Тридцатилетняя война и политическая карта Европы в середине XVII в.

На пути к Вестфальскому миру У истоков системы международных от­ношений Нового

времени стояли события и результаты Тридцатилетней войны 1618— 1648 гг., главными участниками которой бы­ли два больших блока — австрийские и испанские Габсбурги, с одной стороны, и Франция, Нидерланды и Швеция — с другой, а также многочисленные второстепенные союзники каждой из сторон. И в количественном, и в качественном отношении Тридцатилетняя война превосходила имевшийся до тех пор опыт ведения войны. Это была первая война действительно европейского масштаба, которая склады­валась из множества разнородных конфликтов, наиболее крупны­ми из которых стали противостояние Франции Габсбургам, стремле­ние Швеции к гегемонии на Балтике, борьба князей Священной Римской империи за самостоятельность, а также испано-голландские противоречия. Ход войны, и без того до крайности осложненный смешением этих конфликтов, еще более затруднялся из-за конфес­сиональной подоплеки каждого из них. Вдобавок ко всему границы религиозных противостояний далеко не всегда совпадали с политиче­скими. В целом в ходе войны выявилась крайне показательная тенденция жертвовать религией в пользу политики. Дальше всех на этом пути продвинулся Ришелье, под руководством которого Франция вступила в войну против своих католических единоверцев — испанцев, исходя исключительно из соображений политической целесообразности.

Итоги войны, в которой император и его союзники в целом потерпели поражение, были подведены Вестфальским миром. Усталость от войны и ее экономические последствия были настолько велики, что поиск мира начался уже с 40-х гг. Однако сначала нужно

было решить несколько предварительных вопросов, самым главным из которых был выбор места проведения мирного конгресса. В итоге на предварительных переговорах в Гамбурге в 1641 г. договорились, что таких мест должно быть два, исходя из двух причин – религиозной и политической. В целях соблюдения конфессионального паритета решили провести переговоры императора с протестантскими государствами Священной Римской империи и со Швецией в столице протестантского епископства Оснабрюк, а с католическими государ­ствами и Францией — в столице католического епископства Мюнстер. Оба города и дороги к ним объявлялись нейтральными. Кроме того, в пользу раздельного ведения переговоров существовал и поли­тический довод — император не хотел оказаться наедине сразу с дву­мя своими главными противниками — Францией и Швецией. К тому же воинствующие протестанты шведской делегации отказались не то что вести переговоры — жить в одном городе с представителем папы. Поскольку оба епископства находились в исторической области Вестфалии (на северо-западе теперешней Германии), итоговый мир получил название Вестфальский.

Первые делегации стали прибывать уже в 1643 г., и с 1644 г. нача­лись четырехлетние переговоры, которые шли на фоне продолжав­шихся боевых действий. Никаких перемирий не заключалось, и лю­бые изменения на полях сражений использовались как аргумент за столом переговоров. Всего в переговорах участвовали 148 делега­тов — 111 от германских земель и 37 иностранцев. Наиболее значи­тельными участниками переговоров были посланник императора М. Траутмансдорф, герцог Лонгвилль от Франции, представлявший Испанию Д. Сааведра и шведский уполномоченный граф Оксеншерна. В роли основных посредников фигурировали папский и венеци­анский посланники.

Технология переговоров была такова. Никаких пленарных заседа­ний, где бы присутствовали все участники переговоров, не было. Не было и торжественного открытия конференции. Все переговоры были двусторонними в присутствии какого-либо посредника, очень час­то — представителя папы на конгрессе и велись на квартирах послов. Течение переговоров осложнялось тем, что все делегаты были жестко связаны письменными инструкциями своих монархов и ограничены в маневрах. Переговоры не шли так, как в более поздние времена, когда посол имеет относительную свободу в рамках некоей обшей линии. Если одна сторона выдвигала какое-либо предложение, то представитель другой направлял гонца к своему монарху за инструк­циями, и заседание откладывалось до его возвращения. Этот техниче­ский момент служил затягиванию переговоров, не говоря уже о противоречиях собственно политических.

Целью переговоров было установление мира, который понимался во многом по-новому. В Средние века мир исходил из христианского учения о справедливой войне и представлял собой восстановление нарушенных прав, а также восстановление справедливости и христианского согласия. Вестфальские переговоры продемонстрировали новое понимание мира - мира Нового времени. Мир - это не просто прекращение воины, это не мир ради мира. Мир означает борьбу за место в послевоенном порядке. Этот мир был секуляризованным и исходил из плюрализма государств Европы, причем за каждым при-

знавалось право защитить свои государственные интересы путем их правового закрепления в статьях международных договоров.

Тридцатилетняя война была многоуровневым, многослойным' конфликтом, и мирные переговоры должны были урегулировать все три ее главных уровня — международный, конфессиональный и внутриимперский.

На первом, европейском уровне все развивалось вполне естест­венным образом — фактические победители, т. е. Франция и Шве­ция, требовали, проигравшие, т. е. император и Испания, старались дать как можно меньше. При этом Испания была согласна на опреде­ленные уступки, чтобы развязать себе руки в войне с Францией, ко­торая будет продолжаться еще целое десятилетие после подписания Вестфальского мира.

Цели участников были следующими. Швеция стремилась к геге­монии на Балтике и с этой целью добивалась присоединения немец­кой прибалтийской территории Померания, а также добивалась укреп­ления позиций своих протестантских единоверцев. Франция пыта­лась выполнить вековую задачу — разорвать «окружение» испанских и австрийских Габсбургов. Для реализации этой цели французы про­водили двоякую стратегию — они хотели отодвинуть и укрепить гра­ницы на Рейне и в Южных Нидерландах и, кроме того, ослабить ав­стрийских и испанских Габсбургов у них в тылу, в Империи и Италии, опираясь на местных князей. Например, французы выдвига­ли территориальные требования к Империи, касавшиеся почти ис­ключительно владений Габсбургов, но не прочих немецких князей. Император Священной Римской империи Фердинанд III в свою оче­редь понимал, что без территориальных и политических уступок победителям не обойтись. В инструкциях своему представителю Траутмансдорфу он выделил минимальные, средние и крайние преде­лы уступок. Благодаря дипломатическому искусству Траутмансдорфа, который, безусловно, играл на переговорах первую скрипку, уступки Империи в территориальных вопросах нигде не доходили до крайно­сти. Однако возникла совершенно другая проблема — что было при­емлемо для Фердинанда III как императора Священной Римской им­перии и государя Австрии, совершенно не устраивало союзных ему испанцев. Главное заключалось в том, что территориальные уступки на Верхнем Рейне разрывали так называемую «испанскую дорогу», которая связывала итальянские и нидерландские владения испанских Габсбургов. В итоге французская дипломатия торжествовала двойную победу, добившись не только территориальных уступок, но и отчуж­дения между своими извечными врагами — австрийскими и испан­скими Габсбургами.

На следующих уровнях — конфессиональном и внутриимперском — главной проблемой являлись споры вокруг так называемого «нормального года». Из прошлых лет конфессионального противо­стояния предстояло выбрать тот год, в котором соотношение конфес­сий, их политических прав и территориальных приобретений могло устроить и католиков, и протестантов. Поскольку в ходе войны чаша весов неоднократно склонялась то к католикам и кайзеру, то к протестантам, от выбора «нормального года» как точки отсчета будущих отношений в Священной Римской империи зависело очень много. В итоге остановились на компромиссе — «нормальным» объявлялось

положение на 1 января 1624 г., а не 1618 г., как хотели протестанты, и не 1630 г., за который выступал император.

Перед самым заключением мира возникла проблема, связанная с процедурой его подписания и хорошо иллюстрировавшая важность вопроса старшинства и ранга для дипломатии раннего Нового време­ни. С этой точки зрения Вестфальский конгресс представлял собой настоящую ярмарку дипломатического тщеславия. Делегации сорев­новались между собой в пышности и помпезности, въезд послов ино­гда продолжался несколько дней, личная свита французского посла превышала 1000 человек — он обошелся бы и меньшим количеством, но должен был затмить имперского посла. На протяжении всех четы­рех лет переговоров послы соревновались в пышности своих резиден­ций, изысканности обедов и т. д. На эти годы Мюнстер, где имело штаб-квартиры большинство делегаций, превратился в самый доро­гой город Европы. Споры о старшинстве не позволили даже написать ни одного группового портрета участников конгресса, так как они не могли поделить между собой места. Существует один-единственный рисунок всех основных участников конгресса — непрофессиональ­ный художник сделал тайную зарисовку одной из встреч в рези­денции шведского посла. Поэтому во избежание споров о поряд­ке подписей в итоге решили отказаться от совместного подписания мирных договоров — оно происходило просто на квартирах послов 24 октября 1648 г. одновременно в Мюнстере и Оснабрюке.

Состоявший из 17 обширных статей и

Вестфальский мир напечатанный на латинском, голландском и

немецком языках, Оснабрюкский мирный договор заявлял о восстановлении всеобще­го мира, об амнистии и о реституции прежних владений (ст. 1—3). Он также регулировал многочисленные частные территориальные и по­литические изменения в Южной и Западной Германии, в том числе провозглашение баварского герцога восьмым курфюрстом и передачу ему Пфальца (ст. 4.). Особое значение имела статья 5, а также статья 7, посвященные конфессиональной проблеме. Были подтверждены по­ложения Аугсбургского религиозного мира 1555 г., однако отныне смена конфессии государем необязательно влекла за собой то же в отношении его подданных; провозглашалось равноправие конфес­сий, запрет применения силы для решения религиозных вопросов и т. д. Статья 6 полностью выводила Швейцарию из юрисдикции Свя­щенной Римской империи, что было равносильно окончательному признанию ее независимости. Огромной важностью обладала статья 8, по которой субъекты Священной Римской империи получили право верховенства на своей территории и, по сути, полную самостоятель­ность в вопросах внешней политики, ограниченную лишь условием не заключать союзов, направленных против Империи. Статья 9 по­свящалась урегулированию экономических вопросов, таких как по­плины, почтовые тарифы и т. д. В статье 10 говорилось о приобретениях Швеции, которая, получив крупные территории на южном побережье Балтики — Западную и часть Восточной Померании, епископства Бремен и Ферден (город Бремен сохранил самостоятельность), а также остров Рюген, значительно приблизилась к достижению своей вековой стратегической цели — превращению Балтики в «шведское озеро». Кроме того, в качестве властителя ряда германских

территорий шведский король стал имперским князем и получил постоянную возможность вмешательства во внутренние дела Империи. Статьи 11—15касались территориальных изменений в Северной и Восточной Германии, в частности Бранденбург приумножил свои владения за счет Восточной Померании, Магдебурга и некоторых других земель, а Саксония приобрела Лужицкие земли. Статья 16 посвящалась выводу из Священной Римской империи шведских войск на условиях выплаты Швеции 5 млн. талеров. Статья 17 объявляла условия мирного договора вечным законом для Империи. Наконец дополнительная секретная статья обязывала императора к выплате дополни­тельных 600 тыс. талеров за вывод шведских войск из занятых областей.

Мюнстерский мирный договор со своими 120 параграфами был существенно короче Оснабрюкского. Положения общего характера в обоих договорах являлись идентичными, а из частных условий наибо­лее важными были параграфы 69—73, по которым Франция получила почти весь Эльзас за исключением Страсбурга, подтвердила свои пра­ва на епископства Мец, Туль и Верден в Лотарингии и добилась от австрийских Габсбургов обязательства не поддерживать испанских, поскольку война между Францией и Испанией продолжалась. Таким образом, Франция довольно широким фронтом вышла к Рейну, одна­ко даже важнее этих территориальных изменений были политиче­ские — Вестфальский мир означал конец испано-австрийской дина­стической «оси», главной константы международной политики на протяжении предыдущих полутора веков.

Помимо двух этих договоров, положивших конец Тридцатилетней войне, большое значение для развития международных отношений имел также отдельный Мюнстерский договор, заключенный еще 16 января 1648 г. между Испанией и республикой Соединенных про­винций (Голландией) и положивший конец так называемой Восьми­десятилетней войне. Борьба за независимость семи северных про­винций Испанских Нидерландов, шедшая с перерывами с 1568 г., в Мюнстере завершилась признанием испанским королем Голландии в качестве независимого и суверенного государства. Испанцы пошли на этот шаг, поскольку планировали продолжить войну с Францией и хотели лишить ее важного союзника, каким являлась Голландия.

С точки зрения истории международных отношений Тридцати­летняя война означала окончательное прощание со Средневековьем. Начавшись во многом как религиозная, она закончилась торжеством рационального «государственного интереса». Бесповоротно ушли в прошлое обе главные надгосударственные, «универсалистские» политические силы — идея единой империи и единой веры. Ослабление имперского контроля увеличило количество самостоятельных участников международных отношений — увеличило значительно, если учесть сверхнасыщенность государствами центра, и пространственную протяженность границ Империи, до 1648 г. формально включавшей в себя Швейцарию, Голландию и многие итальянские государства. Как принято считать, именно с 1648 г. начинается эпоха классической внешней политики – секуляризированной и основанной на принципах территориальности и суверенитета. Заявление этих принципов Вестфальским миром было тем более важно, что в качестве так называемых «привлеченных» держав стороны назвали Испанию, Англию, Данию, Норвегию, Польшу, все итальянские города и

государства, Швейцарию, всех курфюрстов, Португалию и Россию. Таким образом, к договорам были привлечены все европейские госу­дари, за исключением папы и турецкого султана. Хотя ни один из них не подписывал договоры непосредственно, сам факт их косвенного участия служил заявленной в Оснабрюкском договоре цели «всеоб­щего мира». Таким образом, Вестфальский мир становился крае­угольным камнем международных отношений Нового времени и ос­тавался им — с модификациями — еще полтора века, вплоть до Венского конгресса 1815 г.

Тридцать лет войны изменили структуры международных отно­шений и, в частности, принесли с собой решение трех главных международных проблем старой Европы. Во-первых, фактически за­вершилась борьба Франции против угрозы ее «окружения» австрий­скими и испанскими Габсбургами. Во-вторых, испанцы отказались от своих многолетних попыток вернуть под свой контроль Нидер­ланды. Наконец, была окончательно решена судьба Священной Римской империи. Вплоть до войны продолжали существовать шансы трансформации Империи в централизованное государство, кото­рое, безусловно, оказалось бы самым мощным в Европе. Война при­вела к тому, что вместо возможного центра силы возник ее вакуум. Для самой Германии это обернулось долгосрочными негативными последствиями, в числе которых может быть названо, например, ее отсутствие в первой волне европейской колониальной политики. Для международных отношений 1648 г. означал появление весьма ха­рактерной, специфической структуры: слабый центр — сильные фланги, сохранение которой на долгие годы станет аксиомой евро­пейской политики.

Политическая карта Европы Во многих своих частях

после Тридцатилетней войны отредактирован­ная решениями Вестфальского

конгресса политическая карта Европы к середине XVII в. выглядела следующим образом. На западе располагались крупные сформиро­вавшиеся централизованные государства — Франция, Англия, Испа­ния, а также Португалия, в 1640 г. расторгнувшая унию с Испанией, существовавшую с 1581 г. На севере, помимо Швеции, наиболее сильного государства, находилось также королевство Дания, в кото­рое входила Норвегия. Как уже отмечалось, признание независимо­сти получила Голландия. На востоке простирались огромные много­национальные государства: польско-литовская Речь Посполита (Польша), Османская империя (Турция) и Россия.

Самым сложным было положение в центре Европы. Пространст­во от Северного и Балтийского морей до острова Сицилия с севера на юг и от Франции до Польши с запада на восток представляло собой огромное скопление государств самого разного размера и политиче­ского устройства.

Большая часть государств этого региона, расположенная севернее Альп, была заключена в формальные рамки Священной Римской им­перии, однако после 1648 г. власть императора носила номинальный характер. Вестфальский мир закрепил раздробленность Империи на 234 государства, 51 вольный город и почти не поддававшееся учету количество более мелких носителей суверенных прав — от 1500 до 1900, по разным подсчетам. Наиболее раздробленным являлся запад

германских земель, в то время как на востоке преобладали более крупные государства, что было следствием колонизации немцами пространств Восточной Европы в Средние века. При этом политическая раздробленность германских государств стала нормой как внутреннего, так и международного права, поскольку Вестфальские договоры вошли в качестве составной части в так называемую «конституцию» Империи и получили внешних гарантов в лице Франции и Швеции. Ситуация осложнялась еще и тем, что импер­ские князья владели землями вне Империи (Венгрия, польские зем­ли), а иностранные государи — короли Дании (герцогства Шлезвиг и Гольштейн, графство Ольденбург), Швеции (Западная Померания, Бремен), Испании (Испанские Нидерланды и Франш-Конте) — рас­полагали территориями внутри ее. Особое место занимали стреми­тельно выраставшие из мира германского мелкодержавья Австрия и позже Пруссия — две новые великие державы.

Италия также была раздроблена на полтора десятка государств, причем ее положение осложнялось еще и тем, что большая часть итальянских государств так или иначе находилась под иностранным контролем. Испания, вышедшая победителем из векового соперниче­ства между Францией и австро-испанской династией Габсбургов, оказалась практически безраздельной владычицей Апеннинского по­луострова. Ей принадлежал весь юг Италии — Неаполитанское коро­левство, а также Сицилия и Сардиния; на севере испанцы владели герцогством Милан и контролировали герцогство Мантуя, оказывали влияние на государства Центральной Италии — Тоскану и Парму. В зависимости от них оказалась даже Генуэзская республика — одно из самых сильных итальянских государств Средневековья. Никаким весом на международной арене не обладало и множество более мел­ких государств — маркизатов, графств, герцогств, расположенных по преимуществу на севере Италии. Самостоятельность и политическую значимость сохраняли лишь Папское государство, Венецианская рес­публика и герцогство Савойя, включавшее в себя также Пьемонт.

Так выглядела исходная ситуация в Европе к началу нового этапа развития международных отношений после окончания Тридцатилет­ней войны. Однако, несмотря на всю пестроту мира государств Евро­пы, в реальности далеко не каждая из стран могла оказывать сущест­венное влияние на события на международной арене. Как уже отмечалось, первостепенное значение имели великие державы. Уже через несколько десятилетий после Вестфальского мира из клуба ве­ликих держав выбыла Испания — один из его старейших членов, а также едва вступившие в него Швеция и Голландия. С этого момента и по начало Первой мировой войны судьбы Европы будут определяться государствами «пентархии» — Францией, Австрией, Англией, Россией и Пруссией.

Франция Особое место Франции в Европе определялось

не только благоприятным для нее

ходом Тридцатилетней войны, но и разного рода долгосрочными структурными предпосылками — крупная и относительно однородная территория с самым большим населением в Европе, практически со всех сторон защищенная естественными преградами - реками, горами и морями; образцовая государственность, бывшая предметом подражания для всей

Европы; наконец, такой менее осязаемый, но внешнеполитически чрезвычайно действенный фактор, как огромный престиж, авторитет, проистекавший уже не столько от особой сакральности «христиан­нейшего» короля Франции, сколько от мощи и почти магнетической притягательности французской духовной и материальной культуры. В иных случаях Версаль был не менее эффективной демонстрацией мощи, чем маневры на границах. Дипломатически этот особый пре­стиж выражался, например, в том, что Франция безоговорочно лиди­ровала по количеству своих представителей в высшем ранге посла, в то время как большая часть дипломатических представителей других держав имели ранги посланников и резидентов. Вообще большим преимуществом Франции была квалифицированная и действенная дипломатия, находившаяся на подъеме как с технической точки зре­ния (достаточно сказать, что за пятьдесят лет правления Людовика XIV персонал внешнеполитического ведомства вырос более чем в двадцать раз), так и в отношении творческого потенциала. Разрабаты­вались долгосрочные внешнеполитические концепции, например идея так называемого «восточного барьера» из подконтрольных Франции государств между германскими землями и Россией, которые должны были сделать дискомфортной для немцев любую войну с Францией и одновременно служить преградой для русской экспан­сии. Отголоски этой идеи будут слышны вплоть до XX века.

Внешнеполитическая ситуация Франции во второй половине XVII—XVIII в. определялась в первую очередь двумя долгосрочными конфликтами — с Габсбургами и с Англией, причем первый посте­пенно ослабевал, а второй неуклонно набирал силу — до тех пор, по­ка не превратился в главный антагонизм XVIII в. на международной арене. Структурной слабостью Франции в течение всего этого перио­да была стратегическая раздвоенность между сушей и морем: она яв­лялась единственной великой державой, которая всерьез пыталась претендовать на ведущие позиции как в Европе, так и в колониях, истощая свои ресурсы и умножая ряды своих противников.

Австрия Монархия австрийских Габсбургов как го-

сударство и как великая держава была явлени­ем относительно новым в европейской исто­рии. Ее становление началось в XVI в., однако решающие сдвиги произошли только в XVII—XVIII вв. В 20-е гг. XVI в. почти в полном составе возникла территориальная основа нового госу­дарства с ее характерным подразделением на три части: немецкие «наследственные земли», земли короны св. Вацлава, включавшие Богемию, Моравию и Силезию, а также земли венгерской короны Св. Иштвана, куда, помимо Венгрии входили также Хорватия, Трансильвания и це­лый ряд территорий по течению Дуная, на Балканах и в Закарпатье. При этом из всех собственно венгерских земель Габсбурги получили лишь Западную Венгрию, поскольку вся остальная ее территория находилась под властью турок. Важным рубежом стали ход и итоги Тридца­тилетней войны 1618—1648 гг., поскольку полный упадок Священной Римской империи в результате этой войны привел к смещению приори­тетов в политике Габсбургов: они стали ощущать себя больше властите­лями своих австрийских владений, чем германскими императорами.

Из всех великих держав Австрия обладала наиболее уязвимыми по­зициями. Можно сказать, что она оказалась в заложниках своего собст-

венного славного прошлого, когда испано-австрийская династия Габсбургов была претендентом номер один на европейскую и даже мировую гегемонию. К середине XVII в. эта эпоха окончательно миновала, оста вив австрийских Габсбургов один на один с разбросанными по всей Европе остатками былого величия - территориями, которые уже невозможно было удержать, обязательствами, которые уже невозможно было выполнить, и связанными с этим европейского масштаба конфликтами, в которых австрийской ветви Габсбургов с ее ограниченным потенциалом центрально-европейских земель уже невозможно было победить

Одной из главных структурных слабостей австрийской внешней политики была разнородность монархии Габсбургов. Успехи прошлых лет превратили Австрию в беспрецедентное собрание корон и народов. Если первое ослабляло ее позиции в династическом XVIII в., то второе станет роковым в национальном XIX. Эта же раз­нородность множила внешнеполитические проблемы и заставляла Габсбургов постоянно переключать регистры, выступая то в роли кайзера Священной Римской империи, то венгерского короля, то правителя их рейнских владений.

Кроме того, геополитическая ситуация монархии Габсбургов яв­лялась одной из самых сложных в Европе. Окраинное юго-восточное государство, десятилетиями первым принимавшее на себя мощные удары турок с юга, не было защищено естественными преградами и в других направлениях. Географическая близость вовлекала Австрию во многие конфликтные вопросы настоящего и будущего — польский, германский, итальянский, восточный. Однако специфика Австрии заключалась в том, что ее старые обязательства втягивали ее и в про­блемы, масштаб которых выходил за пределы непосредственных авст­рийских политических интересов. Положение кайзера обязывало Габсбургов так или иначе участвовать во внешнеполитических собы­тиях на многих границах Империи, а также влиять и на ее внутренние дела, умножая ряды недовольных и завистников. Кроме того, полити­ческая традиция, династическое соперничество с Бурбонами и спорные территории обусловили постоянные конфликты Австрии с находившейся на другом конце континента Францией.

Наконец, международные позиции Габсбургов были существенно ослаблены падением престижа династии, столь важного в эту эпоху. В начале XVIII в. испанская ветвь исчезла, повсюду Габсбургов тес­нили Бурбоны — их главный династический конкурент, стремитель­но падал и престиж Габсбургов как кайзеров Империи. С конца XVII в. особый статус императора среди прочих европейских монар­хов признается все меньше, дипломаты кайзера теряют большую часть своих традиционных привилегий, а провозглашение России им­перией в 1721 г. еще больше девальвировало императорский титул.

Исходной предпосылкой фундаменталь-

Англия ного значения, предопределившей все внеш-

неполитические структуры Англии, было ее островное положение. Проигрывая некоторым великим державам по двум важнейшим показателям государственной мощи - размерам территории и численности населения, Англия имела решающее преимущество в третьем – в безопасности границ. В то время как для большинства континентальных держав в неспокойном XVII в. в конечном счете именно забота о безопасности

была двигателем внешней политики, который заставлял заключать союзы, входить в непомерные расходы на содержание постоянной ар­мии и тратиться на строительство крепостей, Англия представляла собой абсолютную европейскую аномалию, по существу являясь ве­ликой державой без армии. Избавляя от насущных забот о безопасно­сти, это стратегическое преимущество позволяло из года в год эконо­мить огромные ресурсы и делало Англию более свободной в выборе внешнеполитического курса. Однако другая английская особенность заключалась как раз в том, что эта относительная свобода выбора су­щественно ограничивалась внутренними обстоятельствами. Ни в од­ной другой европейской стране на процесс принятия внешнеполити­ческих решений не влияло такое количество факторов. Наряду с королем на выработку внешнеполитического курса оказывал влияние парламент, иногда, как в случае с вступлением в войну с Испанией в 1739 г.,буквально навязывая королю и правительству свои решения. Нигде в Европе не было столь оформившегося, столь чувствительного к вопросам внешней политики и столь влиятельного общественного мнения. Партии, газеты, политические клубы, коммерческие лоб­би — вся эта политическая многозначность Англии, с одной стороны, давала шансы на проведение действительно национальной внешней политики, но, с другой — сковывала свободу маневра Англии на международной арене, одновременно создавая ей славу ненадежного союзника и непредсказуемого противника, одним словом, «коварного Альбиона».

Еще одной особенностью Англии было то, что в классическом для XVII—XVIII вв. наборе внешнеполитических факторов — династиче­ских, коммерческих и конфессиональных — англичане расставляли приоритеты несколько иначе, чем большинство держав на континен­те. В частности, династические мотивы влияли на международную активность Лондона значительно меньше, в то время как религия и торговля воздействовали на внешнюю политику Лондона более прямо и отчетливо, чем в других европейских столицах. Например, Кром­вель пытался создать Лигу протестантских стран, куда наряду с Анг­лией вошли бы Голландия, Дания и швейцарские протестантские кантоны, а в 1650 г. даже направил посольство в Голландию с предло­жением объединения двух стран. При столь значительном месте кон­фессиональных мотивов тем более показательно их отступление практически всякий раз, когда они сталкивались с коммерческими интересами. Это объяснялось не только общеевропейским явлением секуляризации политики, но и особенно большим весом в англий­ской внешней политике экономических факторов. С теми же гол­ландскими единоверцами Англия в третьей четверти XVII в. воевала трижды, стоило разойтись их экономическим интересам.

На протяжении большей части XVII в. Англия была не в состоя­нии проводить эффективную внешнюю политику. Революция и граж­данская война, с одной стороны, ослабили ее международные позиции в целом и, с другой — до крайности затруднили выработку последовательного внешнеполитического курса: Яков I тяготел к Испании, Карл II и Яков II — к Франции, Карл I дистанцировался от обеих, а парламент оспаривал у королей право руководства внешней политикой и требовал поддержки протестантского дела. Серьезный

удар по международным позициям Англии нанесла также казнь коро-

ля в 1649 г. Однако сквозь все колебания внешнеполитическо курса постепенно проступала новая конфигурация английской политики, в основе которой отныне и на два века вперед лежали две связанные между собой идеи - европейское равновесие и господство на морях.

В Англии существовала одна из самых старых традиций восприятия равновесия как некоего идеала в самых разных сферах - в астрономии, медицине, эстетике и, конечно, политике. В политической мысли идея равновесия приобрела особое звучание после опыта революции и гражданской войны, что выразилось, например в концепции разделения властей. Будучи перенесенной в сферу внешней политики, идея равновесия была в первую очередь средством не допустить гегемонии какой-либо державы. В Лондоне считали, что такая держава смогла бы сосредоточить в своих руках достаточно ре­сурсов, чтобы поколебать господство англичан на море и тем самым составить угрозу как самой Англии, так и ее заморским владениям. Иными словами, англичане воспринимали европейское равновесие в значительной степени инструментально, как средство достижения бо­лее важной цели. В общих чертах существо английской политики за­ключалось отныне в том, чтобы предоставить континентальным дер­жавам выяснять отношения до тех пор, пока не будут затронуты английские интересы. В этом случае англичане, с одной стороны, за­действовали свою морскую мощь — устраивали блокады вражеского побережья, обстрелы, десантные операции и, с другой — искали «континентального солдата», руками которого за английские деньги устранялся возможный претендент на европейское доминирова­ние — в XVIII в. это почти всегда была Франция. Таким образом, вы­ступая в роли главного механика машины европейского равновесия, англичане заботились не столько о ней самой, сколько о своей главной цели, суть которой хорошо выразил известный писатель и предприимчивый торговец Д. Дефо: «Владеть морями — значит владеть всеми державами и всей торговлей в Европе, Азии и Африке».

Правление Петра I, изменившее все

Россия дальнейшее течение русской истории, оказа-

лось поворотным и для внешней политики России. В XVII в., казалось, ничто не предвещало ее будущего взлета. Страна с трудом приходила в себя после последствий Смутного времени; ее международные позиции были весьма ущербными. Смутное время стоило ей потери развитых западнорусских земель со Смоленском, вошедшим в состав Польши; временно Швеция лишила Россию доступа к Балтийскому морю; с юга постоянно угрожала татарская агрессия, для предотвращения которой Москва выплачивала крымским татарам унизительные «поминки». Иными словами, Россия, казалось, была бесконечно далека от той роли регионального лидера с обширной сферой влияния, с которой обычно связывались представления о великой державе.

Огромной проблемой являлось отсутствие выхода к морю. Притогдашнем состоянии дорог и средств cообщения море значило очень и очень много. Отсутствие выхода к морю было чревато экономическим, а иногда и политическим диктатом морской державы, оно означало ограниченность культурного, политического и военно-технического обмена. Однако в первую очередь море означало торговлю. Господствовавшая теория меркантилизма предполагала, что объем

денежной массы и оборота товаров являются постоянными величина­ми поэтому считалось, что увеличение доли одной страны в общем экономическом «пироге» автоматически ведет к сокращению доли других. Это соображение, бывшее одним из существенных дополни­тельных мотивов в войнах раннего Нового времени, в случае с Россией усиливалось желанием устранить промежуточные инстанции в лице иностранного купечества и принять непосредственное участие в распределении богатств.

Добившись в ходе Северной войны 1700—1721 гг. выхода к Бал­тийскому морю и разгромив Швецию, Россия тем самым оказалась участником европейской дипломатической игры. Вместе с тем пово­рот к Европе был не просто следствием удачной войны, но и резуль­татом целенаправленной политики Петра I, который, желая европеи­зировать Россию, имел в виду и ее полноценное участие в международных отношениях в Европе.

С первых десятилетий XVIII в. Россия присутствовала в Европе как данность, но была далеко не сразу принята прочими европейски­ми державами и тем более не была признана такой же, как они, — по­следнего (по большому счету) так никогда и не произойдет. Для при­надлежавших к одному культурному и цивилизационному кругу западных держав Россия являлась инородным телом. Иногда это пря­мо сказывалось и на ее международных позициях — например, ее не пригласили на Ахенский конгресс 1748 г. из-за мнимой русской «не­цивилизованности», что совершенно не согласовывалось со статусом великой державы, которым она уже располагала. Включение России в круг великих держав затруднялось и принятием Петром I император­ского титула. Европейские правительства были шокированы, посколь­ку подобное решение шло вразрез с традиционным восприятием импе­ратора как единоличного главы христианской Европы и означало изменение всей дипломатической иерархии и церемониала. Русским дипломатам устраивали обструкции, в частности по этой причине их не допустили на конгресс в Суассоне в 1729 г. В целом признание им­ператорского титула отдельными странами затянулось вплоть до 60-х гг. XVIII в., однако показательно, что в конце концов он был признан всеми странами без исключения, т. е. Европа признала осо­бое положение России. Позже всех это сделала Польша — в 1764 г.

Помимо трений такого рода признать Россию одной из евро­пейских держав мешал иной масштаб страны — ее территории, ее ин­тересов, далеко выходивших за пределы Европы, ее потенциала государственной мощи. Будучи отделенной сотнями километров от наиболее сильных европейских держав и самых острых европейских противоречий, в силу своего флангового положения не подвергаясь угрозе войны на два фронта, обладая к середине XVIII в. самой мно­гочисленной профессиональной армией, Россия в целом восприни­малась в Европе как неудобный, трудно предсказуемый и опасный партнер.

Может быть, самой большой новостью

Пруссия международной политики XVIII в. стало

появление в роли великой державы Прус-

сии — небольшого окраинного государства с 2,2 млн. человек, занимавшего тринадцатое место по численности среди европейских стран.

Успех Пруссии был в первую очередь успехом династии Гогенцоллернов. Получив в начале XV в. ядро будущего королевства — курфюр­шество Бранденбург, в начале XVII они сделали приобретения, кото­рые во многом предопределили будущее развитие страны, — владения на Нижнем Рейне, на самом западе Империи, а также Пруссию, нахо­дившуюся за ее пределами на востоке. Герцогство Пруссия, представ­лявшее собой земли Тевтонского ордена под сюзеренитетом польской короны, позднее дало название и всему государству. Таким образом, Бранденбургско-Прусское государство складывалось из трех отделен­ных друг от друга десятками и сотнями километров территориальных комплексов. Эта исходная ситуация лежала в основе специфических черт прусской государственности: раздробленность государственной территории требовала особенной эффективности от государственного аппарата, а стратегическая уязвимость диктовала необходимость мощ­ной армии. Обе черты — милитаризованность и эффективный государ­ственный аппарат — станут несущей конструкцией Прусского государ­ства и сохранятся на следующие три века его существования.

Еще одним секретом успеха Пруссии была политическая воля ее правителей, на протяжении многих поколений преследовавших одну цель. Красной нитью политических завещаний Гогенцоллернов, их государственной идеей являлось «округление», расширение террито­рий, иначе говоря, экспансия. В этих условиях армия, и без того крайне необходимая при геополитической уязвимости Пруссии, пре­вратилась в главный предмет заботы ее королей. При Фридрихе Вильгельме I (1713—1740), прозванном «король-солдат» (французы называли его «король-сержант»), на армию уходило до четырех пятых бюджета, в целом в XVIII в. — около двух третей. Соотношение воен­ного и гражданского населения не укладывалось ни в какие европей­ские нормы: каждый тридцатый житель Пруссии был солдатом. Как следствие — Пруссия имела армию подготовленных солдат, умевших быстрее всех в Европе перезаряжать ружья; этих солдат вели офице­ры-юнкеры, считавшие войну своим главным жизненным предназна­чением; этими офицерами в лице Фридриха II командовал полково­дец, почти не знавший поражений. В итоге именно армия стала для Пруссии пропуском в клуб сильнейших держав континента: заявив о себе как о политической величине в войне за Испанское наследство, в войне за Австрийское Пруссия уже практически завоевала признание в качестве великой державы, хотя и оставалась самой маленькой из «пентархии» вплоть до 60-х гг. XIX в.

В отличие от всех остальных великих держав внешнеполитические приоритеты Пруссии долгое время носили не европейский, а су­губо региональный, местами даже провинциальный, характер. Пользуясь исключительной пестротой и мозаичностью германской политической карты, правители Пруссии в течение десятилетий удовлетворялись тем, что отщипывали отдельные кусочки этой мозаики.Одним из наиболее значимых успехов подобной политики стало присоединение в конце Северной войны части Западной Померании с устьем Одера.

Европейское измерение имела все возраставшая активность Пруссии в Польше, интересовавшей Гогенцоллернов и как объект возможной экспансии, и как залог партнерских отношений с Россией, дружба которой обеспечивала сохранность восточных границ и считалась

одной из аксиом прусской политики. Завоевание Силезии в ходе вой­ны за Австрийское наследство 1740—1748 гг. также не осталось про­сто внутригерманским событием благодаря зарождению так называе­мого «австро-прусского дуализма», непримиримого противоречия, на долгие годы ставшего одной из главных констант международных отношений.

Дата добавления: 2015-08-10