Черный обелиск 20 страница

XXII

В спальне старика Кнопфа вдруг появляется призрак. Проходит некоторое время, и я в отраженном полуденном свете узнаю фельдфебеля. Итак, он еще жив, встал с постели и дотащился до окна. Серо-седая голова, серая ночная сорочка, глаза тупо уставились на мир за окном.
-- Взгляни-ка, -- говорю я Георгу. -- Не желает он умирать в сточной канаве, старый боевой конь хочет в последний раз взглянуть туда, где находится верденбрюкский водочный завод.
Мы наблюдаем за ним. Усы у него печально свисают с губы, точно блеклый кустарник. Глаза тусклые, свинцового цвета. Он некоторое время бессмысленно смотрит в окно, затем отворачивается.
-- Это был его последний взгляд, -- говорю я. -- Как трогательно, что даже такой очерствевший, бесчеловечный живодер еще раз хочет взглянуть на мир, прежде чем покинуть его навсегда. Вот тема для нашего поэта Хунгермана -- он ведь пишет на социальные темы.
-- А Кнопф бросает второй взгляд, -- говорит Георг.
Я встаю из-за аппарата "престо", на котором размножаю каталог для нашего представителя, и возвращаюсь к окну. Фельдфебель снова стоит у окна. Сквозь отсвечивающие стекла мы видим, как он подносит что-то ко рту и пьет.
-- Лекарство! -- замечаю я. -- Удивительно, что даже такая развалина все же цепляется за жизнь.
-- И вовсе это не лекарство, -- отвечает Георг, у которого зрение лучше моего. -- Лекарство не продается в бутылках из-под водки.
-- Что?
Мы открываем наше окно. Отражения исчезают, и я убежден, что Георг прав: старик Кнопф хлещет водку из явно водочной бутылки.
-- Удачная идея жены, -- говорю я, -- налить ему воды в бутылку из-под водки, чтобы он пил ее. Водки у него в комнате больше нет; ведь все обыскали сверху донизу.
Георг качает головой.
-- Будь там вода, он давно бы вышвырнул бутылку в окно. За все время, что я знаю старика, он употреблял воду только для умывания, да и то неохотно. Это водка, несмотря на все обыски, он ее где-то припрятал, а перед тобой, Людвиг, высокий пример того, как человек мужественно идет навстречу своей судьбе. Старый фельдфебель падет смертью храбрых на поле боя, сжимая рукой горло врага.
-- Может быть, позвать его жену?
-- Ты думаешь, ей удастся отнять у него бутылку?
-- Нет.
-- Врач сказал, что он проживет самое большее три-четыре дня. В таком случае -- какая разница?
-- Разница между христианином и фаталистом.
-- Господин Кнопф! -- кричу я. -- Господин фельдфебель!
Не знаю, услышал ли он меня, но он делает движение, словно приветствуя нас бутылкой. Потом продолжает пить.
-- Господин Кнопф! -- кричу я опять. -- Фрау Кнопф!
-- Поздно! -- говорит Георг.
Кнопф перестает пить и делает опять кругообразные движения бутылкой. Мы ждем, что он вот-вот упадет. Врач заявил, что даже капля алкоголя для него гибель. Через некоторое время он исчезает в глубине комнаты, словно труп, который медленно погружается в воду.
-- Прекрасная смерть, -- говорит Георг
-- Следовало бы сказать семье.
-- Оставь их в покое. Старик ведь был ужасный злыдень. Они рады, что он умирает.
-- Не знаю. Привязанность бывает разная. Ему можно бы сделать промывание желудка.
-- Он будет так противиться, что его еще удар хватит или печень лопнет. Но, если это успокоит твою совесть, позвони врачу Гиршману.
Я дозваниваюсь до врача.
-- Старик Кнопф только что высосал бутылочку водки, -- сообщаю я. -- Мы видели из нашего окна.
-- Залпом?
-- Кажется, двумя залпами. Какое это имеет значение?
-- Никакого. Просто из любопытства. Мир праху его.
-- А сделать ничего нельзя?
-- Ничего, -- отвечает Гиршман. -- Ему и так и так конец. Меня удивляет, что он проскрипел до сегодня. Поставьте ему памятник в виде бутылки.
-- Вы бессердечный человек, -- говорю я.
-- Вовсе не бессердечный. Я циник. А разницу вам следовало бы знать. Мы ведь с вами работаем в одинаковой области. Цинизм -- та же сердечность, только с отрицательным показателем, если я могу этим вас утешить. Выпейте в память возвратившегося к праотцам отчаянного пьяницы.
Я кладу трубку.
-- Кажется, Георг, -- говорю я, -- мне действительно давно пора расстаться с нашей профессией. От нее слишком грубеешь.
-- От нее не грубеешь, а тупеешь.
-- Еще хуже. Это не занятие для члена верденбрюкской академии поэтов. Разве могут сохраниться в человеке глубокое изумление, благоговение, страх перед смертью, если приходится расценивать ее по кассовым счетам или по стоимости памятников?
-- Даже в этом случае она остается смертью, -- отвечает Георг. -- Но я понимаю тебя. Давай пойдем к Эдуарду и молча выпьем стаканчик за упокой души старого служаки.

x x x

Под вечер мы возвращаемся домой. Час спустя из квартиры Кнопфа доносятся шум и крики.
-- Мир праху его, -- говорит Георг. -- Пойдем, нужно, как принято, выразить им сочувствие.
-- Надеюсь, они дошили свои траурные платья. Это единственное, что может в данную минуту их утешить.
Дверь не заперта. Мы открываем ее, не позвонив, и останавливаемся на пороге. Перед нами неожиданная картина. Посреди комнаты стоит старик Кнопф, в руке у него трость, он одет для выхода. Позади трех швейных машинок столпились его три дочери и жена. Кнопф яростно кряхтит и лупит их тростью. Одной рукой он для упора держится за головку ближайшей машинки, другой наносит удары. Бьет Кнопф не слишком сильно, но старается. По полу раскиданы траурные платья.
Понять все это очень нетрудно. Вместо того чтобы убить фельдфебеля, водка его настолько оживила, что он оделся и, вероятно, вознамерился предпринять обычный обход пивных. Так как никто ему не сказал, что болезнь его смертельна, а жена, из страха перед ним, не пригласила священника, который подготовил бы его к вечному блаженству, Кнопфу даже в голову не пришло, что он умирает. С ним уже не раз бывали такие припадки, поэтому он решил, что и теперь такой же. А его ярость вполне понятна: ни один человек не станет ликовать, увидев, что семья просто сбросила его со счетов и тратит деньги на дорогой траур.
-- Банда проклятая! -- хрипит он. -- Обрадовались? Да? Я покажу вам!
Желая ударить жену, он промахивается и шипит от ярости. Она крепко держит трость.
-- Но, отец, мы же должны заранее все приготовить. Врач...
-- Ваш врач болван! Отпусти трость, сатана! Отпусти, говорю, трость, скотина!
Маленькая кругленькая женщина наконец выпускает из рук конец трости. Кнопф, шипя, как селезень, размахивает перед ней своим оружием, удар обрушивается на одну из дочерей. Женщины, конечно, могли бы общими усилиями обезоружить ослабевшего старика, но он держит их в ежовых рукавицах, как фельдфебель своих рекрутов. Теперь дочери ухватились за трость и пытаются слезливо что-то объяснить ему.
Но Кнопф не слушает.
-- Отпустите трость, сатанинское отродье! Я вам покажу, как швырять деньги в окно!
Они снова отпускают трость, и Кнопф опять замахивается, но не попадает и от своего рывка падает на колени. Слюна пузырится на его ницшевских усах, когда он поднимается, чтобы, по совету Заратустры, снова заняться избиением своего гарема.
-- Ты умрешь, отец, если будешь так волноваться! -- плача, кричат дочери. -- Успокойся! Мы счастливы, что ты жив! Хочешь, мы сварим тебе кофе?
-- Кофе? Я вам сварю кофе! До смерти исколочу вас, сатанинское отродье! Бросить псу под хвост такие деньги...
-- Ведь мы можем все эти вещи снова продать, отец!
-- Продать! Я покажу вам, как продавать, стервы треклятые.
-- Но, отец, мы же еще не заплатили! -- кричит в полном отчаянии фрау Кнопф.
Это до него доходит. Кнопф опускает трость.
-- Что?
Тут подходим к нему мы.
-- Господин Кнопф, -- говорит Георг, -- примите мои поздравления.
-- Пошли вы к дьяволу! -- отвечает фельдфебель. -- Разве вы не видите, что я занят?
-- Вы переутомляетесь.
-- Да? А вам какое дело? Тут моя семейка разоряет меня...
-- Ваша жена устроила выгоднейшее дело. Если она завтра продаст эти траурные платья, то благодаря инфляции заработает на этом несколько миллиардов, особенно если за материал еще не заплачено.
-- Нет, мы еще не платили! -- восклицает весь квартет.
-- Поэтому вы радоваться должны, господин Кнопф! За время вашей болезни доллар очень поднялся. Вы, сами того не подозревая, заработали на реальных ценностях.
Кнопф настораживается. Об инфляции он знает потому, что водка все дорожает.
-- Значит, заработал... -- бормочет он. Затем повертывается к своим четырем нахохлившимся воробьям.
-- А памятник вы тоже мне купили?
-- Нет, отец! -- с облегчением восклицает квартет, бросая на нас умоляющие взгляды.
-- А почему? -- в ярости хрипит Кнопф. Женщины смотрят на него, вытаращив глаза.
-- Дуры! -- вопит он. -- Мы могли бы перепродать его! И с выгодой? Да? -- спрашивает он Георга.
-- Только если бы он был уже оплачен. Иначе мы бы просто взяли его обратно.
-- Ах, вздор! Ну мы бы продали его Хольману и Клотцу и рассчитались бы с вами. -- Фельдфебель снова повертывается к своему выводку. -- Дуры! Где деньги? Если вы не заплатили за материал, у вас еще должны быть деньги. Сейчас же подать их сюда!
-- Пойдем, -- говорит Георг. -- Эмоциональная часть кончилась. А деловая нас не касается.
Но он ошибся. Через четверть часа Кнопф является в контору. Его окружает, как облако, крепкий запах водки.
-- Я вывел их на чистую воду, -- заявляет он. -- Врать мне бесполезно. Жена во всем созналась. Она купила у вас памятник.
-- Но не заплатила за него. Забудьте об этом. Ведь он же вам теперь не нужен.
-- Она его купила, -- угрожающе настаивает фельдфебель. -- Есть свидетели. И не вздумайте увиливать! Говорите -- да или нет?
Георг смотрит на меня.
-- Так вот: ваша жена не то что купила памятник, а, скорее, приценялась.
-- Да или нет?
-- Мы так давно друг друга знаем, господин Кнопф, что можете забрать его, если хотите, -- говорит Георг, желая успокоить старика.
-- Значит, да. Дайте мне расписку. Мы опять переглядываемся: эта развалина, этот пришедший в негодность вояка быстро усвоил уроки инфляции. Он хочет взять нас наскоком.
-- Зачем же расписку? -- говорю я. -- Уплатите за памятник, и он ваш.
-- Не вмешивайтесь, вы, обманщик! -- набрасывается на меня Кнопф. -- Расписку! -- хрипит он. -- Восемь миллиардов! Сумасшедшая цена за кусок камня!
-- Если вы хотите получить его, вы должны немедленно уплатить, -- говорю я.
Кнопф сопротивляется героически. Лишь через десять минут он признает себя побежденным. Из тех денег, которые он отобрал у женщин, старик отсчитывает восемь миллиардов и вручает их нам.
-- А теперь давайте расписку, -- рычит он. Расписку он получает. Я вижу в окно его дам, они стоят на пороге своего дома. Оробев, смотрят они на нас и делают какие-то знаки. Кнопф выкачал из них все до последнего паршивого миллиона. Он наконец получает квитанцию.
-- Так, -- говорит он Георгу. -- А сколько вы теперь дадите за памятник? Я продаю его.
-- Восемь миллиардов.
-- Как? Вот жулик! Я сам за него заплатил восемь миллиардов! А где же инфляция?
-- Инфляция остается инфляцией. Памятник стоит сегодня восемь с половиной миллиардов. Восемь -- это покупная цена, а полмиллиарда мы должны заработать при продаже.
-- Что? Вы мошенник! А я? А где же мой заработок на этом деле? Вы хотите его прикарманить? Да?
-- Господин Кнопф, -- вступаюсь я. -- Если вы купите велосипед, а через час его снова продадите, вы не вернете себе полностью покупной цены. Так бывает при розничной торговле и при оптовой -- словом, со всяким покупателем; на этом зиждется наша экономика.
-- Пусть ваша экономика идет ко всем чертям! -- бодро заявляет фельдфебель. -- Коли велосипед куплен, значит, он использованный, хоть на нем и не ездили. А мой памятник совсем новенький.
-- Теоретически он тоже использованный, -- замечаю я. -- Экономически, так сказать. Кроме того, не можете же вы требовать, чтобы мы терпели убыток только потому, что вы не умерли!
-- Жульничество, сплошное жульничество!
-- Да вы оставьте памятник себе, -- советует Георг. -- Это отличная реальная ценность. Когданибудь он же вам пригодится. Бессмертных семейств нет.
-- Я продам его вашим конкурентам. Да, Хольману и Клотцу, если вы сейчас же не дадите мне за него десять миллиардов!
Я снимаю телефонную трубку.
-- Подите сюда, мы облегчим вам дело. Вот, звоните. Номер 624.
Кнопф растерян, он отрицательно качает головой.
-- Такие же мошенники, как и вы! А что будет завтра стоить памятник?
-- Может быть, на один миллиард больше. Может быть, на два или на три миллиарда.
-- А через неделю?
-- Господин Кнопф, -- говорит Георг, -- если бы мы знали курс доллара заранее, мы не сидели бы здесь и не торговались с вами из-за надгробия.
-- Очень легко может случиться, что вы через месяц станете биллионером, -- заявляю я.
Кнопф размышляет.
-- Я оставлю памятник себе, -- рычит он. -- Жалко, что я уже уплатил за него.
-- Мы в любое время выкупим его у вас обратно.
-- Ну еще бы! А я и не подумаю! Я сохраню его для спекуляции. Поставьте его на хорошее место. -- Кнопф озабоченно смотрит в окно. -- А вдруг пойдет дождь!
-- Надгробия выдерживают дождь.
-- Глупости! Тогда они уже не новые. Я требую, чтобы вы поставили мой в сарай! На солому.
-- А почему бы вам не поставить его в свою квартиру? -- спрашивает Георг. -- Тогда он зимой будет защищен и от холода.
-- Вы что, спятили?
-- Ничуть. Многие весьма почтенные люди держат даже свой гроб в квартире. Главным образом святые и жители Южной Италии. Иные используют его годами даже как ложе. Наш Вильке там наверху спит в гигантском гробу, когда так напьется, что уже не в состоянии добраться до дому.
-- Не пойдет! -- восклицает Кнопф. -- Там бабы! Памятник останется здесь! И чтобы был в безукоризненной сохранности! Вы отвечаете! Застрахуйте его за свой счет!
С меня хватит этих фельдфебельских выкриков.
-- А что, если бы вы каждое утро устраивали перекличку со своим надгробием? -- предлагаю я. -- Сохранилась ли первоклассная полировка, равняется ли он точно на переднего, хорошо ли подтянут живот, на месте ли цоколь, стоят ли кусты навытяжку? И если бы вы этого потребовали, господин Генрих Кроль мог бы каждое утро, надев мундир, докладывать вам, что ваш памятник занял свое место в строю. Ему это, наверное, доставляло бы удовольствие.
Кнопф мрачно уставился на меня.
-- На свете, наверное, было бы больше порядка, если бы ввели прусскую дисциплину, -- отвечает он и свирепо рыгает. Запах водки становится нестерпимым. Старик, вероятно, уже несколько дней ничего не ест. Он рыгает вторично, на этот раз мягче и мелодичнее, еще раз уставляется на нас безжалостным взглядом кадрового фельдфебеля в отставке, повертывается, чуть не падает, выпрямляется и целеустремленно шествует со двора на улицу, а потом сворачивает влево, в сторону ближайшей пивной, унося в кармане оставшиеся миллиарды семьи.

x x x

Герда стоит перед спиртовкой и жарит голубцы. Она голая, в стоптанных зеленых туфлях, через правое плечо перекинуто кухонное полотенце в красную клетку. В комнате пахнет капустой, салом, пудрой и духами, за окном висят красные листья дикого винограда, и осень заглядывает в него синими глазами.
-- Как хорошо, что ты еще раз пришел, -- говорит она. -- Завтра я отсюда съезжаю.
-- Да?
Она стоит перед спиртовкой, ничуть не смущаясь, уверенная в красоте своего тела.
-- Да, -- отвечает она. -- Тебя это интересует?
Она повертывается и смотрит на меня.
-- Интересует, Герда, -- отвечаю я. -- Куда же ты переезжаешь?
-- В гостиницу "Валгалла".
-- К Эдуарду?
-- Да, к Эдуарду.
Она встряхивает сковородку с голубцами.
-- Ты что-нибудь имеешь против? -- спрашивает она, помолчав.
Я смотрю на нее. Что я могу иметь против? -- думаю я. -- Если бы я мог что-нибудь иметь против! Мне хочется солгать, но я знаю, что она видит меня насквозь.
-- Разве ты уходишь из "Красной мельницы"?
-- Я давным-давно покончила с "Красной мельницей". Тебе просто было наплевать. Нет, я бросаю свою профессию. У нас с голоду подохнешь. Я просто остаюсь в городе.
-- У Эдуарда, -- замечаю я.
-- Да, у Эдуарда, -- повторяет она. -- Он поручает мне бар. Буду разливать вина.
-- Значит, ты и жить будешь в "Валгалле"?
-- Да, в "Валгалле", наверху, в мансарде. И работать в "Валгалле". Я ведь уж не так молода, как ты думаешь. Нужно подыскать что-нибудь прочное до того, как я перестану получать ангажементы. Насчет цирка тоже ничего не вышло. Это была просто последняя попытка.
-- Ты еще много лет будешь получать ангажементы, Герда, -- говорю я.
-- Ну уж тут ты ничего не смыслишь. Я знаю, что делаю.
Я смотрю на красные лозы дикого винограда, Которые покачиваются за окном. И чувствую себя словно дезертир, хотя для этого нет никаких оснований. Мои отношения с Гердой -- просто отношения девушки с солдатом, приехавшим в отпуск, и только; однако для одного из двух партнеров они почти всегда становятся чем-то большим.
-- Я сама хотела тебе все это сказать, -- заявляет Герда.
-- Ты хотела сказать, что между нами все кончено?
Она кивает.
-- Я играю в открытую. Эдуард -- единственный, кто предложил мне что-то постоянное, то есть место, а я знаю, что это значит. Я не хочу никакого обмана.
-- Почему же... -- я смолкаю.
-- Почему же я все-таки с тобой еще спала? Ты это хотел спросить, -- говорит Герда. -- Разве ты не знаешь, что все бродячие артисты сентиментальны? -- Она вдруг смеется. -- Прощание с молодостью. Иди, голубцы готовы.
Она ставит на стол тарелки. Я наблюдаю за ней, и мне вдруг становится грустно.
-- А как поживает твоя великая небесная любовь? -- спрашивает она.
-- Никак, Герда, никак.
Она кладет голубцы на тарелки.
-- Когда у тебя будет опять романчик, -- говорит Герда, -- никогда не рассказывай девушке про свои другие любови. Понимаешь?
-- Да, -- отвечаю я. -- Мне очень жаль, Герда.
-- Ради Бога, замолчи и ешь!
Я смотрю на нее. Она спокойна и деловита, выражение лица ясное и решительное, она с детства привыкла к независимости, знает, чего ей ждать от жизни, и примирилась с этим. В Герде есть все, чего нет во мне, и как было бы хорошо, если бы я любил ее; жизнь стала бы ясной и вполне обозримой, всегда было бы известно, что нам для нее нужно -- не слишком многое, но самое бесспорное.
-- Знаешь, многого я не требую, -- говорит Герда. -- Ребенком меня били, а потом я убежала из дому. Теперь с меня хватит моего призвания. Я хочу стать оседлой. Эдуард -- это не так уж плохо.
-- Он скуп и тщеславен, -- заявляю я и тотчас злюсь на себя, зачем я это сказал.
-- Все лучше, чем если человек, за которого собираешься замуж, шляпа и мот.
-- Вы намерены пожениться? -- спрашиваю я, пораженный. -- И ты ему действительно веришь? Да он тебя использует, а сам потом женится на дочери какого-нибудь владельца гостиницы, у которого есть деньги.
-- Ничего он мне не обещал. Я только заключила с ним контракт насчет бара на три года. А за эти три года он убедится, что не может без меня обойтись.
-- Ты изменилась, -- говорю я.
-- Эх ты, дуралей, просто я приняла решение.
-- Скоро ты вместе с Эдуардом будешь ругать нас за то, что у нас все еще есть дешевые талоны.
-- Остались?
-- Хватит еще на полтора месяца. Герда смеется.
-- Я не буду вас ругать. А кроме того, вы ведь в свое время заплатили за них то, что они стоили.
-- Это наша единственная удачная биржевая операция. -- Герда убирает тарелки, и я смотрю на нее. -- Я оставлю их Георгу. Больше я не приду в "Валгаллу".
Герда повертывается ко мне. Она улыбается, но в глазах нет улыбки.
-- Почему же? -- спрашивает она.
-- Не знаю. Мне так кажется. А может быть, и приду."
-- Конечно, придешь! Почему бы тебе не прийти?
-- Да, почему бы? -- повторяю я упавшим голосом.
Снизу доносятся приглушенные звуки пианолы. Я встаю и подхожу к окну.
-- Как скоро пролетел этот год, -- говорю я.
-- Да, -- отвечает Герда и прижимается ко мне. -- Между прочим, типично: понравится женщине кто-нибудь, так непременно окажется вроде тебя, ну и не подойдет ей. -- Она отталкивает меня. -- Уж иди, иди к своей небесной любви -- что ты понимаешь в женщинах?
-- Ничего. Она улыбается.
-- И не пытайся их понять, мальчик. Так лучше. А теперь иди! На, возьми вот это. Она дает мне монету.
-- Что это такое? -- спрашиваю я.
-- Человек, который переправляет людей через воду. Он приносит счастье.
-- А тебе он принес счастье?
-- Счастье? -- отзывается Герда. -- Счастьем люди называют очень многое. Может быть, и принес. А теперь уходи.
Она выталкивает меня из комнаты и запирает за мною дверь.
Я спускаюсь по лестнице. Во дворе мне попадаются навстречу две цыганки. Они теперь участвуют в программе ресторана. Женщины-борцы давно уехали.
-- Погадать, молодой человек? -- спрашивает младшая цыганка. От нее пахнет чесноком и луком.
-- Нет, -- отвечаю я. -- Сегодня нет.

x x x

Гости Карла Бриля крайне взбудоражены. На столе лежит груда денег, вероятно, тут биллионы. Противник хозяина похож на тюленя, и у него очень короткие ручки. Он только что проверил, крепко ли забит в стену гвоздь, и возвращается к остальным.
-- Еще двести миллиардов, -- заявляет он звонким голосом.
-- Принимаем, -- отвечает Карл Бриль. Дуэлянты выкладывают деньги.
-- Кто еще хочет? -- спрашивает Карл. Желающих не находится. Ставки слишком высоки. Пот светлыми каплями струится по лицу Карла, но он уверен в победе. Он разрешает тюленю еще раз легонько ударить по гвоздю молотком; поэтому ставка в пятьдесят против пятидесяти для него изменена на сорок против шестидесяти.
-- Вы бы не сыграли "Вечернюю песню птички"? -- обращается он ко мне.
Я сажусь за рояль. Вскоре появляется и фрау Бекман в своем ярко-красном кимоно. Сегодня она меньше, чем обычно, напоминает статую; горы ее грудей колышутся, как будто под ними бушует.землетрясение, и глаза другие, чем обычно. Она не смотрит на Карла Бриля.
-- Клара, -- говорит Карл. -- Ты знаешь всех этих господ, кроме господина Швейцера. -- Затем делает изящное движение рукой, представляя ей гостя: -- Господин Швейцер.
Тюлень кланяется с удивленным и несколько озабоченным выражением. Он косится на деньги, потом на эту кубическую Брунгильду. Гвоздь обматывают ватой, и Клара становится в нужную позу. Я исполняю двойные трели и смолкаю. Наступает тишина.
Фрау Бекман стоит спокойно, сосредоточившись. Потом тело ее дважды содрогается. Вдруг она бросает на Карла Бриля безумный взгляд.
-- Очень сожалею, -- произносит она, стиснув зубы. -- Не могу.
Она отходит от стены и удаляется из мастерской.
-- Клара! -- вопит Карл.
Она не отвечает. Тюлень разражается жирным хохотом и начинает подсчитывать деньги. Собутыльников Бриля точно сразила молния. Карл Бриль испускает стон, бросается к гвоздю, возвращается обратно.
-- Одну минуту! -- говорит он тюленю. -- Одну минуту, мы еще не кончили! Когда мы держали пари, то договорились о трех попытках. Но было только две!
По лицу Карла пот буквально льется струями. К собутыльникам вернулся дар речи.
-- Попыток было только две, -- заявляют они. Вспыхивает спор. Я не слушаю. Мне кажется, я на другой планете. Это ощущение вспыхивает на миг, очень яркое и нестерпимое, и я рад, когда оказываюсь снова в силах прислушаться к спорящим голосам. Но тюлень воспользовался создавшимся положением: он согласен на третью попытку, если пари будет перезаключено на новых условиях -- а именно тридцать против семидесяти в его пользу. Карл, обливаясь потом, на все согласен. Насколько я понимаю, он ставит половину всей мастерской, включая и машину для скоростного подшивания подметок.
-- Пойдемте, -- шепчет он мне. -- Поднимитесь со мной наверх! Мы должны уговорить ее! Она нарочно это сделала.
Мы взбираемся по лестнице. Оказывается, фрау Бекман поджидала Карла. Она лежит в своем кимоно с фениксом на кровати, взволнованная, удивительно красивая -- для тех, кто любит толстых женщин, -- к тому же она в полной боевой готовности.
-- Клара, -- шепчет Карл. -- Зачем? Ведь ты сделала это нарочно!
-- Вот как! -- восклицает фрау Бекман.
-- Определенно! Я знаю. Но, клянусь тебе...
-- Не клянись, клятвопреступник! Ты, негодяй, спал с кассиршей из "Гогенцоллерна"! Ты омерзительная свинья!
-- Я? Какое вранье! Кто тебе сказал!
-- Вот видишь, ты сознаешься?
-- Я сознаюсь?
-- Ты только что сознался! Спросил, кто мне сказал. Кто же мне может сказать, если этого не было?
Я с состраданием смотрю на великого пловца Карла Бриля. Он не боится самой ледяной воды, но сейчас он, без сомнения, погиб. На лестнице я посоветовал ему не допускать словесных препирательств, а просто на коленях вымаливать у фрау Бекман прощение и ни в чем не сознаваться. А вместо того он начинает упрекать ее по поводу какого-то господина Клетцеля. В ответ она наносит ему ужасный удар по переносице. Карл отскакивает и хватается за свой толстый нос, проверяя, идет ли кровь, и нагибается с воплем ярости, чтобы в качестве старого борца схватить фрау Бекман за волосы, сорвать ее с постели, стать ногой на ее затылок и обработать ее мощные окорока своим тяжелым ремнем. Я даю ему пинок средней силы, он повертывается, готовый напасть и на меня, видит мой многозначительный взгляд, мои поднятые руки и беззвучно шепчущие губы и приходит в себя, его бешенство угасло. В карих глазах снова вспыхивает человеческий разум. Он коротко кивает, причем кровь хлещет у него из носу, снова повертывается и опускается на пол перед кроватью фрау Бекман, восклицая:
-- Клара! Я ни в чем не повинен. Но все-таки прости меня!
-- Свиненок! -- кричит она. -- Ты вдвойне свиненок! Мое кимоно!
Она отдергивает дорогое кимоно.
-- Лжешь, проклятый! -- заявляет она. -- А теперь еще это!
Я замечаю, что Карл, как человек честный и простой, ожидал немедленной награды за свое стоянье на коленях и теперь опять готов прийти в ярость. Если он, при том, что у него из носу течет кровь, начнет борьбу, все пропало. Фрау Бекман еще, может быть, простит ему кассиршу из "Гогенцоллерна", но испорченное кимоно -- никогда.
Я сзади наступаю ему на ногу, сжимаю рукою плечо, чтобы он не поднялся, и говорю:
-- Фрау Бекман, он не виноват! Он пожертвовал собою ради меня. i
-- То есть как?
-- Ради меня, -- повторяю я. -- Среди однополчан это бывает...
-- Что? Знаю я вас, с вашим проклятым военным товариществом, вы лгуны и негодяи... И вы хотите, чтобы я вам поверила?
-- Да, пожертвовал, -- повторяю я. -- Он Меня с кассиршей познакомил, вот и все.
Фрау Бекман выпрямляется, глаза у нее сверкают.
-- Как? Вы хотите меня уверить, будто такой интересный молодой человек, как вы, польстится на эту рухлядь, на эту развалину, на эту падаль?
-- Не польстился, сударыня. Но на безрыбье и рак рыба. Когда пропадаешь от одиночества...
-- Молодой человек, вы можете найти и получше.
-- Молод, но беден, -- ответствую я. -- В наше время женщины требуют, чтобы их водили по барам, и будем говорить откровенно: если вы не верите, что меня, молодого холостяка, одинокого среди шторма инфляции, могла привлечь эта кассирша, то совершенно нелепо предположить, что Карл Бриль, человек, пользующийся благосклонностью красивейшей и интереснейшей из всех верденбрюкских дам... правда, совершенно не заслуженно...
Это подействовало.
-- Он негодяй! -- восклицает фрау Бекман. -- А что не заслуженно это факт.
Карл делает движение к ней.
-- Клара, в тебе вся моя жизнь! -- доносятся его вопли, приглушенные окровавленными простынями.
-- Я же твой текущий счет, бесчувственный ты камень! -- фрау Бекман повертывается ко мне. --
А как у вас получилось с этой дохлой козой, с кассиршей?
Я энергично мотаю головой.
-- Ничего! У нас ничего не получилось! Мне было слишком противно!
-- Я бы вам это наперед предсказала, -- заявляет фрау Бекман, очень довольная.
Бой окончен. Мы отступаем, но еще переругиваемся. Карл обещает Кларе кимоно цвета морской воды с цветами лотоса, ночные туфли на лебяжьем пуху. Потом он уходит, чтобы промыть нос холодной водой, а фрау Бекман встает.
-- На какую сумму пари?
-- На большую. Несколько биллионов.
-- Карл! -- зовет она. -- Пусть часть господина Бодмера будет двести пятьдесят миллиардов.
-- Ну, само собой разумеется, Клара. Мы спускаемся по лестнице. Внизу сидит тюлень под надзором Карловых дружков. Мы узнаем, что в наше отсутствие он попытался смошенничать, но собутыльники Карла успели вырвать у него из рук молоток. Фрау Бекман презрительно улыбается -- и через полминуты гвоздь лежит на полу. Затем она величественно удаляется под звуки "Свечения Альп".
-- Камрад есть камрад, -- растроганно говорит мне позднее Карл Бриль.
-- Вопрос чести! Но как это произошло у вас с кассиршей?
-- Ну что тут сделаешь? -- отвечает Карл. -- Вы знаете, как иной раз вечером бывает тоскливо! Но я не ждал, что эта стерва еще будет болтать! Не желаю я больше иметь дело с этими людьми. А вы, дорогой друг, выбирайте, что хотите! -- он указывает на куски кожи. -- В подарок! Башмаки на заказ высшего качества -- какие пожелаете:. опойковые -- черные, коричневые, желтые, или лакированные, или замшевые, -- я сам их сделаю для вас...
-- Лакированные, -- отвечаю я.

x x x

Возвращаюсь домой и вижу во дворе темную фигуру. Это, бесспорно, старик Кнопф, он только что вернулся и, словно не был смертельно болен, уже готовится опозорить обелиск.
-- Господин фельдфебель, -- говорю я и беру его за локоть. -- Теперь у вас есть для ваших детских проделок свой собственный памятник. Вот и пользуйтесь им!
Я отвожу Кнопфа к его надгробию и жду перед своей дверью, чтобы не дать ему вернуться к обелиску.
Кнопф смотрит на меня, вытаращив глаза.
-- На мой собственный памятник? Вы спятили. Сколько он теперь стоит?
-- По курсу доллара на сегодняшний вечер -- девять миллиардов.
-- И на него я буду мочиться?
Кнопф обводит глазами двор, потом, пошатываясь и ворча, уходит к себе. То, что не удавалось никому, сделало простое понятие собственности! Фельдфебель пользуется теперь своей уборной. Вот и говори тут о коммунизме! Собственность рождает стремление к порядку!
Я стою еще некоторое время во дворе и размышляю: ведь природе понадобились миллионы лет, чтобы, развиваясь от амебы, через рыбу, лягушку, позвоночных и обезьян, создать старика Кнопфа, существо, набитое физическими и химическими шедеврами, обладающее системой кровообращения, совершенной до гениальности, механизмом сердца, на который хочется молиться, печенью и двумя почками, в сравнении с которыми заводы ИГ Фарбениндустри -- просто халтура; и это в течение миллионов лет тщательно усовершенствуемое чудесное существо отставной фельдфебель Кнопф -- создано было лишь для того, чтобы прожить на земле весьма недолгий срок, терзать деревенских парнишек и затем, получив от государства довольно приличную пенсию, предаться пьянству! Действительно, Господь Бог иной раз усердно трудится, а получается пшик!
Покачивая головой, я включаю свет в своей комнате и смотрюсь в зеркало. Вот еще один шедевр природы, который тоже хорошенько не знает, что ему с собою делать. Я выключаю свет и раздеваюсь в темноте.

Дата добавления: 2015-08-27