IV. СТРАНСТВИЯ 7 страница

В напечатанной в 1928 г. в «Современных записках» № 34, статье Маклаков отметил, что оказался «косвен­ным участником события» (подчеркнуто Маклаковым), которому «не мог помешать, но и не хотел помогать». Маклаков всё же считал нужным «предостеречь Юсу­пова от таких шагов, которые могли бы лишить его дело даже и того смысла, которое он в нем видел». Дав Юсупову по просьбе последнего свой «кистень с двумя свинцовыми шарами на коротенькой ручке», Маклаков вместе с тем «не отказывался помочь своим опытом — как совершаются и как раскрываются преступления», «шаг за шагом я оказался вовлеченным в дело, к кото­рому относился с большим недоверием и постановки которого совсем не одобрял».

Такие положения и создают трагедии, в которых индивид или коллектив оказываются без вины виноваты­ми. И Россия в 17-ом году оказалась без вины {240} виноватой в том, что войну продолжать она была не в силах, а выйти из войны была тоже не в состоянии, — в результате чего «выходом» явился Октябрь. В убийстве Распутина его организаторы видели средство спасти монархию. Маклаков же расценивал убийство, как «ук­репление идеи дворцового переворота... в противовес государственному перевороту, замышлявшемуся самим государем» (подчеркнуто Маклаковым). В действитель­ности же не произошел ни дворцовый, ни государствен­ный переворот, а произошла революция.

Вскоре после убийства Распутина в Москву опять приехал Керенский. У адвоката Якулова собралась «вся» левая Москва: политические и общественные деятели, профессура, адвокатура, журналисты. Обсуждали «теку­щий момент», или общее политическое положение. Ке­ренский был почти в единственном числе, когда утверждал, что Россия накануне революции. Москвичи счи­тали такое мнение явно преувеличенным, подсказанным нездоровой петербургской атмосферой интриг и сплетен: свое собственное возбуждение питерцы склонны прини­мать и выдавать за движение Ахерона. У нас в Москве тоже спорят горячо, «переживают», но не утрачивают чувства реальности. Я был в числе «москвичей».

Это настроение было характерно не только для провинциальной старушки Москвы. Для подавляющего большинства русских людей в России и в эмиграции, правых и левых, революция казалась неизбежной и не­минуемой. Но когда она произошла она застала всех врасплох, неподготовленными: правительство, Думу, от­крыто существовавшие организации и подпольные. Как правильно указывалось, — подобно неразумным еван­гельским девам, все одинаково уснули как раз тогда, когда больше чем когда-либо следовало бодрствовать. Даже привычные самохвалы-большевики, специализиро­вавшиеся на изображении прошлого соответственно сво­им нуждам, и те, еще по свежим следам, в 1924 г., {241} писали: «Не было и не могло быть планомерного руковод­ства движением. И нельзя приписать начало революции, первый ее толчок сознательной организационной иници­ативе».

Революции не ждали, хотя в катастрофическом по­ложении страны были убеждены и не щадили самых мрачных красок для его изображения. В самом начале 17-го года Громан надумал дать моментальный сни­мок катастрофического продовольствования русских го­родов. Дать картину положения городского населения России на определенную дату имело, по мнению Громана, не только научный и исторический интерес, но и крупное политическое значение. Поставленная лицом к лицу с неопровержимыми фактами и цифрами, власть вынуждена будет признать, аргументировал Громан, что, если не будут немедленно приняты радикальные меры, русские города обречены на голод и вымирание.

Громану удалось убедить Астрова в полезности од­новременного обследования городов. В спешном порядке разработали опросный лист, наметили объект обследо­вания, составили группу анкетёров, снабдили их ин­струкцией и телеграфировали городским головам прось­бу об оказании содействия. В половине января мы разъехались в разные стороны с наказом представить итоги обследования в десятидневный срок.

Мне поручено было совершить рейд в южном на­правлении. Я побывал в городских управах Курска, Сим­ферополя, Ялты, опросил кого мог и кто был рас­положен беседовать, собрал печатные материалы и письменные доклады и вернулся обратно. Впечатление получилось тяжелое. Всюду выстраивались длинные оче­реди, терявшие часы в ожидании предметов первой необходимости, которые чаще обещали, нежели доста­вляли. Транспорт был не только расстроен, он был перегружен и истощен,— был, как тогда говорилось, в параличе. Остро ощущался недостаток в хлебе, муке, {242} крупе, угле, керосине, даже в дровах. Все были утом­лены и недовольны, жаловались на жизнь, на порядки, на межведомственные распри и соперничество. Но «вул­кана», на котором мы, по убеждению статистиков и экономистов, будто бы сидели, я не заметил. Не было и той абсолютной «разрухи», о которой не переставали писать газеты.

Много лет спустя, возвращаясь мыслью к предфевральским дням уже из эмигрантского далека, М. А. Алданов заметил, что о «продовольственных затруднени­ях» как «причине революции» историку после 1920 г. писать «будет неловко». То же повторил позднее и дру­гой историк С. П. Мельгунов («Возрождение», № 12. 1950 г.). Это, конечно, не так. Это было бы так, если бы 1920-ый год предшествовал 1917-му. И фактически про­довольственное положение пред революцией не было благополучным и не исчерпывалось одними «затрудне­ниями», как это представляется на расстоянии десяти­летий. И психологически «затруднения» производили такое «революционизирующее» впечатление именно по­тому, что будущее оставалось скрытым, и ничье вооб­ражение не могло себе представить, что печальное на­чало 17-го года — идиллия по сравнению с тем, что случится через 2-3 года.

Одновременно со мной вернулись из поездки и дру­гие участники обследования. Я попал в число обследова­телей за недостатком профессиональных статистиков и экономистов. Я был, поэтому, чрезвычайно удивлен, когда Астров обратился ко мне с личной и специальной просьбой взять на себя обработать все поступившие данные и составить в спешном порядке Записку о про­довольственном положении городов. Доверительно он со­общил, что Записку повезет в Петроград Челноков, которому, как главноуполномоченному Союза городов, уже назначен доклад у государя. Астров просил меня {243} пожертвовать масленичным отдыхом, чтобы выполнить общественный долг.

Как ни прискорбно было работать на масленой, поручение было слишком серьезно — и лестно, — чтобы его не выполнить. Я просидел за Запиской пять дней и, частью, ночей и сдал ее в переписку на машинке. Ни Громан, ни Астров ее не просмотрели, и она была вру­чена Челнокову, отправившемуся в Петроград. Записка была помечена 10-ым февраля и появилась в очередном выпуске «Известий» Союза городов, — конечно, без моей подписи, — уже после революции.

{245}

VI. СЕМНАДЦАТЫЙ ГОД

Дата добавления: 2015-08-26