ПЕРЕВОД 5 страница

Не нашей добычей обогащаются и ваши князья, и бояре, и вельможи. В нее облачаются и ходят, и «кичатся подолами своих одежд», гордясь благодаря простым людям, со столь давних времен живущим в изобилии, многие годы живущим в изобилии и занимающимся промыслами. Не наша ли добыча посылается и в Орду, и доходит до самого того мнимого царя, и даже в Царьград, и к немцам, и к литовцам, и в прочие города и страны, и к дальним народам? И потому еще наша вера гораздо лучше вашей, что у нас один человек или вдвоем многократно выходит на битву сразиться с медведем и, сразившись и победив его, убьет да и шкуру его принесет. У вас же на одного медведя ходит много народа, числом так до ста, а то и двух сотен. И нередко то привезут медведя, добыв, то без него возвращаются, без успеха, ничего не везя, а напрасно трудившись, что кажется нам смехотворным и вздорным. И вот почему еще наша вера лучше: у нас новости быстро доходят. Если что случится в дальней стороне, в ином городе, в тридевятой земле, — если что случится в этот день — в тот же день, в тот же час имеются у нас полные известия, каковые вы, христиане, с трудом можете узнать через много дней и долгое время не знаете. Потому-то наша вера много лучше вашей, что имеем многих помогающих нам богов». Божий же священник, отвечая, сказал ему: «Исповедуя многобожие и признавая многих богов, не тем ли хвалишься, окаянный, чего подобало бы более стыдиться, по сказанному: «Да постыдятся все поклоняющиеся истуканам, похваляющиеся своими идолами?»«<...> Отвечая, кудесник сказал: «В той вере, в которой я родился и воспитывался, и вырос, и прожил, и состарился, в которой пребывал все дни моей жизни, — пусть я и умру в ней, к которой привык и ныне, в старости, не могу от нее отказаться и хулить ее. И не думай, что я тебе так говорю только от себя, но — от всех людей, живущих на этой земле. Думаю, что слова, которые говорю тебе, не только мои, к тебе я словно бы от лица всех пермяков обращаюсь. Разве я много лучше отцов моих, чтобы так поступить? Так ведь прожили наши деды, прадеды и прапрадеды. Я ли окажусь лучше их? Да не будет так ни в коем случае. Скажи же мне, какую истину имеете вы, христиане, что дерзаете так пренебрегать вашей жизнью?» Божий же иеромонах, отвечая, сказал ему: «Послушай о силе нашего Бога и тайне нашей веры». И начал говорить о милосердии Божьем и о его заботе о нас. И так с помощью Священного Писания начав от сотворения мира, от создания твари, то есть от Адама, и до распятия Христова и воскресения и вознесения — и так до конца света.

И пребыста сама два, токмо другъ съ другом истязающеся словесы, весь день и всю нощъ, без брашна и без сна пребывающи, ни престатья имуще, ни почиваниа сотваряюще, ни сну вдающеся, но присно о спирании супротивляхуся, словесы упражняхуся. И убо аще и много изглагола к нему, но обаче мняшеся, аки на воду сѣявъ. «Въ душу бо, — рече, — безумнаго не внидеть мудрость, ниже имат вкоренится въ сердцы оскверненѣ».[217] Кудесникъ же, аще и многая поучениа слышавъ, но ни единому же вѣрова и не внимаше глаголемых и не приимаше прежереченых, но, супротивъ пряся, отвещеваше, глаголя: «Азъ не иму вѣры. То все мнит ми ся лжа и басни, и кощуны, вами умышлены. И азъ не вѣрую, аще не прииму искушениа вѣры».

И пребывали вдвоем наедине, лишь друг с другом в словах состязаясь, весь день и всю ночь, пребывая без еды и без сна, не имея перерыва, не делая отдыха, не предаваясь сну, но постоянно противостояли в споре, противоборствовали словами. И хоть многое <Стефан> высказал ему, казалось, тем не менее, что будто на воду сеял. «Ибо в душу, — сказано, — безумного не войдет мудрость и не сможет укорениться в оскверненном сердце». Кудесник же, хоть и много поучений услышал, но ни одному не верил и не внимал сказанному, и не принимал вышеизложенного, но, выступая против, отвечал, говоря: «Я не верю. Все это мне кажется ложью и вымыслом, и вздором, придуманным вами. И я не уверую, если не испытаю веру».

И бысть по словесѣх сих, егда скончашася вся словеса си, по мнозѣх распрѣниих и супротиворѣчии, изволися има обѣма, и избраста себѣ оба сама — два и восхотѣста приати искушение вѣры. И рекоста другъ ко другу: «Придивѣ и вожжевѣ огнь и внидевѣ во нь, яко и сквозѣ огнь пламененъ проидева, посреди пламени горяща вмѣсте, купно проидева оба — азъ же и ты, и ту приимевѣ искушение, и ту возмевѣ извѣщение вѣры: да иже изидет цѣлъ и невреженъ, сего вѣра права есть, и тому вси послѣдуим. И паки, другойцы, другое извещение приимем. Тѣм же образом придевѣ оба, имшася за руцѣ когождо, и внидевѣ вкупѣ въ едину пролубь и низ снидевѣ, въ глубину реки Вычегды, и пустивѣся нанизъ по подледью и паки по часѣ доволнѣ, ниже единого плеска, единою пролубью оба купно, паки возникневѣ. Да егоже аще вѣра права будет, сии цѣлъ изидет, невреженъ, и тому прочее вси повинуются». И угодно бысть слово се пред всѣм народом людии, и рѣша вси людие: «Воистину добръ глаголъ, еже рѣсте дньсь».

И после этих слов, когда все эти слова кончились, после многих распрей и споров решили они оба избрать самих себя, желая испытать веру. И сказали друг другу: «Пойдем и разожжем огонь и войдем в него да и сквозь огонь пламенный пройдем, посреди горящего пламени вместе, вдвоем пройдем оба — я и ты, и здесь будет нам испытание, и здесь получим доказательство <истинности> веры: кто выйдет цел и невредим, у того вера правая, и за тем все последуем. И еще кроме того иное доказательство получим. Таким же образом пойдем оба, взявши друг друга за руки, и войдем вместе в одну прорубь и спустимся вниз, в глубину реки Вычегды, и устремимся вниз по течению подо льдом и потом, спустя достаточное время, пониже одного плеса из одной проруби оба вместе вновь появимся. Чья вера будет правой, тот целым выйдет, невредимым, и ему все в дальнейшем подчинятся». И по душе была эта речь всей толпе народа, и сказали все люди: «Поистине, хорошо то слово, что сказали вы сегодня».

Съшедшимся бес числа людем, и Стефанъ сам, посредѣ их стоя, приглашаше же пришедшим: «Мужи и братиа, слышасте ли словеса сиа от устъ наших? Вонмѣте же разумно глаголемая и „будете, не обинующеся лица человѣча"[218] и не стыдящеся ни единого наю, но „праведенъ судъ судите".[219] Мнѣ бо подвигъ крѣпокъ предлежит, и азъ с радостию тщуся подвизатися и пострадати. И не точию же се, но и умрети рад есмъ за святую вѣру православную». (...)

Когда сошлось бесчисленное множество людей, сам Стефан, стоя среди них, призывал пришедших: «Мужи и братья, слышали ли вы эти слова из уст наших? Внемлите же сказанному разумно и «не будете взирать на лица человеческие» и стыдиться ни одного из нас, но «праведным судом судите». Ибо мне предстоит трудный подвиг, и я с радостью стремлюсь совершить его и пострадать. И не только это, но и умереть я рад за святую веру православную». <...>

И сотворь молитву, рекъ: «Аминь», и по «Аминѣ» рече к людем: «Миръ вам. Спасетеся. Простите и молите о мнѣ. „Терпѣнием бо течем на предлежащий нам подвигъ, взирающе к началнику вѣре, свершителю Исусу"».[220] И тако тщашеся, дръзая внити во огнь, и обращъся к волхву, и рече ему: «Поидевѣ оба вкупѣ, имшася за руцѣ, якоже обѣщаховѣся». Онъ же не поиде. Устрашився шума огненаго, ужасенъ бывъ, обаче не вниде — народу же предстоящу, человѣком собраным, людем зрящим во очию лѣповидцемъ. Огню горящу, и пламени распалающуся; преподобный же паче прилежаше ем, понужая его, но и рукою явъ за ризу влъхва и крѣпко съжемъ ю, похващаше и и нудма влечаше и къ огню очима. Чародѣй же паки въспять въспящашеся. И елижды сему бываему, толь краты же сий, нагло влеком, вопиаше, глаголя: «Не дѣйте мене, да почию!» Паки же третицею стуживъ си, преподобный позываше и, глаголя: «Поидивѣ, да внидевѣ оба во огнь палящъ, по словеси твоему и по суду твоему, якоже изволилъ еси». Онъ же не хотяше внити. И рече ему Стефанъ: «Не се ли суть твоя словеса, яже преже глаголалъ еси? Не сам ли ты сиа избралъ еси и тако восхотѣлъ еси „искусити Бога жива"?[221] То како нынѣ сего сотворити не хощеши?» Онъ же, пометая себе, биаше челом и, припадая пред ногама его, обавляше вину сущу свою, и немощъ свою излагая, суетьство же и прелесть свою обличая.

И, сотворив молитву, произнес «Аминь» и после «Аминь» сказал людям: «Мир вам. Спаситесь. Простите и молитесь обо мне. «Пойдем же с терпением на предстоящий нам подвиг, взирая на главу и создателя веры Иисуса»«. Таковое он имел усердие, дерзая войти в огонь, и, обратившись к волхву, сказал ему: «Пойдем оба вместе, взявшись за руки, как обещали». Он же не пошел. Испугавшись шума огненного, был он в ужасе, не вошел все-таки — в присутствии народа, перед собравшимися людьми, при том, что люди все хорошо видели своими глазами. Горел огонь и пламя распалялось; и преподобный еще пуще принялся за него, понуждая — и взявшись за одежду волхва рукой и крепко ее сжав, схватил его и силой потащил лицом к огню. Колдун же вновь стал пятиться назад. И сколько это происходило, столько же этот, насильно выволакиваемый, вопил, крича: «Не трогайте меня, оставьте в покое!» Понуждая его еще и в третий раз, преподобный призывал его со словами: «Пойдем, войдем оба в огонь палящий по слову твоему и рассуждению твоему, как ты пожелал». Он же не хотел войти. И сказал ему Стефан: «Не твои ли это слова, которые ты прежде говорил? Не сам ли ты это избрал и так захотел «испытать Бога живого?» Так почему же сейчас ты не хочешь этого сделать?» Он же, пав ниц, бил челом и, припадая к ногам его, признал свою вину, объявляя о своем бессилии и обличая суетность и обман свой.

Людие же, ту сущии, трикраты вопросиша я, глаголюще: «Поиди, лишене, что ради не идеши?» Онъ же трижды отвръжеся, глаголя, яко: «Не мощно ми ити, не дръзаю прикоснутися огню, щажуся и блюду приближитися, множеству пламени горящу, и, „яко сѣно сый сухое",[222] не смѣю воврещися, да не, „яко воскъ таетъ от лица огню, растаю",[223] да не ополѣю, яко воскъ и трава сухая, и внезапу сгорю и огнем умру, „и ктому не буду".[224] „И кая будет полза въ крови моей, егда сниду въ истлѣние?",[225] волшество „мое переиме инъ",[226] „и будет дворъ мой пустъ, и в погосте моем не будет живущаго"».[227]

Люди же, бывшие там, трижды его спросили, говоря: «Пойди, несчастный, почему не идешь?» Он же трижды отказался, говоря: «Не могу я идти, не осмеливаюсь прикоснуться к огню, остерегаюсь и опасаюсь приближаться, когда горит такое большое пламя и «будучи словно сухая трава», не смею в него броситься, чтобы «как тает воск от лица огня, не растаял» я, чтобы не был я опален, как воск и сухая трава и внезапно не сгорел и не погиб от огня, «и больше меня не было». «И какая будет польза в крови моей, если сойду в могилу?», колдовство «мое наследует другой», «и будет двор мой пуст, и в селении моем не будет живущего»«.

Преподобный же Стефанъ, побѣдився с волхвом различным симъ начинаниемъ, паки инѣм образом побѣду воздвиже на нь. И поим его с народомъ, и приведе и к рѣцѣ. И сотвориша двѣ велицѣ пролуби, — едину выше, а другую вдале, близъ, ова убо, яже есть врьхняа, а удуже понрети има обѣма вкупѣ, имшася за руцѣ; ова же нижняя, ею же низшедше по подледью и паки выспрь возницати. Чародѣивый же влъхвъ, и тамо, побѣженъ, посрамися. Но и тамо трикраты понуженъ бывъ, и многажды отвержеся, глаголя, яко: «Не мощенъ есмъ сице сотворити, аще и тмами виновата мя сотворите». Мужи же вопросиша и, глаголюще: «Обетшале злыми деньми, се нынѣ приспѣша лишениа твоя на тя. Рцы, оканне, что ради не вниде ниже во огнь, ниже в воду, но всячески посрамленъ еси?» Отвѣщав же волхвъ рече: «Азъ не навыкох преобидѣти огнь и воду, а дидаскалъ вашъ Стефанъ, въ дѣтьствѣ сый и во уности своей, научился есть от своего отца волшвением и чарованием умлъвливати огнь и воду, да ни огнь его жжет, ни вода его топит, — понеже наученъ есть тому и умѣет зило. Азъ же многи злокозненыя хитрости во всем своемъ житии училъ есмъ и умѣю чары творити, волъшвениа же и кудешениа, обаяниа же и потворы и прочая многи мечты, а сего единого не умѣю, — еже умолъвливати огнь и воду или преобидѣти а — у батька своего сего не навыкох».

Преподобный же Стефан, сразившись с волхвом таким образом, еще и по-иному одержал над ним победу. Взял он его с народом и привел его к реке. И сделали две большие проруби — одну выше, а другую — чуть подалее. В ту, что была верхней, следовало нырнуть им обоим вместе, взявшись за руки; а из той, что была нижней, пройдя подо льдом <по течению>, вновь наверх выйти. Чародей же волхв, будучи побежден, и там был посрамлен. И там он, будучи трижды понуждаем, многократно отказался, говоря: «Не могу я этого сделать, хоть и тысячу раз объявите меня виновным». Мужи же спросили его, говоря: «Обветшавший недобрыми днями, ныне настали для тебя твои несчстья. Скажи, окаянный, почему ты не вошел ни в огонь, ни в воду, а совершенно осрамился?» Отвечая, волхв сказал: «Не научился я побеждать огонь и воду, а дидаскал ваш Стефан в детстве и в юности своей научился от своего отца волшебством и колдовством заговаривать огонь и воду, чтобы ни огонь его не жег, ни вода его не топила, — поскольку он этому научен и хорошо умеет. Я же в своей жизни изучил многие злокозненные искусства и умею колдовать, волхвовать и кудесничать, зачаровывать и превращать, и устраивать многие другие наваждения, одного лишь не умею — заговаривать огонь и воду или укрощать их — этому я у батьки своего не научился».

Паки же людие вопросишай, глаголюще: «Повѣждь нам, чародѣйниче, что ради сице сотворилъ еси, — а вѣдый свою немощъ и зловѣрие держа и невѣрьствием одръжим сый, и за вѣру дерзо обещеваещися „проити огнь и воду"?»[228] Онъ же, отвеща, рече им: «Перевѣдал мя Стефанъ, мнѣ вопросившу его о умѣнии таковыя хитрости, онъ же ми отвеща: „Не умѣю азъ умолвити огня и воды, не учился азъ сего". Азъ же, сиа от него слышавъ, вѣровах слову его и помыслих в себѣ, глаголя: „Аще сии не умѣет, якоже и рече, но азъ тѣм пострашу его, хотя сам не умѣю". Но оному того не вѣдущу моего неумѣниа, надѣахся своими клюками переклюкати его и, одолѣвъ, посрамити его и восхищеныя внезапу оттръгнути от руку его и привести а паки въ свой давный обычай. Сих всѣх, увы мнѣ, не получих и „яму, юже ископах, впадох в ню",[229] и „в сѣти сей, юже скрых, увязе нога моя",[230] и „ровъ изрых ему, и сам вринухся во нь".[231] „И быша ми послѣдняя горши первых",[232] понеже Стефанъ, мя одолѣвъ, посрами и суетна мя показа, и всего мя немощна явль. И нынѣ что сотворю или камо бѣжу, не вѣдѣ. „Покры срамота лице мое",[233] и нынѣ нѣсть мнѣ отврести устъ поношению и студу. „Бых поношению сусѣдом моим и страх знаемым моим",[234] „подражание и поругание сущим окрестъ нас".[235] „Весь день срам мой предо мною есть, и студ лица моего покры мя"».[236] Людие же рѣша к нему: «Всюду, оканне, самъ свое изглагола погибелие. (...) Хощеши ли убо вѣровати и креститися, понеже уже препрѣнъ еси?» Очарованый же влъхвъ нечестивый не восхотѣ разумѣти истиннаго разума и тако, не обинуяся, рече: «Не хощу вѣровати и креститися».

Вновь люди спросили его, говоря: «Поведай нам, чародей, зачем ты это сделал, зная свое бессилие, пребывая в зловерии и будучи одержим безверием — дерзко обещал за веру «пройти огонь и воду»?» Он же, отвечая, сказал им: «Превзошел меня Стефан. Когда я спросил его о владении этим искусством, он мне ответил: «Не умею я заговаривать огонь и воду, не учился я этому». Я же, услышав это от него, поверил его слову и подумал про себя, рассуждая: «Если он не умеет, как и сказал, то я тем и напугаю его, хотя сам не умею». И в то время как он не знал о моем неумении, я надеялся своими хитростями его перехитрить и, одолев, посрамить его и похищенных исторгнуть внезапно из его рук и привести их вновь к своему древнему обычаю. Всего этого, увы мне, я не достиг и «упал в ту яму, которую выкопал», и «в сети, которую скрыл, запуталась нога моя», и «ров ему выкопал, и сам туда упал». «И было мне последнее хуже первого», поскольку Стефан, одолев меня, посрамил и показал, что я никчемный, и представил меня совершенно бессильным. И теперь не знаю, что делать или куда бежать. «Покрыл стыд лицо мое», и ныне не могу рта открыть от поношения и стыда. «Подвергся поношению у соседей моих и был пугалом для знакомых моих», «на посмешище и поругание живущим вокруг нас». «Всякий день срам мой предо мной, и стыд лица моего покрыл меня»«. Люди же сказали ему: «Везде, окаянный, ты сам провозгласил свою погибель. <...> Хочешь ли верить и креститься, ибо ты уже побежден?» Пребывая под чарами, нечестивый волхв не захотел понимать истинной мудрости и без обиняков так сказал: «Не хочу веровать и креститься».

Преподобный же, возрѣвъ к народу, и рече: «Вы же есте свѣдители симъ всѣмъ, рцѣте ми, что ся вам мнит?» Они же рѣша: «Повиненъ есть казни». Тогда мужи пермъстии, приступльше, и яша и и, имше, предаша и Стефану, глаголюще: «Возми сего и казни и, яко повиненъ есть казни и, по нашей пошлине, длъженхъ есть умрети, понеже слова Божиа не слушает, Евангелие хулит, проповѣдь евангельскую укаряет, благовѣствованию ругается, вѣре кристианьстѣй насмѣхается, Богу не вѣрует, поучениа не приемлет, „сѣет плевелы посреди пшеницы и отходит",[237] развращает люди новокрещеныя, велит тесати паки кумиры, но и зило противится словесем нашим. Нынѣ же послѣ всѣх и надо всѣми сими и в конецъ слову — тягался есть с тобою словесы и не утягалъ, но сам утяганъ есть, спирался о вѣре и не упрѣлъ, но и сам препрѣнъ бысть; измагался, да не измоглъ, но и сам побѣженъ бысть; и всюду посрамленъ есть, и всячески поруганъ бысть, и еще ктому невѣрьствует и креститися не хощет. Да како сий нѣсть достоинъ казни? И како не долженъ есть умрети? Да аще сего пустиши жива суща и непоругана и не казнена, то и пуще паки пакостити ему». Отвещавъ же Стефанъ, и рече им: «Ни убо, да не будет тако. И не буди рука наша на нашем вразѣ. Ни скоро руки моея не возложу на нь, ни, казня, показню его и смерти не предам его: не посла бо мене Христос бити, но благовѣстити, и не повелѣ ми мучити, но учити с кротостию и увещати с тихостию, ни повелѣ казнити, но наказати с милостию». (...) Таче обратився къ волхву, и рече: «Слышалъ ли еси вся си, о, прелестниче?» Онъ же отвеща: «Ей, отче честный, вся си предреченная слышах и съ твердостию внидоста въ слуха моя». И паки вопрошенъ бысть: «Уже ли ти не пакостити, ни развращати вѣры?» Онъ же отвеща: «Ни, отче честный. Аще ли ти буду пакостникъ или вѣре твоей развратникъ, тогда умру пред ногама твоима». Паки же преподобный рече к нему: «Се засвидѣтельствую ти днесь пред многими послухи и запрещением запрещаю ти, да не явишися нигдѣже в чем от предиреченых повиненъ. Аще ли обрящешися по днех нѣколицѣх по запрещении, преступая наша словеса сиа и не родя о них, тогда прочее каноньским епитемъям подлежиши и градскаго закона казнем повиненъ да будеши. Нынѣ повелеваю пустити тя. Изиди убо от лица нашего цѣлъ и неязвенъ, токмо прочее блюдися потом, да не злѣ постражеши». И се рекъ, мужи, дръжащии его, испустиша и. Онъ же искочи от них, яко елень, и идяше от лица собору, радуяся, яко не тепенъ.

Преподобный же, взглянув на народ, сказал: «Вы — свидетели всего этого, скажите мне, что вы думаете?» Они же сказали: «Подлежит казни». Тогда мужи пермские, приступив, взяли его и, взяв, передали его Стефану, говоря: «Возьми его и казни, ибо подлежит он казни и по нашему обычаю должен умереть, поскольку слова Божия не слушает, Евангелие хулит, проповедь евангельскую бранит, благовествование предает поруганию, над верой христианской насмехается, в Бога не верит, поучения не принимает, «сеет плевелы среди пшеницы и уходит», совращает новокрещеных людей, велит вновь вытесывать кумиров и весьма противится нашим словам. Ныне же, после всего и за всем этим, когда окончены слова, — боролся он с тобой словесно и не победил, а сам побежден; спорил о вере и не переспорил, а сам переспорен был; силился, да не осилил, еще и сам побежден был; и всюду посрамлен, и всячески был опозорен — и после этого еще и не верит, и креститься не хочет. Да как же он не заслуживает казни? И как же не должен умереть? Да если его живым отпустить и неопозоренным, и не казненным, то и больше еще будет вредить». Отвечая же, Стефан сказал им: «Нет же, да не будет так. Не поднимем руки своей на своего врага. Ни руки моей на него не подниму поспешно, ни покараю его, казнив, и смерти его не предам: ибо послал меня Христос не убивать, а благовествовать, и велел мне не мучить, а учить с кротостью и увещевать со спокойствием, велел не казнить, а наставлять с милостью». <...> Потом, обратившись к волхву, сказал: «Слышал ли все это, о обманщик?» Он же отвечал: «Ей, честной отец, все, что ты сказал сейчас, я слышал, и крепко вошло это в мои уши». И вновь был спрошен: «В самом ли деле не будешь вредить и разрушать веры?» Он же отвечал: «Нет, честной отец. Если же окажусь вредителем или разрушителем твоей веры, тогда умру пред ногами твоими». И вновь преподобный сказал ему: «Подтверждаю это сегодня перед многими свидетелями и повелением тебе повелеваю нигде не оказаться виновным в чем-либо из сказанного сейчас. Если же через некоторое время после повеления попадешься на нарушении наших слов и пренебрежении ими, то в дальнейшем попадешь под канонические епитимии и будешь подвергнут карам по гражданскому закону. Ныне повелеваю тебя отпустить. Уйди же от лица нашего цел и невредим, потом только, в дальнейшем, берегись, чтобы жестоко не пострадать». И сказал это, и мужи, державшие его, отпустили его. Он же бросился от них, будто олень, и ушел от собрания, радуясь, что не убит.

Отшедшу же влъхву, и се нѣцыи придоша къ Стефану, повѣдающе ему волъхвово напрасное лжеумиление, како дивляшеся влъхвъ разуму Стефаню и премудрости словесъ его и о дивнѣх отвѣтех его, и сам обличаем бяше от своеа совести, вѣдый, яко истину глаголеть Стефан и праведная наказует. Но влеком бѣ лукавным своим обычаем утвердившимся в нем чарованием, яко «броздьми и уздою одръжим бѣ»,[238] яко тмою, омраченъ волшвением своим и ко «свѣту истинному»[239] возрѣти не хотяше, паче же реку: не можаше. И того ради и вся словеса Стефанова забывъ, паки по первый свой ятся давный злый обычай. Преподобный же рече: «Прѣние наше еже с волхвом, в немже мала не скончася над нами одно слово, глаголющее: „Проидохом сквозѣ огнь и воду, и изведе ны в покой".[240] Но обаче отшедшу влъхву, обретохом покой по многих распрѣнии: от многиа истомы и от многословиа изведе ны в покой». О волъсвѣ же убо слово сицево да скратим и ту абие изоставим конецъ.

Когда же волхв ушел, пришли к Стефану некие люди, сообщая о пустом лжеумилении волхва, о том, как удивлялся волхв разуму Стефана и премудрости его слов, и дивным ответам его, и как сам был обличаем своей совестью, зная, что Стефан говорит истину и наставляет на праведное. Но, влекомый ложным своим обычаем через утвердившиеся в нем чары, словно «удерживался удилами и уздой», словно тьмой, омраченный своим волхвованием, на «свет истинный» взглянуть не хотел, более того скажу: не мог. И оттого, забыв все Стефановы слова, вновь взялся за свой первоначальный древний нечестивый обычай. Преподобный же сказал: «В споре нашем с волхвом чуть не сбылось о нас одно слово, гласящее: «Прошли мы сквозь огонь и воду, и вывел Он нас на покой». Ибо когда ушел волхв, обрел я покой после многих распрей: из большой усталости и многословия вывел <Господь> нас на покой». Мы же о волхве же это слово прекратим и здесь немедля закончим.

Межу же сим преподобный крещаше люди, здѣ и ондѣ обретающихся, от различных погостовъ приходящих, мужи и жены, и дѣти, съсущая младенца. Елико вѣрных и елико готовающихся къ святому просвѣщению, елико хотящих породитися «банею пакипорождениа»,[241] елико желающих приати Христово знамение, елико приходящих къ святому крещению — сих всѣх оглашая, поучая, крещаше, якоже бѣ ему обычай, иже и присно творяше.

Между тем преподобный крестил людей, находящихся здесь и там, приходящих из различных селений, мужчин, женщин и детей, и грудных младенцев. Всех верующих и всех готовящихся к святому просвещению, всех хотящих родиться в «бане возрождения», всех желающих получить Христово знамение, всех приходящих к святому крещению — всех их оглашая, поучая, крестил, как было у него в обычае, чем всегда и занимался.

Дѣло же бѣ ему: книги писаше, с руских переводя на перьмьскиа, но и съ греческих многажды на пермьскиа. И не малу болѣзнь имѣя о сем, прилежаше. Овогда убо почиташе святыя книги, овогда же переписоваше, то бо бѣ дѣло ему присно. Тѣм и в нощех многажды без сна пребываше и бдѣниа повсегдашняа сътваряше. Денью же множицею непразденъ пребываше. Овогда убо тружашеся еже в дѣлех руку своею, ово же наряжаше и устраяше, яже надобно церкви, или себѣ на потребу и сущимъ с ним.

Было же у него дело: книги писал, переводя с русского на пермский, а также многократно и с греческого на пермский. И имея немалую об этом заботу, он старался. То читал он святые книги, то переписывал, ибо было это его всегдашним делом. Потому и ночами многократно пребывал без сна и устраивал постоянные бдения. Днем же во много раз более был занят. То трудился руками своими, иногда же распоряжался и устраивал то, что нужно для церкви или для надобностей собственных и тех, кто был с ним.

О епископьствѣ

О епископстве

И умножьшимся учеником, пребываху христиане, но и церкви святыя на различных мѣстех и на розных реках и на погостех, сдѣ и ондѣ, созидаеми бываху. И нужа всяко бысть ему взискати и поставити и привести епископа. И съпроста рещи, всячески требует земля та епископа, понеже до митрополита и до Москвы далече сущи. Елико далече отстоит Царьград от Москвы, тако удалѣла есть от Москвы далняя Пермъ. И како мощно быти безъ епископа? И кто может толь далече путь надолзѣ часто шествовати о епископлѣх вещех и о дѣлех руку его: и о церковныхъ управлениих, или священники поставляти, попы, диаконы и игумены, или на основание церкви, или на священие церкви, и прочая ина многа, в нихъже мѣстех ключается требѣ быти епископу.

К тому времени увеличилось число учеников, христиан прибывало, строились и церкви святые в различных местах и на разных реках, и в селеньях, здесь и там. И стало ему необходимо непременно найти и поставить, и привести епископа. И, попросту говоря, очень нуждается земля та в епископе, поскольку до митрополита и до Москвы далеко. Сколь далеко отстоит Царьград от Москвы, столь удалена от Москвы дальняя Пермь. Как же можно быть без епископа? Кто же может столь дальний путь долго и часто проходить ради выполнения епископских обязанностей и дел рук его: и по церковному управлению или священников поставлять, попов, диаконов и игуменов, или на основание церкви, или на освящение церкви и многого иного прочего, там, где оказывается необходимым присутствие епископа.

И сих ради всѣх совѣтоваше съ предними своими чиноначалники. И таковыя ради вины воздвижеся от земля далная, еже есть от Перми, на Москву, къ князю великому Дмитрию Ивановичу[242] и къ Пымину, тогда сущу митрополиту,[243] и вину сущу повѣда им, еяже ради от далняго оземьствованиа пришествова на Москву, юже яви, рекъ: «Да ся поищет и изобрящет сицъ мужъ у вас, егоже поставльше и епископом, послѣте и со мною в Пермьскую землю. Зило бо требуют ти людие епископа, понеже „жатва"[244] приспѣла есть, и „жатва убо многа, а дѣлатель мало", и сего ради „молимся Господину жатвѣ, да изведет дѣлателя на жатву свою", яко да пришедшу ему тамо въ свою епископью, будет ми спомощникъ и способникъ на проповѣдь, Богу съдѣйствующу и споспѣшьствующу, и азъ буду ему съслужебникъ и сработникъ и сострадалникъ, яже на всяку потребу благу».

И обо всем об этом советовался он со своими старшими чиноначальниками. И по этой причине отправился из земли дальней, из Перми, в Москву к великому князю Дмитрию Ивановичу и к Пимену, бывшему тогда митрополитом, и поведал им причину, по которой из далекого местопребывания пришел в Москву, и, сообщив ее, сказал: «Да будет изыскан и найден у вас такой муж, которого, поставив епископом, пошлете со мной в Пермскую землю. Ибо очень нужен тем людям епископ, поскольку «жатва» поспела, и «жатва велика, а работников мало», и потому «молился Господину жатвы, чтобы вывел работника на жатву свою», чтобы, когда придет он в свою епископию, был бы мне помощником и пособником в проповеди при Божьем содействии и помощи, и я буду ему сослужителем и сотрудником, и сподвижником во всяком благом деле».

Се же слышавъ князь великий и митрополит, удивльшася, похвалиста думу его, и угодни быша пред ними словеса его, и посулиста быти прошению его. Митрополит тъгда не малу печаль имяше, пекийся присно о мирѣ и о градѣх, и о странах, и прочиих епархиах, сущиихъ въ его митрополии, о множествѣ словесных овецъ, паче же о новокрещенных. И о сем прилѣжно думаше и гадаше, искаше и пыташе, кого изыскати, изобрѣсти и избрати, и поставити, и послати епископа в Пермъ, и како достоит епископу быти и какову подобает ему достоиньством быти. (...) Ови же сего поминаху, друзии же другаго вдергиваху, инии же иного имя изношаху. Митрополит же рече: «Ни убо, да не будет. По истинѣ бо добри суть и ти, но ни единъ же от них обрящется. Но елма же убо обретаю в Ветсѣм Завѣте слово оно, глаголемо: „Обрѣтох Давыда, сына Иессѣева, мужа по сердцу моему",[245] сице и аз нынѣ обретох того самого Стефана, мужа добра, мудра, разумна, смыслена, умна суща и хитра, и всячески добродѣтелми украшена, и таковаго дара достойна бывша, еже при мнозѣх и во мнозѣх в нынешнее время досужна бывша. Мню же, яко пригожу ему быти и надѣюся, яко то „дѣлецъ" есть. Еще же к тому имат благодать, вданую ему от Бога, и учительства даръ, еже стяжа, и талантъ, порученый ему,[246] и слово премудрости и разума. Но и грамоты розныя умѣет, и языки инѣми возглаголеть к людем, и чювьствии душевными и телесными благопотребенъ есть».

Дата добавления: 2015-08-26