Те­атр, «Молодые побеги». — Поездка заграницу. — Окончание гимназии. 5 страница

Его место было рядом с моим. С его лица не сходила улыбка, отмеченная снисходи­тельным презрением ко всем не приобщенным к облада­нию единой и абсолютной истиной. Он никогда не удостаивал меня разговором. Когда же сибирячки начи­нали слишком неугомонно трещать, Кровопусков пере­ставал змеевидно улыбаться, а отпускал вслух презри­тельное замечание по адресу недоразвившихся до об­раза большевика существ.

После обеда время уходило на занятия в анатоми­ческом театре или в семинаре. А к вечеру в положен­ные дни я отправлялся с медиком старшего курса Яко­вом Гавронским, братом моей приятельницы Амалии, уже носившей фамилию Фондаминской, в психиатриче­скую клинику на лекцию проф. Хохе с демонстрацией пациентов. Это посещение формально не воспрещалось, но вряд ли было достаточно плодотворно. Мне, однако, не терпелось, и я вскоре так набил себе руку в распознавании видов душевной болезни, что часто ставил {82} совершенно правильный диагноз. Наметанность глаза при эмпирическом наблюдении, конечно, не была подлинным знанием, но в ряде университетов, в частности, во Франции этому методу обучения отдавали предпочтение перед методикой и систематикой германской школы.

Потрудившись верой и правдой весь день на поль­зу просвещения, я спешил к кузине ужинать. У той же хозяйки, в соседней комнате поселилась новая медичка — Анюта Королева. Оказался во Фрейбурге и Коля Якушкин, очаровательный во многих отношениях сту­дент гагаринского политехнического института в Пе­тербурге. Он интересовался главным образом полити­ческой экономией и ботаникой. И меня он как-то увлек послушать прославленного Шульце-Геверница. Но я остался к последнему более чем равнодушен, вероятно потому, что самая экономика меня мало занимала. Иногда Коля вместе со мной приходил ужинать, и по­лучался у нас квартет, хотя музыкальной среди нас была одна лишь Анюта, — она владела голосом, прав­да, не слишком сильным и капризным. У меня в это время почти ежедневно поднималась к вечеру темпе­ратура — последствие малярии, вывезенной из Поти, — и я бывал в несколько повышенно-жизнерадостном настроении. Обменявшись впечатлениями и новостями, мы после ужина расходились наверстывать упущенное за время отдыха, готовиться к предстоявшим на сле­дующий день занятиям.

Русская колония во Фрейбурге 1903-04 года не могла равняться с гейдельбергской или берлинской ни по численности, ни по известности своих сочленов. В ней существовали партийно-политические группировки, но и те, кто в них участвовал, главное внимание обра­щали на университетские занятия.

Нелегальная литература меня не привлекала. Од­но время я интересовался, правда, «Освобождением», но по особому мотиву. Очутившись за пределами {83} досягаемости русской цензуры, я послал в «Освобождение» корреспонденцию о настроениях московского студенчества, как я их воспринимал. Подписался я «Аврелий». Корреспонденция не появлялась, и в «Почтовом ящике» не было указаний, что она «не подошла». В конце кон­цов, я послал сердитый запрос с указанием своего ад­реса. В ответ сообщили, что меня не могли уведомить, потому что я был не единственный «Аврелий», — их было три.

Лично я был ближе связан с эс-эровской группой. Ее возглавляли Яков Гавронский и его жена, Роза Исидоровна, — вернее, Роза Исидоровна и ее муж. Они оба за­канчивали свое медицинское образование и активно ин­тересовались политикой и междупартийными взаимоот­ношениями.

Во Фрейбурге жил тогда и страдавший от туберкулеза ноги кузен Гавронских, Михаил Осипович Цетлин, — он же поэт Амари и редактор нью-йорк­ского «Нового журнала» в будущем.

Жена Гавронского, урожденная Шабад, была старшей в роде, и ее сестра Раля, как и кузины: Циля, Роза и Соня, все тя­готели к эс-эрам. Роза Исидоровна и Раля погибли му­ченической смертью в виленском гетто. Их кузина Ро­зочка была убита еще в 1905 г. в Минске на демонстра­ции по случаю опубликования Манифеста 17-го октяб­ря.

Наконец, Соня или как все мы ее звали за миниа­тюрный ее рост, Сонечка — она была моей соседкой по работе над трупом, — лишилась рассудка... Все эти трагедии разразились позже.

Тогда же во Фрейбурге будущие жертвы своего и чужого безумия усердно учи­лись, сдавали, зачеты и экзамены, бегали на лекции и в клиники, отдавали досуги спорам о роли личности в истории и сравнительных преимуществах «Искры» и «Революционной России».

У Гавронских в более тесном кружке читались ре­фераты. И я вызвался прочесть реферат о праве и нравственности. Я наметил его как отрицание {84} революции, которую нельзя оправдать ни с моральной, ни с правовой точки зрения и которая исторически при всех обстоятельствах обречена на неудачу, ибо сама в себе несет семена разложения и контрреволюции. Сделать этот доклад мне, впрочем, не удалось, — не потому, что его отказались выслушать, а потому что не хватало времени ни мне, ни другим.

Изредка происходили и публичные доклады. Так доклад был прочитан Лейбочкой Яффе, поэтом и сио­нистом, погибшим при взрыве здания Еврейского агент­ства во время англо-еврейской гражданской войны. Я встречал его на семинаре у Риккерта. Яффе не упускал никогда случая в стихах и прозе пропагандировать сио­нистское решение еврейского вопроса. Он вызывал к себе всеобщую симпатию, как человек и как оратор, но единомышленников навербовал немного.

Сионизм не был в фаворе у еврейской молодежи того времени: его счи­тали утопией и, в нынешних терминах, «эскапизмом» от стоявших на очереди социально-политических проблем. В своем большинстве эта молодежь встревоженно жда­ла исторических и даже мировых сдвигов.

Изредка наезжали во Фрейбург и гастролеры из других русских колоний. Так из Гейдельберга приехал с философским докладом Абрам Гоц. Политики он не касался, тем не менее и Шопенгауэр, и Тренделенбург, которых Гоц усердно цитировал, привлекались не столько в целях отыскания философской истины, сколько для обоснования призыва крепить личную волю к по­иску и защите справедливости и свободы.

Были в колонии и люди политически нейтральные или политические симпатии коих никак не проявлялись. Была Гита Трахтенберг, скромная, русалочного типа миловидная девица, с которой дружил Коля Якушкин. Двадцать с лишним лет спустя я встретил ее в Кишиневе женой врача и матерью двух дочерей, тяготевших, увы, к Советам.

Была приятельница Анюты Королевой {85} Бялыницкая-Бируля, заканчивавшая медицинское обра­зование. Были трое крохотных Каценеленбогенов — мал-мала-меньше. Была немногим крупнее их Шварц, кузина Моносзона. Были и другие, с которыми я не имел случая — ни времени, ни возможности — позна­комиться.

Изредка удавалось найти время для развлечений. На Рождество целой компанией отправились в экскур­сию. Отъехав на некоторое расстояние от Фрейбурга по железной дороге, на санях добрались до подножья Фельдберга и стали взбираться на гору. Где-то ночева­ли, мерзли, опять маршировали до усталости, получая огромное наслаждение от воздуха, от разрядки избы­точной энергии, от дружеской компании, от нерассуж­дающей своей молодости.

Оторванная от родной страны, русская колония жила своей жизнью — более связанной с жизнью мира, нежели с жизнью России. «Изоляционизм», не принци­пиальный конечно, достигал такой степени, что, когда японцы коварно напали на русские суда и началась война, это событие прошло как-то мимо сознания боль­шинства членов колонии, если не считать тех, кто под­лежал призыву на военную службу в силу мобилизации.

Семестр кончался, и, сдав в спешном порядке свои зачеты, я помчался в Москву. За шестинедельный пере­рыв между зимним и летним семестрами во Фрейбурге мне предстояло подготовиться и сдать экзамены для перехода на последний, 4-ый, курс юридического фа­культета.

Это была не слишком сложная задача, но всё же требовавшая сосредоточенных усилий. К тому же в Москве были свои соблазны — упущенные, которые хо­телось наверстать, — и новые. Контакт с друзьями был восстановлен немедленно. За время разлуки наиболее сильная перемена произошла с Шером: он самоопреде­лился как экономист марксистской школы. Влияние {86} Свенцицкого на сей раз оказалось бессильным, и ему пришлось довольствоваться язвительными насмешками над неразумным, одурманенным и ослепленным Васей.

Я спешил хотя бы мельком побывать тут и там, — точно для того, чтобы убедиться, что всё обстоит как было: война и в Москве не всюду давала себя знать.

В литературно-художественном кружке подвиза­лись привычные ораторы: Брюсов, Бальмонт, Андрей Белый, Мих. Львов, Мандельштам, три брата Койранских. На собраниях, устраивавшихся «Вопросами пси­хологии и философии», выступали философы самых разных направлений: от Лопатина и Трубецкого до Фриче, Суворова, Шулятикова, — они тоже считали себя фи­лософами. А в религиозно-философском обществе подо­брались все люди единой философской веры: Рачинский, Трубецкой, Котляревский, Свенцицкий, Эрн.

Много времени этим посещениям «для души» я уделять не мог. Ждали меня учебники, и за них надо было засесть вплотную. У профессора Озерова «Финан­совое право» надо было знать, потому что он шуток не любил и умел различать знающих его курс от тех, кто в его тайны не был посвящен. Я курс проштудировал и получил «весьма». Оставались еще полицейское право и, менее трудное, — церковное.

Полицейское, или ад­министративное право в значительной мере сводилось к пересказу всевозможных регламентов и уставов, кото­рые требовали главным образом напряжения памяти. Курс церковного права состоял из систематизации исто­рических взаимоотношений между церковью и государ­ством. С полицейским правом я покончил на «весьма». С церковным вышла заминка. И неудивительно: в моем распоряжении осталось всего трое суток на подготовку к экзамену. Дело всё же кончилось благополучно: узрев ли во мне иноверца, чуждого церкви и его праву, или почему-либо другому, но проф. Суворов поставил мне «у» — удовлетворительно, и я был вполне удовлетворен.

{87} Я сдавал экзамены в первые же дни, положенные по каждому предмету, — чтобы возможно скорее вернуться к занятиям во Фрейбург. Всё же к началу семестра я опоздал. Пропустил, в частности, вступительные лекции по гистологии и демонстрацию того, как обращаться с микроскопом. Пришлось потратить много лишнего вре­мени и усилий, чтобы самому наверстать упущенное. Я стал себя чувствовать неуверенно не только на заня­тиях по гистологии. Скачка с препятствиями привела к тому, что я не всюду поспевал во время, а то и вовсе не поспевал, и здесь и там накапливались пробелы и провалы. Я задавал себе вопрос: так ли уж был нера­зумен запрет одновременного обучения на двух факуль­тетах? Малодушие, однако, скоро проходило, и я с прежним усердием продолжал носиться с лекции Риккерта на Вейсмана, а оттуда в анатомический театр — препарировать уже не ногу, а руку.

Не отказался я и от участия в экстраординарном событии — в праздновании университетом зачисления своего двухтысячного по счету студента. Студент, ока­завшийся волею случая двухтысячным, стал баловнем судьбы — объектом всяческого чествования, прославле­ния, подношений. Портные, парикмахеры, рестораторы, фотографы взапуски рекламировали себя, как бесплат­ных поставщиков «двухтысячного». Празднество носило характер типично-немецкого академического фестиваля, но в более крупных размерах.

Началось с парада по городу студенческих ферейнов в полной форме, со знаменами, шпагами, шмисами. Затем профессора и студенты собрались в парке, где среди зелени были раскинуты деревянные столы без скатертей и салфеток. Угощали сосисками с картофель­ным салатом и горчицей и в неограниченном количестве — пивом, пивом, пивом. Сосед по столу изготовил от­крытку, чтобы послать домашним. Он протянул ее мне.

{88} На ней значилось:

— Heute offiziell besoffen: сегодня пьян с офици­ального разрешения.

Стали говорить речи с демонстрацией того, что было и что будет. Воображаемый тысячный студент был представлен в виде пожилого старца, грядущий же трехтысячный был показан в детской коляске, которую медленно катил почтенный Вейсман. Снова пили пиво, пиво и пиво. Читали приветствия от баденских и имперских властей. Пели хором и пили до самого ве­чера. Празднество закончилось эффектным фейерверком.

Я умудрился съездить и в Гейдельберг — в гости к московским друзьям. Фондаминские повели меня слу­шать — вернее, показывать — Виндельбанда, Куно Фишера, Георга Еллинека. Каждый из них пользовался если не мировой, то европейской известностью. Каждый из них был опытный, авторитетный и превосходный лектор, к слову коего аудитория настороженно прислу­шивалась. Мои впечатления были, конечно, мимолетны, но мне почудилось, что самим лекторам несколько при­скучило из года в год читать всё то же или всё о том же. Вырабатывалась некоторая рутина, которая плохо уживалась с живым творчеством.

Когда много лет спустя я, удовольствия ради, хо­дил послушать прославленных профессоров Германии и Франции, чтобы посмотреть да посравнить, я убедился, что самым замечательным из всех, кого довелось мне слышать был Анри Бергсон в Париже. Изящный, худо­щавый, собранный и стильный — фигурой, сосредото­ченной напряженностью, горящими глазами немолодого, но румяного лица, — он не читал, а говорил. Не было перед ним никаких записей, листов или портфеля. Речь лилась ровно, без задержки, но и без чрезмерной легко­сти. Он не жестикулировал, а как бы только опирался на корешок книги, которую время от времени вер­тел в руках. Иногда лектор точно поддавался вперед и ввысь. Создавалось впечатление, что философ излагает {89} не заранее подготовленное, а тут же в присутствии слу­шателей творимое.

Евангелие (Библия) утверждает, что в начале было Слово. Гёте в Фаусте, — что в начале было Дело. Внимая Берг­сону, казалось, что в начале была Мысль. Аудитория приобщалась к процессу самого зарождения мысли, об­лечения ее в словесную ткань и логического оформле­ния. «Следовать за мыслями великого человека есть на­ука самая занимательная», — утверждал Пушкин. Ко­нечно, и Бергсону приходилось повторять самого себя — заниматься «автоплагиатом», как обнаружил Хода­севич в «Поэтическом хозяйстве Пушкина». Но слуша­телям это не было заметно. Они ощущали себя сопри­частными тайне творчества. В этом магическом воз­действии проявлялся исключительный талант и высшее искусство. Если Ключевский с замечательным мастер­ством воспроизводил прошлое как сущее и реально зримое, Бергсон приподнимал аудиторию до себя, во­влекал ее в тайны духовного творчества.

Пред самым окончанием семестра удалось устро­ить и небольшую экскурсию: отправились на знамени­тый рейнский водопад. Доехали до Шафгаузена, а от­туда пешком к водопаду и на лодке к островку. Видели всё, что полагалось видеть, и всё шло благополучно, пока не наступило время возвращаться домой. Неизве­стно откуда внезапно налетела гроза, и наше утлое су­дёнышко стало вертеться в разные стороны, но, в ко­нечном счете, выгребло. Ливень продолжался, и, когда мы высадились на берег, с нас стекала вода, образуя лужи. Мы думали нас не впустят не то, что в вагон, но и на площадку вагона. Но обошлось. Поздно ночью вернулись мы в свой Фрейбург, ставший уже родным, уставшие, отсыревшие, напоенные невиданным зрели­щем и разошлись по своим комнатам.

Летний семестр бывал короче зимнего, а для меня тем более, ведь я запоздал к его началу. На конец {90} июля по новому стилю назначен был день нашего, отъ­езда. Накануне отъезда мы сидели на открытом возду­хе за столиком кафэ: Анюта Королева, Бялыницкая-Бируля, кузина и я. Обменивались прощальными реплика­ми, как вдруг послышались выкрики. Мальчишки нес­лись по улицам с выпуском экстренных телеграмм в руках. На первой странице громадными буквами сообщалось, что в Петербурге убит русский царь.

Это ока­залось «материальной ошибкой»: убит был не царь, а его всемогущий министр внутренних дел Плеве. Это су­щества не меняло: очевидно, в России происходит что-то серьезное. В такое время нельзя быть в нетях. Мы снялись с места и понеслись домой, не отдавая себе ясного отчета, к чему и для чего. Кузина направилась прямо в Москву.

Я на три недели задержался у родных в Вильно, — чтобы посмотреть, как живут в черте ев­рейской оседлости, какие там общественные учрежде­ния и как они действуют.

Никак я не предполагал, конечно, что больше ни­когда не увижу милого Фрейбурга и, больше того, — что навсегда расстаюсь со своими планами изучить пси­хопатологию.

{91}

III. РЕШАЮЩИЙ ГОД

Первый арест. — 9-ое января. — Приобщение к революции. — Пропагандист, составитель прокламаций, оппонент. — Первомай­ский урок. — Нелегальное положение. — Первые литературные шаги. — 17-ое октября в Алупке. — Кто кого: Герценштейн,

П. П. Маслов, Чернов. — Декабрьское восстание. — Первый съезд партии с.-р. — Третий арест и побег. — Петербург. —

Дата добавления: 2015-08-26