Глава V. — Его Превосходительство генерал Кокодрев не может принять в данный момент

— Его Превосходительство генерал Кокодрев не может принять в данный момент. Он макает свою сосиску в яички всмятку.

— Но,— отвечал Моня привратнику, — я же его адъютант. До чего вы, петербуржцы, нелепы со своей всегдашней подозрительно­стью... Вы же видите мою форму! Если меня вызвали в Санкт-Петербург, то я, полагаю, не для того, чтобы получать у привратников от ворот поворот?

— Вы не предъявите свои бумаги? — сказал цербер, огромный татарин.

— Вот! — сухо откликнулся князь, сунув под нос перепугавше­муся халдею свой револьвер, и тот с поклоном пропустил офицера внутрь.

Моня быстро взбежал, позвякивая шпорами, на второй этаж дворца, принадлежавшего генералу князю Кокодреву, с которым ему пред­стояло отправиться на Дальний Восток. Нигде не было видно ни души, и Моня, впервые увидевший своего генерала лишь вчера на приеме у Государя, удивился такому приему. Генерал, тем не менее, назначил ему рандеву в точности на этот час.

Распахнув дверь, Моня вошел в обширный сумрачный салон, в котором тоже не было ни души; он пересек его, бормоча себе под нос:

— Ну что ж, тем хуже, вино налито, нужно его выпить. Про­должим наши изыскания.

Он вошел в очередную дверь, которая сама за ним закрылась. Эта комната оказалась еще темнее предыдущей.

Нежный женский голос произнес по-французски:

— Это ты, Федор?

— Да, это я, любовь моя! — тихо, но решительно произнес Моня; сердце, казалось, вот-вот выскочит у него из груди.

Он быстро направился в ту сторону, откуда доносился голос, и наткнулся на кровать. На кровати лежала одетая женщина. Она страстно обняла Моню и просунула ему в рот язык. Князь охотно отвечал на ее ласки. Он задрал на ней юбки; она раздвинула ляжки. У нее были голые ноги, и от ее бархатистой кожи исходил изысканный

запах вербены, смешиваясь с насыщенными odordifemina парами. Вульва, которую Моня тронул рукой, оказалась влажной. Она про­бормотала:

— Пое...мся... Я больше не могу - Злодей, уже неделя, как ты

не приходил.

Но Моня вместо того, чтобы отвечать, извлек наружу свой грозный штык и во всеоружии взгромоздился на кровать, втыкая разбуженного парня прямо в волосатую щель незнакомки, каковая тут же начала подмахивать, приговаривая:

— Глубже, глубже... Мне хорошо...

Одновременно она схватилась рукой за корень чествовавшего ее удилища и принялась щупать два маленьких шарика, служащие до­веском и называемые тестикулами — не от, как обычно полагают, латинского testis— свидетель, — поскольку они служат свидетелями расходованию любовной энергии, а, скорее, от французского tete, голова, поскольку они и есть крохотные головы, таящие в себе мозговое вещество, выделяющееся в процессе сношения, — точно так же, как в ходе общения проявляется и содержащийся в голове мозг.

Рука незнакомки старательно прощупывала Монину мошонку. Вдруг раздался крик и, взбрыкнув задом, девушка сбросила с себя е...ря.

— Вы, сударь, обманули меня, — вскричала она, — у моего лю­бовника их три.

Она спрыгнула с кровати и включила свет.

Меблирована комната оказалась весьма скромно: кровать, стулья, стол, туалетный столик, печка. На столе виднелось несколько фото­графий, на одной из них был изображен свирепого вида офицер в форме Преображенского полка.

Незнакомка оказалась высока ростом. Ее красивые темные волосы слегка растрепались. Расстегнутый корсаж выставлял напоказ пышную грудь — две белоснежные испещренные синими венами груди, уютно устроившиеся в кружевном гнездышке. Юбки ее были целомудренно спущены. Выпрямившись во весь рост, с гневом и изумлением на лице, она возвышалась над Моней, который, задрав в воздух свой бур, сидел на кровати, скрестив руки на эфесе сабли.

— Сударь, — заговорила молодая женщина, — ваша наглость до­стойна страны, которой вы служите. Ни один француз никогда бы не дерзнул так по-хамски воспользоваться неожиданно предоставив­шимся случаем. Немедленно уходите отсюда. — Мадам или мадемуазель, — отвечал Моня, — я — румынский князь, новый штабной офицер князя Кокодрева. Я только-только прибыл в Санкт-Петербург и не знаю местных обычаев — несмотря на то, что мой шеф назначил мне рандеву, я сумел пройти сюда, лишь припугнув привратника револьвером, — и я счел, что глупо было бы не удовлетворить женщину, вагина которой явно плачет по хоро­шему члену.

— Вам следовало бы, по крайней мере, — сказала незнакомка, разглядывая согласно кивающий головой член князя, — предупредить, что вы не Федор, а теперь — ступайте.

— Увы! — вскричал Моня, — ведь вы же парижанка, вы не должны быть недотрогой... Ах! Кто вернет мне Алексину Проглотье и Жопопию Залупи.

— Жопопию Залупи! — вскричала юная женщина. — Вы знаете Жопопию? Я ее сестра, Элен Вердье, ее настоящая фамилия тоже Вердье, а здесь я обучаю дочку генерала. У меня есть любовник. Он офицер, и зовут его Федор. У него три яичка.

В этот момент с улицы донесся шум. Элен пошла посмотреть, в чем дело. У нее из-за спины выглянул и Моня. Мимо шел Преобра­женский полк. Музыканты выводили старую мелодию, под которую солдаты с тоской пели:

Аты-баты, твою мать е...ты!

Не плачь, не горюй,

Посмотри на мой х...,

Он как рыжий барбос

Весь щетиной оброс.

Аты-баты, твою мать е...ты!

Вдруг музыка смолкла, Элен вскрикнула. Офицер оглянулся. По фотографии Моня сразу узнал в нем Федора; тот отсалютовал саблей, прокричав: «Прощай, Елена, я ухожу на войну... Никогда мы больше не увидим друг друга». Элен побледнела как покойница и упала в обморок прямо в объятия Мони, который тут же отнес ее на кровать.

Прежде всего, он снял с нее корсет, выпустив на свободу стоящую торчком грудь, которую венчали заостренные розовые соски. Он не­много их пососал, а потом расстегнул юбку, которую тут же и снял с нее вместе со всеми нижними юбками и корсажем. Элен осталась в одной рубашке. До крайности возбужденный Моня приподнял белую ткань, скрывавшую неподражаемые сокровища двух безупречных ног. Чулки доходили ей до середины бедер, белизной и округлостью на­поминавших башни из слоновой кости. Внизу живота среди словно тронутого осенью — одетого в багрянец и золото — священного леса скрывался мистический грот. Плотно сжатые под густым золотистым руном губки напоминали одну из мнемонических засечек, которыми древние инки наносили на столбы свои календари.

Моня с уважением отнесся к обмороку Элен. Он снял с нее чулки и начал с малого — с самой нежной солонинки. У Элен были очаро­вательные ножки, пухленькие, как у младенца. Сначала князь про­шелся языком по пальцам правой ноги. Он добросовестно вычистил ноготь на большом пальце, потом нырнул между суставами. Особо

задержался на мизинчике, который был уж так уж мал, так уж мал. В конце концов, он пришел к выводу, что правая нога отдает малиной. После чего погрузил язык в складочки ее левой ноги, букет которой напомнил Моне вкус окорока по-майнцски.

В этот момент Элен открыла глаза и зашевелилась. Моня приоста­новил свои языческие упражнения и смотрел, как высокая, пухленькая красотка сладко потягивается на кровати. Приоткрывшийся в зевке ротик продемонстрировал розовый язычок между изящными зубками из слоновой кости. Потом она улыбнулась.

Элен. — Князь, в какое состояние вы меня привели?

Моня. — Элен! Для вашего же блага я постарался, чтобы вы чув­ствовали себя как дома. Я стал для вас добрым самаритянином. Добрые дела всегда вознаграждаются, и я нашел изысканную награду в со­зерцании ваших красот. Вы бесподобны, и Федор — счастливчик.

Элен. — Увы, я никогда больше его не увижу. Японцы убьют его.

Моня. — Я хотел бы заменить его, но, к несчастью, у меня нет третьего яичка.

Элен. — Не говори так, Моня, да, трех у тебя нет, но то, что у тебя есть, ничуть не хуже, чем у него.

Моня. — Это правда, мой поросеночек? Подожди-ка, я расстегну ремень... Ну вот. Покажи-ка мне свой зад... до чего он большой, круглый, щекастый... Словно надувший щеки ангел... Ну да! Надо, чтобы я тебя отшлепал — в честь твоей сестры Жопопии... шлеп, шлеп, хлоп, бац!

Элен. — Аи, аи, аи! Ты меня возбуждаешь, я так и сочусь.

Моня. — Какие у тебя густые волосы... шлеп, шлеп... просто не­обходимо, чтобы я заставил покраснеть круглую рожицу твоего зада. Смотри-ка, он не сердится; когда ты чуть шевелишься, кажется, что он хохочет.

Элен. — Придвинься, я расстегну тебя, покажи мне своего огром­ного малютку, который так хочет припасть к лону своей маменьки. Какой красивый! Такая маленькая красная шапочка и совсем нет волос. Ну, конечно, внизу, у корня они есть... и какие черные и жесткие. Как он красив, сиротинушка... отдай его мне, Моня, я хочу его пососать, высосать до капли...

Моня. — Подожди, пока я не раздвину чуть-чуть лепестки твоей розы...

Элен. — Ах! Как хорошо, я чувствую, твой язык забирается между половинками моей попки... Он входит и щекочет складки моей розетки. Не слишком разглаживай ее, бедную жопочку, ладно, Моня? Вот, вот она вся! Ах! Ты засунул между ее половинок уже все лицо... О, я пукнула... Извини, но я не могла удержаться!.. Ах! Как щекочутся твои усы... и ты пускаешь слюни... свинья... слюни. Дай же, наконец, мне свою огромную елду, я ее пососу, я умираю от жажды...

Моня. — Ах! Элен, как ловок твой язычок! Если ты так же хорошо учишь правописанию, как слюнявишь перо, то ты сногсшибательная учительница... Ох! Ты жалишь меня языком прямо в дырку в залупе... А теперь я чувствую, как ты облизываешь ее снизу... горячим языком проводишь по складке моей кожи... Ах! Бесподобная соска, я не знаю второй такой глотки!.. Соси не так сильно. Неужели в твой крохотный ротик поместилась вся моя бульба... О, мне больно... Ах! Ах! Ах! Ты щекочешь уже весь мой хер... Ах! Ах! Не раздави совсем яички... какие острые у тебя зубки... Да-да, возьмись опять за головку, не оставляй ее надолго... Тебе она нравится, моя залупа?.. Моя свинка... Ах!.. Ах!.. Ах!.. Я ко...кончаю... свинья... она все проглотила... Ну-ка, дай сюда свою толстую п...ду, чтобы я пососал ее, пока у меня не встанет снова...

Элен. — Сильнее... Сильнее шевели языком в моем бутоне... Чув­ствуешь, как наливается мой клитор... ну... сделай мне ножницы... Ага, вот так... Большой палец в п...ду, указательный в жопу. Ах! Как хорошо!.. Как хорошо!.. Слышишь, как бурчит у меня в животе от наслаждения... Да, вот так, нажми рукой мне на грудь... Раздави клубничку... Сейчас кончу... Ну!.. Чувствуешь, как я подмахиваю, как верчу задом... мерзавец!.. Как хорошо... Оттрахай меня. Давай сюда скорее свой пестик, я пососу его, чтобы он встал покруче, давай, сделаем 69, залезай на меня... Ну вот, одна минута, а ты уже стоишь как кол, протяни же меня... Погоди, туда попали волосы... Соси мне грудь... вот так, о, как хорошо!.. Поглубже, поглубже... вот так... и не шевелись... Я сожму тебя посильнее... сожму жопу... Ну вот... умираю... Моня... она так же наслаждалась с тобою, а?.. Ну, еще... ты протыкаешь меня до глубины души... я сейчас умру от наслаж­дения... больше не могу... Моня, дорогой... кончим вместе. Ах! Вес, не могу, спускаю... кончаю...

Моня и Элен кончили одновременно. Потом он начисто вылизал ей п...ду, а она точно так же поступила с его х...м.

Пока Моня приводил в порядок свою одежду, а Элен одевалась, до них донеслись женские крики боли.

— Ерунда, — сказала Элен, — лупцуют Надежду — горничную Ванды, дочери генерала и моей ученицы.

— Я хочу на это посмотреть, — пробормотал Моня.

Полуодетая Элен провела Моню в темную и пустую комнату, через застекленное ложное окно которой можно было заглянуть в комнату девушки. Ванда, дочь генерала, оказалась весьма симпатичной особой семнадцати лет. Она изо всех сил охаживала нагайкой оча­ровательную блондиночку, опустившуюся, задрав свои юбки, перед нею на четвереньки. Это и была Надежда. У нее была восхитительная, огромная, пышная жопа, которая так и плясала под немыслимо тонкой талией. Каждый удар нагайки заставлял горничную подскакивать, а

ее зад, казалось, от этого раздувался. Жуткая нагайка уже прочертила на нем изображение андреевского креста.

— Хозяйка, я больше не буду, — кричала избиваемая, и ее задница, приподнимаясь, каждый раз выставляла напоказ широко распахнутую п...ду, затененную леском льняных волос.

— А теперь пошла вон, — закричала Ванда и пнула ногой Надежду точно в манду; горничная с воплями убежала.

Тогда девушка открыла дверь чуланчика, из которого вышла де­вочка лет тринадцати-четырнадцати, худенькая, темноволосая, пороч­ного вида.

— Это Ида, дочка толмача из посольства Австро-Венгрии, — про­бормотала Элен на ухо Моне, — она забавляется с Вандой.

И в самом деле, девчушка опрокинула Ванду на кровать, задрала ей юбки, выставив на свет божий целый лес растительности — лес еще девственный, — из которого появился длинный, как мизинец, клитор, который она и принялась с рвением сосать.

— Соси получше, Идочка, — влюбленно пробормотала Ванда, — я так возбуждена, и ты, наверное, тоже. Самое возбуждающее на свете — отстегать такую пухлую жопу, как у Надежды. Хватит, больше не соси... Я теперь тебя трахну.

И девчушка, подобрав юбки, подкатилась поближе к старшей подруге, чьи полные белые ноги являли собой разительный контраст с худенькими, смуглыми и трепетными бедрышками партнерши.

— Забавно, — заявила Ванда, — что я сломала тебе целку своим клитором, а сама все еще остаюсь девушкой.

Но они уже занялись делом. Ванда изо всех сил сжимала в своих объятиях маленькую подружку. Несколько мгновений она ласкала ее крохотную, совсем еще голенькую щелочку. Ида сказала:

— Милая Ванда, мой муженек, до чего ты волосат! Трахни же меня!

Пышный зад Ванды заходил ходуном.

Моню это зрелище вывело из себя, он засунул руку под юбки Элен и принялся неистово дрочить ее. Она, обхватив рукой толщенную Монину болванку, отвечала тем же и медленно, не спеша угнаться за неистовыми объятиями юных лесбиянок, принялась ее отдрачивать. От залупленного члена князя валил пар. Раздвинув красотке колени, Моня нервно пощипывал ее изящный бутон. Вдруг красная и раст­репанная Ванда оторвалась от своей подружки и встала; Ида же, выхватив из подсвечника свечу, принялась довершать начатое неза­урядным клитором генеральской дочки. Подойдя к двери, Ванда по­звала Надежду, которая в испуге тут же явилась на зов. По приказу своей госпожи, красавица-блондинка расстегнула свой корсаж, свесив наружу большущие груди, а затем задрала юбки и встала раком. Вставший клитор Ванды немедленно вторгся между бархатистых ягодиц

и принялся ходить туда-сюда не хуже мужского члена. Малютка Ида, которая к тому времени успела заголить свою очаровательную, но еще плоскую грудку, уселась, продолжая играть со свечой, между ног Надежды и принялась со знанием дела сосать ей влагалище. В тот же миг Моня спустил под давлением пальцев Элен, и капли спермы залепили стекло, которое отделяло их от копошащихся лесбиянок. Испугавшись, что их присутствие будет замечено, Элен и Моня, не, выпуская друг друга, заспешили по коридору прочь.

— А что значит, — спросил Моня, — та фраза, которую мне сказал привратник: «генерал макает свою сосиску в яички всмятку?»

— Посмотри, — ответила Элен, и через приоткрытую дверь Моня заглянул в рабочий кабинет генерала. Там он увидел, как его на­чальник, стоя, трахал в задницу очаровательного мальчугана, по плечам которого рассыпались восхитительные каштановые кудряшки. Его ангельские голубые глаза светились невинностью эфебов, которых боги губили молодыми, ибо их любили. Его красивая белая и упругая попка, казалось, со скромностью принимала мужской подарок, до­ставляемый ей генералом, который, надо сказать, весьма походил внешне на Сократа.

— Генерал, — объяснила Элен, — сам воспитывает своего двенад­цатилетнего сына. Метафора привратника показалась не очень ясной, поскольку генерал вместо того, чтобы пускать все на самотек, находит сей метод, как нельзя подходящим, чтобы питать и обогащать ум своего отпрыска. Он вдалбливает ему через задницу науку, представ­ляющуюся мне весьма весомой, и в дальнейшем юный князь сможет без стыда произвести хорошее впечатление на заседаниях Государствен­ного Совета.

— Инцест, — подтвердил Моня, — творит чудеса.

Генерал, казалось, достиг вершин наслаждения, он закатил глаза, от которых остались видны одни белки в красных прожилках.

— Серж, — вскричал он сдавленным голосом, — хорошо ли ты ощу­щаешь тот инструмент, который, не удовлетворившись тем, что тебя породил, принял на себя и задачу превращения тебя в совершенного молодого человека? Запомни, Содом — вот символ цивилизации. Го­мосексуализм сделал людей подобными богам, а все несчастья происте­кают из того желания, которое, как заявляют особи противоположного пола, они испытывают друг по отношению к другу - Сегодня осталось только одно средство спасти несчастную святую Русь — нужно, чтобы мужчины-филопеды без отлагательств занялись сократической лю­бовью, а женщины отправлялись на скалы Левадии, чтобы почерпнуть уроки софизма.

И испустив сладострастный хрип, он разрядился в очаровательную попку своего сына.

Дата добавления: 2015-08-27