах, казалось, сочившийся сквозь стены. Я приблизился к шкафу, занимавшему дальнюю стену. Распахнув дверцы, я раздвинул старую одежду, висевшую на вешалках. Сырой и холодный воздух, сквозивший из дырки в стене, коснулся моего лица. Что бы Марласка ни спрятал в доме, оно находилось за этой стеной.

Я положил револьвер в карман и снял пальто. Нащупав край шкафа, я сунул руку в зазор между каркасом и стеной. Мне удалось зацепиться за угол, и я дернул шкаф на себя изо всех сил. Первым рывком я сдвинул конструкцию с места всего на несколько сантиметров, но это позволило ухватиться за заднюю стенку покрепче, и я снова поднатужился. Шкаф подался почти на пядь. Я продолжал тянуть и толкать тяжеленный каркас, пока наконец не открылась взору стена за ним. Я сумел протиснуться в образовавшуюся щель и, навалившись с противоположной стороны плечом, полностью сдвинул шкаф к соседней стене. Я перевел дух и принялся изучать стену. Покрашенная охрой, она отличалась по цвету от остальных стен. Под краской поверхность стены была покрыта чем-то вроде неотшлифованной глины. Я постучал по стене костяшками пальцев. Раздавшийся при этом звук не оставлял места сомнениям. Эта стена не являлась капитальной. И за ней что-то было. Я прижался ухом к стене и прислушался. И вдруг послышался шорох. В коридоре зазвучали шаги, и они приближались… Я медленно отступил от стены и протянул руку к пальто, брошенному на стул, чтобы взять револьвер. У порога вытянулась чья-то тень. Я затаил дыхание. Человек осторожно заглянул в комнату.

— Инспектор… — пробормотал я.

Виктор Грандес холодно мне улыбнулся. Наверное, они часами подкарауливали меня в каком-нибудь подъезде на улице.

— Делаете перестановку, Мартин?

— Навожу порядок.

Инспектор обвел взглядом кучу из одежды и ящиков, валявшуюся на полу, сдвинутый с места шкаф и молча кивнул.

— Я попросил Маркоса и Кастело подождать внизу. Я собирался постучать, но вы оставили дверь открытой, и я позволил себе войти. Я сказал себе — уважаемый Мартин, наверное, ждет меня.

— Чем могу служить, инспектор?

— Не откажите в любезности, проводите меня до комиссариата.

— Я арестован?

— Боюсь, что так. Вы не станете доставлять мне хлопот, или вас придется уводить силой?

— Нет, — заверил я его.

— Весьма признателен.

— Можно взять пальто? — спросил я.

Грандес мгновение смотрел на меня в упор. Потом взял пальто и помог мне его надеть. Я чувствовал на бедре тяжесть револьвера. Я спокойно застегнул пуговицы. Прежде чем покинуть комнату, инспектор бросил последний взгляд на оголенную стену. Потом он кивком велел мне выйти в коридор. Маркос и Кастело поднялись на лестничную площадку и ждали с торжествующими улыбками. В конце коридора я остановился на мгновение и обернулся, чтобы взглянуть на свой дом, словно ухнувший в колодец темноты. Я не испытывал уверенности, что когда-нибудь снова увижу его. Кастело достал наручники, но Грандес отрицательно покачал головой:

— В этом нет необходимости, не так ли, Мартин?

Я кивнул. Грандес отворил дверь и подтолкнул меня несильно, но твердо к лестнице.

На сей раз не было ни эффекта неожиданности, ни мизансцен в стиле тремендизма,[58]ни гулких сырых и темных подвалов. Меня привели в просторное светлое помещение с высокими потолками. Оно навевало мысли о религиозном колледже для богатых с большим распятием у входа. Комната располагалась на втором этаже полицейского управления, и из окон можно было увидеть людей и трамваи, начавшие утреннее дефиле по Виа-Лайетана. В середине комнаты стояли два стула и металлический стол. Они казались крошечными, теряясь в обширном пустом пространстве. Грандес проводил меня к столу и потребовал, чтобы Маркос и Кастело оставили нас наедине. Полицейские подчинились приказу с большой неохотой и не сразу. Можно было почуять вкус ярости, которой они оба дышали. Грандес дождался их ухода и вздохнул с облегчением.

— Я думал, вы бросите меня на съедение львам, — обронил я.

— Сядьте.

Я послушался. Если бы не взгляды Маркоса и Кастело, которыми они наградили меня на прощание, железная дверь и решетки на окнах, никто бы не заподозрил, что мои дела плохи. Окончательно меня в этом убедили термос с горячим кофе, пачка папирос, положенная Грандесом на стол, но главное — его спокойная и обходительная улыбка. Чересчур уверенная. Инспектор был настроен весьма серьезно.

Он уселся напротив меня и открыл папку, из которой вынул пачку фотографий, и стал неторопливо раскладывать их на столе, одну за другой. На первом снимке я увидел мертвого адвоката Валеру в кресле у камина. Рядом с ним легла фотография трупа вдовы Марласки, вернее, того, что от него осталось вскоре после извлечения со дна бассейна в доме на шоссе Вальвидрера. Третий снимок представлял человечка с изуродованным горлом, походившего на Дамиана Роуреса. С четвертой фотографии на меня смотрела Кристина Сагниер, и я сообразил, что она сделана в день свадьбы Кристины с Педро Видалем. Две последние фотографии являлись студийными портретами моих прежних издателей, Барридо и Эскобильяса. Аккуратно выровняв в ряд шесть фотографий, Грандес устремил на меня непроницаемый взгляд и выдержал минутную паузу, наблюдая за реакцией на фотографии или отсутствием таковой. Затем с беспредельной бережливостью он отмерил две чашки кофе и одну подтолкнул ко мне.

— Прежде всего мне хочется дать вам возможность рассказать мне все, Мартин. В удобной вам форме и без спешки, — сказал он наконец.

— Это не поможет, — ответил я. — И ничего не изменит.

— Вы предпочитаете, чтобы мы устроили вам очную ставку с другими возможными подозреваемыми? Вашей помощницей, например? Как ее зовут? Исабелла?

— Оставьте ее в покое. Она ничего не знает.

— Так убедите меня.

Я бросил взгляд на дверь.

— Из этой комнаты только один выход, Мартин, — сказал инспектор, показывая мне ключ.

Я вновь ощутил тяжесть револьвера в кармане пальто.

— С чего мне начать?

— Вы писатель. Я прошу только говорить мне правду.

— Я не знаю, в чем она состоит.

— Правда — это то, что причиняет боль.

На протяжении более двух часов Виктор Грандес ни разу не раскрыл рта. Он слушал внимательно, кивал в подходящий момент и время от времени делал пометки в блокноте. Сначала я смотрел на него, но вскоре начисто забыл о его присутствии. Как выяснилось, я рассказывал историю самому себе. Слова возвратили меня в прошлое, казалось, давно канувшее в небытие, к той ночи, когда у дверей редакции газеты убили отца. Я вспоминал время, проведенное в газете «Голос индустрии», годы, когда я выживал, сочиняя по ночам рассказы, и первое письмо, полученное от Андреаса Корелли, сулившее большие надежды. Я описал первую встречу с патроном у водосборника и дни, когда все мои перспективы сводились к неминуемой скорой смерти. Я поведал ему о Кристине и Видале, и о романе, финал которого мог бы предвидеть всякий, кроме меня. Я рассказал о двух написанных мною книгах, из которых одна вышла под моим собственным именем, а другая под именем Видаля, об утрате жалких надежд и о вечере, когда у меня на глазах мать выбросила в урну единственное, что я создал хорошего в жизни. Я не пытался разжалобить инспектора и не надеялся на его понимание. Я всего лишь пытался нарисовать воображаемую карту событий, которые привели меня в итоге в эту комнату и к ощущению абсолютной опустошенности. Я вернулся в особняк напротив парка Гуэль, к той ночи, когда патрон сделал мне предложение, от которого я не смог отказаться. Я сообщил, как зародились у меня первые подозрения и что удалось раскопать из истории дома с башней. Я рассказал о странной смерти Диего Марласки и той паутине обмана, которой меня опутали со всех сторон. Вернее, я запутался в ней сам в угоду своему тщеславию, алчности и желанию жить любой ценой. Жить, чтобы рассказать эту историю.

Дата добавления: 2015-10-24