МЕНИППЕЯ. нужно иметь в виду, что историко-культурная и миро­воззренческая универсализация

нужно иметь в виду, что историко-культурная и миро­воззренческая универсализация «менипповой сатиры», каковой и является термин «М». ни в коем случае не есть только философская спекуляция: с одной стороны, Бахтин опирается на большой фактический материал, собранный и проанализированный исследователями (в особенно­сти немецкими); с другой — «радикальный переворот» в самых основаниях человеческого мировосприятия и самосознания, как и в эстетическом и литературно-художественном сознании 20 в., объективно заставляет литературную мысль радикально пересматривать тра­диционные представления о жанровых основаниях литературы и значении «менипповой сатиры» в истории европейского романа и художественной прозы; корре-лятивна (и почти одновременна) бахтинской теория М. у канадского литературоведа Н.Фрая, называемая им «анатомией» (см.: Frye N. Anatomy of criticism (1957). Princeton, 1990. P. 308-312).

Основная особенность М. — «не как жанра, а как особого отношения творящего к изображаемой им дей­ствительности» (Бахтин М.М. Собр. соч. Т. 5. С. 14), т.е. авторского восприятия и завершения мира и челове­ка-героя в нем — это ее «прозаический уклон» не в узко­литературном, а в формально-содержательном плане: «сатиризующий», «профанирующий», «фамильярный», «карнавализованный» подход человека к миру и к себе самому. То, что, по мысли Бахтина, связывает, каза­лось бы, несоединимое, — античные сатиры Варро-на и Лукиана с романами Достоевского и «Мертвыми душами» Гоголя, «Отыквление» Сенеки и рассказ Дос­тоевского «Бобок» (1873), а все эти произведения — с древнехристианской литературой, — это релятивиза­ция (ограничение) картины мира в ретроспективе «далевого образа» прошлого в мифе, эпосе и траге­дии; в терминах христологии Достоевского этому соот­ветствует отказ от деперсонализирующего, идеализирую­щего и магического взгляда на мир и историю как на «чудо, тайну и авторитет». Ни классический эпос, ни классичес­кая трагедия, которые изображают дистанцированный от нас и нашей современности мир предания (как бы внеисторический опыт «предков» и власть «начал»), сами по себе, конечно, не дают подхода к реальному, «прозаическому» миру, ни к реальному же — без «по­этических» зеркал — взгляду человека на себя самого. М, как и другие жанры «серьезно-смехового» на антич­ной почве, по мысли Бахтина, впервые делает возможным радикально новый подход к миру и радикально новый тип серьезности в структуре взаимоотношения творящего («ав­тора») и изображаемого им мира. «Изображать событие на одном ценностно-временном уровне с самим собою и со своими современниками (а следовательно, и на осно­ве личного опыта и вымысла) — значит совершить ра­дикальный переворот, переступить из эпического мира в романный» (Бахтин М.М. Вопросы литературы и эс­тетики. С. 457). По этой логике античная М. ближе к су­ществу романа и «романизации», чем «греческий ро­ман», а М. у Достоевского больше отвечает жанровому реализму романа, чем более привычные и как бы тра­диционные разновидности романа, в особенности 19 в. (роман Л.Н.Толстого, И.С.Тургенева в русской литерату­ре). Поэтому античные (а также первохристианские и сред-невеко-карнавальные) источники М. играют освещающую роль для понимания всей новоевропейской литерату­ры и современного художественного сознания вообще:

«Становление и изменение господствующей правды, морали, верований в строгих жанрах не могло быть отра­жено. Эти жанры предполагали максимум несомненности и устойчивости, в них не было места для показа истори­ческой относительности «правды». Поэтому мениппова са­тира и могла подготовить важнейшую разновидность ев­ропейского романа» (Бахтин М.М. Собр. соч. Т. 5. С. 25).

Говорить о М. в адекватном (неформалистическом) смысле этого термина — значит по возможности воспри­нимать жанровое своеобразие ее на границе историчес­кой поэтики и социально-онтологической «прозаики» становящейся историчности. Религиозно-философская предпосылка незавершенности-несовершенства мира и человека (которые как раз поэтому нуждаются в раз­витии, совершенствовании) кладется Бахтиным в основа­ние не только М., но и самой сущности сатиры и «сатири-зации», с опорой, что подчеркивается исследователем, не на «историков литературы», а на определение сатиры Ф.Шиллером (в статье «О наивной и сентиментальной поэзии», 1795-96), отрицательный момент в сатиричес­ком образе схватывает мир и человека в их «недостаточно­сти»; ср. с соответствующей трактовкой «карнавального» смеха в книге о Рабле, где та же мысль, существенная для понимания М., выражена в противопоставлении его «смеху сатирика» как чисто негативному, объектно-дистан­цированному (отчужденному) отношению творящего со­знания к миру. М., как проводник «карнавального мироо­щущения» в современных условиях его вытеснения или даже извращения позволяет, по Бахтину, существенно иначе посмотреть и на роман, и на самую «романизованную» (прозаически-отрезвляющую) действительность, чем это представлено, с одной стороны, в теории романа Гегеля, с другой — в теории романа Г.Лукача (с его эсхатологи­ческим противопоставлением романа как «буржуазной эпо­пеи» модернизованной мифоутопии «социалистического реализма» с опорой на роман 19 в.). В этом смысле М. по своему значению в истории литературы (наряду с сокра­тическим диалогом) сопоставима с «деструкцией» ме­тафизики в истории философии, осуществленной М.Хайдеггером и в философской герменевтике его уче­ника Х.Г.Гадамера (в частности, с хайдеггеровской кри­тикой понятия и представления «картины мира»).

На фоне основной (философско-эстетической) осо­бенности М. уясняются и конкретные (собственно ли­тературные) элементы этого жанра, предстающие в сво­ем большинстве и в своей принципиальной связи уже на античном этапе. Эти элементы М. следующие: пре­дельная свобода сюжетного и философского вымысла, экспериментирующей фантастики; создание исключитель­ной (провоцирующей) ситуации — ситуации испытания «правды» и ее носителя (мудреца, философа, идеолога); отсюда — предельный миросозерцательный универса­лизм М. и столь же предельный ее топографизм: действие в античной М. осуществляется в диапазоне от Олимпа до преисподней, идеально-смысловой, «высокий» план сочетается с самым «низким» («трущобный натура­лизм»): «приключения идеи или правды в мире» ставят веру (или предрассудки) людей в фамильярный контакт «с предельным выражением мирового зла, разврата, низости и пошлости» (Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 153); отсюда, в свою очередь, «оксю-моронное» построение и образов, и сюжеток М., соче­тание несочитаемого или противоположного (благород­ный разбойник, добродетельная гетера; у Достоевского,

Дата добавления: 2015-08-20