Сорок один

У моего дома стоит полицейская машина. Я могла бы с легкостью развернуться и убежать, чтобы не попадаться фараонам на глаза, но я понимала, что иного выхода нет — нужно во всем признаться, а там будь, что будет.

Они сидели на кухне и, на первый взгляд, любезно беседовали с моими родителями. Пили чай и ели печенье. Как мило. Когда я вошла на кухню, все пять пар глаз обратились ко мне; в них не было ничего такого, за что я могла бы уцепиться, будь то гнев или презрение. Обычные люди с обычными эмоциями.

— Приятного чаепития, — произнесла я и направилась к шкафу, чтобы взять свою кружку.

Если до того момента, как я зашла в комнату, здесь были какие-то разговоры, хоть, возможно, и фальшивые, то сейчас невидимой завесой нависла тяжелая и всепоглощающая тишина. Лишь в воздухе звучали звуки стукающейся об тумбы кружки, скрип ручки чайника, звон чайной ложечки — звуки, которые создавала я.

Подвинув стул к свободному месту за столом, я поставила кружку и блюдечко с угощением рядом с собой и присела. Спокойная и холодная, как лед.

— Здравствуйте, — выдала я двум полицейским, мужчинам средних лет. — Вы, наверное, меня заждались.

Плечи отца дернулись. Наверное, сейчас он винит себя за то, что позволил мне убежать, а я вот такое выкинула. Кристи сидела напротив меня, на другом конце стола, и буквально выжигала на моём лбу огромную дырку своим взглядом. Похоже, ей ещё не сообщили. Мне так и хотелось съязвить ей «Ну что?!» в ответ на её сверлящий взгляд, но я смолчала, потому что краем рассудка понимала — это не лучшее решение.

— Здравствуй, Эмили, — наконец произнес один из мужчин. — В общем, — немедленно продолжил он, — мы здесь по поводу того, что ты натворила. Это ведь сделала ты, не так ли?

— А разве имеет смысл этот вопрос?

— Нет, совершенно нет.

— Переходите к делу, — произношу я и гляжу на него пытливо.

Полицейский встает и обходит меня, кладя на моё плечо руку. Другой полицейский лишь немного ухмыляется и продолжает пить чай, а мне хочется врезать ему за эту ухмылку. Боже. Неужели из-за того, что я узнала свой чертов диагноз, я стала ненавидеть весь мир?

— Ваша дочь, — изрекает первый, — нанесла немалый ущерб собственности и репутации школы N, а также собственности некоторых учеников из этой школы.

Я вижу удивленные лица отца, матери и сестры и задаюсь вопросом: «Они что, до сих пор ничего не знают? Им разве не должны были все рассказать сразу же?».

— В каком смысле? — проговаривает мама.

Я гляжу на свою кружку с чаем, подношу её к губам, отхлебываю напиток и откусываю печенье, попутно говоря абсолютно невозмутимым голосом:

— Разбила пару машин битой. — И пожимаю плечами.

— Чего?! — возмущается сестра.

Но её вопрос пропускают все мимо ушей, и полицейский продолжает.

— Как вы знаете, такой акт вандализма карается законом.

— Постойте! — восклицает отец. — Мы можем всё объяснить.

— Нет, отец! — выкрикиваю.

— Помолчи! — шипит он на меня.

Оба блюстителя закона внимательно глядят то на меня, то на моего отца, ожидая, что же будет дальше. Но я знала, что сейчас будет, и сильнее съежилась. Теперь мне даже и чай расходилось пить. Папа встает со стула и направляется к своей сумке, где лежат мои документы. Там есть и копия листика, который мне с утра отдал доктор Фитч. Он достает именно его — этот чертов сложенный конвертом лист — и протягивает ему первому полицейскому.

— Эмили нездорова. Мы только сегодня узнали окончательный диагноз, — твердит отец.

— Глио… что? — читает мужчина.

— Глиобластома, ага. Злокачественная опухоль, — бурчу я, стараясь как можно больше нахамить и съязвить отцу.

Полицейский всё ещё смотрит на меня с непониманием, но в его глазах уже виднеется та самая жалость, которую я так сильно ненавижу, которая меня выводит из себя. И ещё кое-что — Кристи. Она очень внимательно, как никогда раньше, глядит на листочек, который держит в руках мужчина, и лишь изредка переводит взгляд с него на отца. Неужели она тоже ничего не знает? Неужели родители ей не сказали?

— У неё рак головного мозга, — поясняет отец. — И из-за опухоли у Эмили повредилась часть мозга, которая несет ответственность за эмоциональный и психический план.

— Возможна шизофрения… — выдыхает служитель закона.

— К сожалению, врачи сказали, что наша дочь лишится рассудка, — завершает папа. — Это уже происходит.

Я не злюсь. К чему тут злость, если это правда? Но да, я сверлю папу своим ненавистным взглядом — пусть он увидит, как мне не приятно, когда мне говорят, что я стану сумасшедшей. Что я совершенно свихнусь.

Кристи ошарашено глядит на меня. В ответ на её взгляд я улыбнулась, а сестра удивилась ещё больше. Что, небось думаешь, что у меня уже крыша поехала, раз я улыбаюсь, да?

Полицейский отдает моему отцу листик, вновь сложенный в несколько раз, он чешет свой затылок, переглядывается с напарником, который, как я поняла, ещё тот — сидит себе, наблюдает за всем со стороны, как ленивец, зевает и поедает вкусности. Фу, как же он бесит.

— Что ж, — протягивает полицейский, — но вам все равно придется оплатить ущерб, который она нанесла. Я вышлю вам чек.

Наконец-то они собираются уходить. Я слежу за всеми ними внимательно: как они пожимают руку моему отцу, как кивают матери, как они что-то им говорят — наверное, какие-нибудь очередные утешительные слова — и как они покидают мой дом, думаю, раз и навсегда. Тогда я подрываюсь с места и собираюсь подняться в свою комнату, как меня одергивает сестра.

— Эмили, я не знала, — говорит она и смотрит на меня глазами, полными сожаления. — Нужно мне было идти вместе с вами.

Я улыбаюсь ей и говорю как можно спокойнее:

— Всё в порядке, правда.

От этого сестра вновь меняется в лице. Она, пораженная случившимся, сначала смотрит мне в глаза, затем прижимает к себе и начинает плакать, но затем вновь отталкивает меня и с какой-то злостью произносит:

— Почему?! Почему ты все ещё продолжаешь улыбаться?

Я пожимаю плечами и кисло улыбаюсь, не отрывая взгляда от сестры.

— Наверное, потому, что мне грустно, — говорю я и, освободившись от оков Кристи, направляюсь в свою комнату.

С каждым подобным событием я замечаю за собой одну вечно повторяющуюся вещь: я скручиваюсь в постели и лежу так до тех пор, пока меня не отпустит апатия. И с каждым разом становится все хуже. Я пролежала, не двигаясь, почти до пяти утра, и мне вовсе не хотелось спать. Чтобы позабыть всю свою боль, я свернулась калачиком на дне ванны и наблюдала за тем, как обжигающе горячая вода — но не кипяток — потихоньку укрывала меня своим покрывалом. Словно бы чем горячее была вода в ванне, тем легче мне должно было становиться. Но легче мне не становилось.

Я прекрасно понимала, что должна — нет, что обязана! — сделать хоть что-то, чтобы помочь Майки. Но что я могу сделать?

Вернувшись в свою комнату, я бездумно стала просматривать фотографии, которые наконец-то недавно распечатала, но все никак не удавалось разложить их по альбомам. Сколько же моментов запечатлено на них, сколько впечатлений и воспоминаний. Когда я взяла в руки фотографию, на которой изображены я и Ив на фоне одной из достопримечательностей Шотландии, меня словно бы осенило.

Мне было плевать, что сейчас раннее утро; было плевать, что, скорее всего, всё ещё закрыто, и рабочий день начинается с восьми утра. Я, никого ни о чём не предупредив, выбежала из дома и пешком направилась к пункту назначения, который я считала нашим спасением. Как я и думала, двери были закрыты. Делать было нечего, а отступать я была не намерена, потому я уселась на землю под стеклянными дверьми здания и стала ждать, когда же начнется рабочий день у сотрудников.

Ожидание — это самое мучительное. Время тянулось так медленно, что порой мне казалось, а не замерло ли оно вовсе? А мои мысли всё никак не покидал Майки. Всё то время, которое я провела, съежившись в комочек на постели, я думала о нём и даже ни разу не вспомнила о том, что ведь и я больна, что и мне нужна помощь, что и я могу умереть. Ах да, точно, ведь это неизбежно. Я не вспоминала об этом, потому что сейчас — это было не важно. Сейчас был важен только он.

И я сама возросла в собственных глазах, словно бы потихоньку поднималась с колен, на которых все это время я была. Я больше не буду подчиняться собственной болезни. Однажды поднявшись на ноги, больше не будешь ползать на коленях. Нет, мне не нужна помощь сейчас — она нужна Майки. Но да, когда помощь ему уже не понадобиться, она в обязательном порядке будет нужна мне.

— Простите? — спросила девушка, одетая в строгий голубой костюм, состоящий из голубой юбки-карандаша, белой блузки и голубого пиджака. Волосы у девушки были собраны, а сама она глядела с некой опаской на меня, вертя в руках охапку ключей и перебирая их, стараясь найти нужный.

— Я подожду открытия, — всё тем же спокойным тоном говорила я, как и вчера.

Тогда девушка кивнула и зашла внутрь. Табличка на двери всё ещё гласила «закрыто». Потихоньку сотрудники подтягивались, они были полностью идентичны друг другу: голубой костюм, белые рубашки, светлая обувь, словно бы все в одно и то же время сошли с конвейерной ленты. Когда же наконец-то двери отворились, я облегченно вздохнула, поднялась с плитки, отряхнулась и вошла в здание, гордо именуемое «Фабрика Желаний».

Меня не заставили ждать. Когда я предъявила свою карту с диагнозом, сотрудники понимающе кивнули. И вот я сижу напротив одного из главных и жду, когда же мне наконец дадут слово, чтобы я высказалась.

— Мне очень жаль. — Ну вот! Очередное «мне жаль». — Ты хотела бы воспользоваться правом на последнее желание, верно?

Мужчина был молод. На лице у него родинки, а взгляд хоть и кажется проницательным и умным, но я-то вижу — этот сотрудник ещё очень глуп. И как только он попал на такое место? Быть может, связи.

— Это очевидно, — грубовато произношу.

— И чего бы ты желала?

— Лекарства. И много.

— Чего? — удивленно спрашивает он. — Ты же знаешь, от твоей болезни нет…

И не успевает он договорить, как я обрываю мужчину на полуслове:

— Мне нужно, чтобы вы поставляли лекарства от биполярного расстройства одной семье. Пожизненно. И бесплатно. — Я была сама крайне удивлена, когда услышала эту твердую сталь в своём голосе, никогда бы не подумала, что я могу быть настолько твердой и серьезной. — Там есть один человек, который болен — вы будете до конца его дней поставлять ему лекарства.

Мужчина выгибает бровь и недовольно откашливается. Он несколько секунд стучит себя ладонью по грудной клетке, а затем, в упор глядя на меня, выпрямляется и проговаривает:

— Нет. Этого мы не можем сделать.

Я взрываюсь. Взрываюсь так, как это происходит в последние дни под давлением злобной опухоли. Вскакиваю и, перевернув бумаги на столе этого мужчины, выкрикиваю:

— Что значит «нет»?! Вы фабрика желаний или как?! Не у вас ли в холле висит слоган о том, что вы исполните любое желание умирающего ребенка!

— Пожалуйста, не кричи.

— Нет уж! Я не уйду отсюда и не уймусь, пока вы не выполните то, что от вас требуется! Лекарство! Будете поставлять пожизненно этому человеку! А если прекратите, я из гроба вылезу, лишь бы достать вас! — А затем прибавляю шепотом: — Или вы хотите, чтобы сумасшедшая на голову девочка, которая ничего не понимает из-за сдавливающей её голову опухоли, высунула ваши кишки наружу? — Вот тут мне показалось, что я перегнула палку, но осознание дошло до меня лишь тогда, когда я уже это сказала, а значит, думать было поздно. Что ж, по крайней мере, я не солгала — кто ж знает, что я ещё могу сделать в одном из приступов.

И мне кажется, мои слова прекрасно подействовали на человека. На лбу выступили бисеринки пота, глаза у мужчины округлились до размера попрыгунчика, а сам он начал заламывать пальцы на руках, издавая соответствующий хруст. Я задалась вопросом: неужели моя диагностика, в котором написано, что я — бомба замедленного действия в психическом плане, может вот так повлиять на человека?

— Х-х-хорошо. Мы выполним твою просьбу. Говори адрес и полное имя получателя. — Мужчина заикался и глядел на меня исподлобья. О черт! Как же я выглядела, когда произносила те слова, что меня, какую-то малявку, испугался вполне взрослый мужчина?

— С учетом того, что это будет анонимно и что в карту этого человека не пойдет ни единого сведения о болезни. — Щурю глаза.

— С учетом, — послушно соглашается мужчина.

Я довольно киваю и заполняю бумаги, которые мне преподнес сотрудник. Он, как бы между прочим, спрашивает меня, уверена ли я в своём решении, ведь второго шанса у меня не будет, ведь я трачу своё желание впустую. Но я твердо отрезаю его, что прекрасно уверена в своём решении. Уж лучше потратить собственное желание на человека, который исполнял мои мечты, чем исполнить какую-нибудь очередную свою глупую затею, и лишиться такого драгоценного человека. Нет, я просто не могла лишиться Майки.

Я люблю его, черт возьми.

Сразу же по выписанной справке беру первую поставку лития — самого эффективного из лекарств — и иду в дом Милковичей-Блэков, чтоб преподнести им такой «подарок». Компания «Фабрика Желаний» обязывалась каждый триместр присылать их семье лекарство в количестве одной коробки. Надеюсь, что этого хватит Майки, надеюсь, что если даже он будет выбрасывать таблетки вновь, то у Фелиции и Патрика ещё будут оставаться приличное количество лития.

С такими мыслями я пришла к порогу их дома. Когда я стала подниматься по ступенькам, держа в руках коробку, то почувствовала, как что-то ужасно больно кололо мою правую ногу, будто бы в меня одновременно и мимолетно втыкали иголками. Было больно, но я терпела, ожидая, пока мне откроют дверь.

— Что здесь забыла? — прямо с порога на меня начала бурчать Фелиция.

— Держи, — говорю я и подаю девушке коробку с лекарствами.

— Что это? — спрашивает она, но принимает подаяние.

Я чувствую, что со мной вновь что-то происходит, но что именно, я не могла понять. Бедро до жути болело, и я старалась удержать себя, чтобы не взвыть от ноющей боли в костях.

Перед брюнеткой вмиг очутился брат и помог девушке распаковать коробку. В это время я потихоньку зашла в дом и оперлась об дверной косяк. «Когда я вытягиваю ногу, она не так болит», — проговорила я сама себе. Как же эти двое изменились в лицах, когда увидели, сколько лития я им принесла!

— Ты что, аптеку ограбила? — спрашивает парень.

— Всего-то променяла своё единственное желание. — И я кисло улыбнулась.

Брюнетка схватила упаковку таблеток и помчалась сначала на кухню, затем на второй этаж, вероятно, в комнату Майки, держа в руках бутылку с водой. Патрик, как и я, провожал взглядом Фо, а затем спросил у меня «Идем?», и я кивнула. Но как только я попыталась сделать несколько нормальных шагов, то шарахнулась на пол. Мою ногу била истошная судорога, которая с каждой секундой отнимала у меня мою же часть тела.

— Эмили! — воскликнул темноволосый.

Он подбежал ко мне и попытался поднять меня, но я лишь отмахивалась и твердила ему «Моя нога. Посмотри на мою ногу! Посмотри же! Дьявол!». И лишь когда из моих уст посыпались ругательства, он спросил меня:

— Что? Что посмотри, я не понимаю! — Его голос был похож на щебетанье пташки, быстрое и волнительное.

— Сейчас… взгляни, шевелю ли я пальцами на ногах, — продиктовала и попыталась представить, как я шевелю пальчиками. От боли в ноге морщилась. Я не чувствовала, получается ли у меня это, и, к сожалению, не могла подняться, чтобы самой взглянуть. Нога онемела и казалась мне холодной.

— Да, шевелишь.

— Отлично, — выдохнув, произнесла я. По правде, это, действительно, хорошая новость. Шевелю — значит, ещё не всё потеряно, значит, полного паралича нет, и это всего лишь очень сильная судорога. — Помоги мне на диван перебраться, пожалуйста.

И Патрик, крепко взяв меня, перенес на диван, где я так и пролежала некоторое время. Забавно, правда ли? Судорога меня не отпускала, и я корчилась, воя от ужасной колкой боли. Кто бы мог подумать, судорога — и так болезненное явление, но обычно оно секундное, а в моём случае — более длительное.

Когда Фелиция спустилась к нам и увидела, в каком я состоянии, когда Патрик сообщил ей, что со мной только что произошло, она нахмурилась. Когда мы остались наедине, я наконец-то услышала от неё что-то по-настоящему искреннее. Она сказала поникшим голоском: «Мне жаль. И… спасибо» — и ушла.

Майки всё также лежал, бесстрастно глядя на весь мир своими остекленевшими глазами, которые вселяли в меня ужас. Он словно бы марионетка: ты можешь им управлять, и он ничего не скажет и не сделает тебе в ответ. До поры до времени, конечно. Так и сейчас. Я лежала, обняв его, стараясь сделать так, чтобы он вложил свою теплую ладонь мне в руку и не противился, но он ронял её кровать. После нескольких моих безрезультатных попыток Майки гневно буркнул «Отвалите от меня» и вновь стал куклой. Больше я его не тревожила. Только напоследок ещё раз с какой-то тусклой надеждой заглянула в его глаза, стараясь найти там что-то знакомое, что-то, что осталось от старого Майки, но он всё также глядел сквозь меня. Грудь сразу же наполнилась свинцом, от которого становится тяжело дышать. Откинув со лба русоволосого прядь немного вьющихся волос, прикоснулась губами к его лбу, а затем скрепя сердце отправилась домой.

Забившись в угол своей комнаты, я рыдала. Несколько раз подряд я задавалась вопросом, почему я такая сопля? Почему я так часто стала рыдать? Неужели это тоже одно из последствий моего психически нестабильного состояния? Но никто не мог мне дать ответ.

Вытирая слезы, которые лились непрерывным потоком, об рукава кофты, я всё не могла поверить, почему именно Майки перепала эта болезнь? Да, я не замечала эти его резкие перепады настроения, потому что думала, что это — нормально, что в этом его сущность. И я совсем не против, пусть всё так и остается. Но мне страшно за него, когда он переходит все грани разумного. И мне очень страшно от одной только мысли, что с ним станет, когда я ему всё расскажу, ведь скрывать что-то уже нет смысла. Нет, не так. Мне страшно от того, что я не знаю его реакцию из-за расстройства. Вдруг он что-нибудь сделает с собой? А вдруг ему будет абсолютно все равно? От последнего я бы, честно говоря, совсем не отказалась — всё лучше, чем мысли о печальном раскладе.

— Эмили? — Я узнала мягкий голос мамы, похожий на мурлыканье кошки.

Она приоткрыла дверь в мою комнату, и ламповый свет на секунду пробился в мою темноту. Я старалась не всхлипывать, но ничего не вышло, и мама сразу же поняла всё.

— Что случилось, моя девочка?

Она каким-то образом отыскала меня в темноте и присела рядом, обняв меня за плечи. Я уткнулась ей в грудь, заходясь в новом приступе плача, как тогда, когда меня впервые одолел паралич. Она ничего не говорила, ждала, пока я сама начну, но я лишь пускала сопли и хваталась за её кофту, как утопающий за последнюю надежду.

— Я больше не хочу влюбляться настолько глубоко, — наконец выдала я хриплым голосом.

— Да, малышка. Я тебя понимаю.

И я рассказала ей всё. Пусть мой рассказ и длился ужасно долго из-за постоянно прерывающегося голоса, из-за подступающего рыданья к горлу, из-за заикания и всхлипов, пусть мы с мамой и просидели пол ночи на прохладном полу. Пусть.

— Я не хочу никого из вас терять. Не хочу становиться прозрачной и бездушной тенью.

— Эмили, — проговорила мама, — мы всегда будем с тобой, вот здесь, — и она прикоснулась ладонью к моей груди, — прямо в твоём сердце, — и прошептала: — как и ты в нашем.

— Мамочка...

И меня вновь одолел чертов приступ плача.

Дата добавления: 2015-07-25