|
Читайте также: |
- Не только сослать в места не столь отдаленные, но в каторгу, если
только будет доказано, что, читая Евангелие, они позволили себе толковать
его другим не так, как велено, и потому осуждали церковное толкование. Хула
на православную веру при народе и по статье сто девяносто шестой - ссылка на
поселение.
- Да не может быть.
- Я вам говорю. Я всегда говорю господам судейским, - продолжал
адвокат, - что не могу без благодарности видеть их, потому что если я не в
тюрьме, и вы тоже, и мы все, то только благодаря их доброте. А подвести
каждого из нас к лишению особенных прав и местам не столь отдаленным - самое
легкое дело.
- Но если так и все зависит от произвола прокурора и лиц, могущих
применять и не применять закон, так зачем же суд?
Адвокат весело расхохотался.
- Вот какие вопросы вы задаете! Ну-с, это, батюшка, философия. Что ж,
можно и об этом потолковать. Вот приезжайте в субботу. Встретите у меня
ученых, литераторов, художников. Тогда и поговорим об общих вопросах, -
сказал адвокат, с ироническим пафосом произнося слова: "общие вопросы". - С
женой знакомы. Приезжайте.
- Да, постараюсь, - отвечал Нехлюдов, чувствуя, что он говорит
неправду, и если о чем постарается, то только о том, чтобы не быть вечером у
адвоката в среде собирающихся у него ученых, литераторов и художников.
Смех, которым ответил адвокат на замечание Нехлюдова о том, что суд не
имеет значения, если судейские могут по своему произволу применять или не
применять закон, и интонация, с которой он произнес слова: "философия" и
"общие вопросы", показали Нехлюдову, как совершенно различно он и адвокат, и
вероятно и друзья адвоката, смотрят на вещи и как, несмотря на все свое
теперешнее удаление от прежних своих приятелей, как Шенбок, Нехлюдов еще
гораздо дальше чувствует себя от адвоката и людей его круга.
XII
До острога было далеко, а было уже поздно, и потому Нехлюдов взял
извозчика и поехал к острогу. На одной из улиц извозчик, человек средних
лет, с умным и добродушным лицом, обратился к Нехлюдову и указал на огромный
строящийся дом.
- Вон какой домина занесли, - сказал он, как будто он отчасти был
виновником этой постройки и гордился этим.
Действительно, дом строился огромный и в каком-то сложном,
необыкновенном стиле. Прочные леса из больших сосновых бревен, схваченных
железными скрепами, окружали воздвигаемую постройку и отделяли ее от улицы
тесовой оградой. По подмостям лесов сновали, как муравьи, забрызганные
известью рабочие: одни клали, другие тесали камень, третьи вверх вносили
тяжелые и вниз пустые носилки и кадушки.
Толстый и прекрасно одетый господин, вероятно архитектор, стоя у лесов,
что-то указывая наверх, говорил почтительно слушающему владимирцу-рядчику.
Из ворот мимо архитектора с рядчиком выезжали пустые и въезжали нагруженные
подводы.
"И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те,
которые заставляют их работать, что это так и должно быть, что, в то время
как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу и дети их в скуфеечках
перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно
строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку,
одному из тех самых, которые разоряют и грабят их", - думал Нехлюдов, глядя
на этот дом.
- Да, дурацкий дом, - сказал он вслух свою мысль.
- Как дурацкий? - с обидой возразил извозчик. - Спасибо, народу работу
дает, а не дурацкий.
- Да ведь работа ненужная.
- Стало быть, нужная, коли строят, - возразил извозчик, - народ
кормится.
Нехлюдов замолчал, тем более что трудно было говорить от грохота колес.
Недалеко от острога извозчик съехал с мостовой на шоссе, так что легко было
говорить, и опять обратился к Нехлюдову.
- И что этого народа нынче в город валит - страсть, - сказал он,
поворачиваясь на козлах и указывая Нехлюдову на артель деревенских рабочих с
пилами, топорами, полушубками и мешками за плечами, шедших им навстречу.
- Разве больше, чем в прежние года? - спросил Нехлюдов.
- Куда! Нынче так набиваются во все места, что беда. Хозяева швыряются
народом, как щепками. Везде полно.
- Отчего же это так?
- Размножилось. Деваться некуда.
- Так что же, что размножилось? Отчего же не остаются в деревне?
- Нечего в деревне делать. Земли нет.
Нехлюдов испытывал то, что бывает с ушибленным местом. Кажется, что,
как нарочно, ударяешься все больным местом, а кажется это только потому, что
только удары по больному месту заметны.
"Неужели везде то же самое?" - подумал он и стал расспрашивать
извозчика о том, сколько в их деревне земли, и сколько у самого извозчика
земли, и зачем он живет в городе.
- Земли у нас, барин, десятина на душу. Держим мы на три души, - охотно
разговорился извозчик. -
У меня дома отец, брат, другой в солдатах. Они управляются. Да
управляться-то нечего. И то брат хотел в Москву уйти.
- А нельзя нанять земли?
- Где нынче нанять? Господишки, какие были, размотали свою. Купцы всю к
рукам прибрали. У них не укупишь, - сами работают. У нас француз владеет, у
прежнего барина купил. Не сдает - да и шабаш.
- Какой француз?
- Дюфар француз, может слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики
делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил все имение. Теперь
он нами владеет. Как хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек
хороший. Только жена у него из русских, - такая-то собака, что не приведи
бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не пущают,
я чай.
XIII
С замиранием сердца и ужасом перед мыслью о том, в каком состоянии он
нынче найдет Маслову, и той тайной, которая была для него и в ней и в том
соединении людей, которое было в остроге, позвонил Нехлюдов у главного входа
и у вышедшего к нему надзирателя спросил про Маслову. Надзиратель справился
и сказал, что она в больнице. Нехлюдов пошел в больницу. Добродушный
старичок, больничный сторож, тотчас же впустил его и, узнав, кого ему нужно
было видеть, направился в детское отделение.
Молодой доктор, весь пропитанный карболовой кислотой, вышел к Нехлюдову
в коридор и строго спросил его, что ему нужно. Доктор этот делал всякие
послабления арестантам и потому постоянно входил в неприятные столкновения с
начальством тюрьмы и даже с старшим доктором. Опасаясь того, чтобы Нехлюдов
не потребовал от него чего-нибудь незаконного, и, кроме того, желая
показать, что он ни для каких лиц не делает исключений, он притворился
сердитым.
- Здесь нет женщин - детские палаты, - сказал он.
- Я знаю, но здесь есть переведенная из тюрьмы сиделка-служанка.
- Да, есть тут две. Так что же вам угодно?
- Я близко стою к одной из них, к Масловой, - сказал Нехлюдов, - и вот
желал бы видеть ее: я еду в Петербург для подачи кассационной жалобы по ее
делу. И хотел передать вот это. Это только фотографическая карточка, -
сказал Нехлюдов, вынимая из кармана конверт.
- Что ж, это можно, - сказал доктор, смягчившись, и, обратившись к
старушке в белом фартуке, сказал, чтобы она позвала сиделку-арестантку
Маслову. - Не хотите ли присесть, хоть пройти в приемную?
- Благодарю вас, - сказал Нехлюдов и, пользуясь благоприятной для себя
переменой в докторе, спросил его о том, как довольны Масловой в больнице
- Ничего, работает недурно, принимая во внимание условия, в которых она
была, - сказал доктор. - Впрочем, вот и она.
Из одной двери вышла старушка сиделка и за нею Маслова. Она была в
белом фартуке на полосатом платье; на голове была косынка, скрывавшая
волосы. Увидав Нехлюдова, она вспыхнула, остановилась как бы в
нерешительности, а потом нахмурилась и, опустив глаза, быстрыми шагами
направилась к нему по полосушке коридора. Подошед к Нехлюдову, она хотела не
подать руки, потом подала и еще больше покраснела. Нехлюдов не видал ее
после того разговора, в котором она извинялась за свою горячность, и он
теперь ожидал ее найти такою же, как тогда. Но нынче она была совсем другая,
в выражении лица ее было что-то новое: сдержанное, застенчивое и, как
показалось Нехлюдову, недоброжелательное к нему. Он сказал ей то же, что
сказал доктору, - что едет в Петербург, и передал ей конверт с фотографией,
которую он привез из Панова.
- Это я нашел в Панове, давнишняя фотография, может быть, вам приятно.
Возьмите.
Она, приподняв черные брови, удивленно взглянула на него своими
раскосыми глазами, как бы спрашивая, зачем это, и молча взяла конверт и
положила его за фартук.
- Я видел там тетку вашу, - сказал Нехлюдов.
- Видели? - сказала она равнодушно.
- Хорошо ли вам здесь? - спросил Нехлюдов.
- Ничего, хорошо, - сказала она.
- Не слишком трудно?
- Нет, ничего. Я не привыкла еще.
- Я за вас очень рад. Все лучше, чем там.
- Чем где там? - сказала она, и лицо ее залилось румянцем.
- Там, в остроге, - поспешил сказать Нехлюдов.
- Чем же лучше? - спросила она.
- Я думаю, люди здесь лучше. Нет таких, какие таи.
- Там много хороших, - сказала она.
- Об Меньшовых я хлопотал и надеюсь, что их освободят, - сказал
Нехлюдов.
- Это дай бог, такая старушка чудесная, - сказала она, повторяя свое
определение старушки, и слегка улыбнулась.
- Я нынче еду в Петербург. Дело ваше будет слушаться скоро, и я
надеюсь, что решение отменят.
- Отменят, не отменят, теперь все равно, - сказала сна.
- Отчего, теперь?
- Так, - сказала она, мельком вопросительно взглянув ему в лицо.
Нехлюдов понял это слово и этот взгляд так, что она хочет знать,
держится ли он своего решения, или принял ее отказ и изменил его.
- Не знаю, отчею для вас все равно, - сказал он. - Но для меня
действительно все равно: оправдают вас или нет. Я во всяком случае готов
сделать, что говорил, - сказал он решительно.
Она подняла голову, и черные косящие глаза остановились и на его лице,
и мимо него, и все лицо ее просияло радостью. Но она сказала совсем не то,
что говорили ее глаза.
- Это вы напрасно говорите, - сказала она.
- Я говорю, чтобы вы знали.
- Про это все сказано, и говорить нечего, - сказала она, с трудом
удерживая улыбку.
В палате что-то зашумели. Послышался детский плач,
- Меня зовут, кажется, - сказала она, беспокойно оглядываясь.
- Ну, так прощайте, - сказал он.
Она сделала вид, что не заметила протянутую руку, и, не пожав ее,
повернулась и, стараясь скрыть свое торжество, быстрыми шагами ушла по
полосушкам коридора.
"Что в ней происходит? Как она думает? Как она чувствует? Хочет ли она
испытать меня, или действительно не может простить? Не может она сказать
всего, что думает и чувствует, или не хочет? Смягчилась ли она, или
озлобилась?" - спрашивал себя Нехлюдов и никак не мог ответить себе. Одно он
знал - это то, что она изменилась и в ней шла важная для ее души перемена, и
эта перемена соединяла его не только с нею, но и с тем, во имя кого
совершалась эта перемена. И это-то соединение приводило его в
радостно-возбужденное и умиленное состояние.
Вернувшись в палату, где стояло восемь детских кроваток, Маслова стала
по приказанию сестры перестилать постель и, слишком далеко перегнувшись с
простыней, поскользнулась и чуть не упала. Выздоравливающий, обвязанный по
шее, смотревший на нее мальчик засмеялся, и Маслова не могла уже больше
удерживаться и, присев на кровать, закатилась громким и таким заразительным
смехом, что несколько детей тоже расхохотались, а сестра сердито крикнула на
нее:
- Что гогочешь? Думаешь, что ты там, где была! Иди за порциями.
Маслова замолчала и, взяв посуду, пошла, куда ее посылали, но,
переглянувшись с обвязанным мальчиком, которому запрещено было смеяться,
опять фыркнула. Несколько раз в продолжение дня, как только она оставалась
одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и любовалась ею; но только
вечером после дежурства, оставшись одна в комнате, где они спали вдвоем с
сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта фотографию и долго неподвижно,
лаская глазами всякую подробность и лиц, и одежд, и ступенек балкона, и
кустов, на фоне которых вышли изображенные лица его, и ее, и тетушек,
смотрела на выцветшую пожелтевшую карточку и не могла налюбоваться в
особенности собою, своим молодым, красивым лицом с вьющимися вокруг лба
волосами. Она так загляделась, что не заметила, как ее товарка-сиделка вошла
в комнату.
- Это что ж? Он тебе дал? - сказала толстая добродушная сиделка,
нагибаясь над фотографией. - Ужли ж ты это?
- А то кто ж? - улыбаясь, глядя на лицо товарки, проговорила Маслова.
- А это кто ж? Он самый? А это мать ему?
- Тетка. А разве не узнала бы? - спрашивала Маслова.
- Где узнать? Ни в жизнь не узнала бы. Совсем вся лицо другая. Ведь, я
чай, лет десять с тех пор-то!
- Не года, а жизнь, - сказала Маслова, и вдруг все оживление ее прошло.
Лицо стало унылое, и морщина врезалась между бровей.
- Чего ж, жизнь там легкая должна быть.
- Да, легкая, - повторила Маслова, закрыв глаза и качая головой. - Хуже
каторги.
- Да чем же так?
- А тем же. От восьми вечера и до четырех утра. Это каждый день.
- Так отчего ж не бросают?
- И хотят бросить, да нельзя. Да что говорить! - проговорила Маслова,
вскочила, швырнула фотографию в ящик столика и, насилу удерживая злые слезы,
выбежала в коридор, хлопнув дверью. Глядя на фотографию, она чувствовала
себя такой, какой она была изображена на ней, и мечтала о том, как она была
счастлива тогда и могла бы еще быть счастлива с ним теперь. Слова товарки
напомнили ей то, что она была теперь, и то, что она была там, - напомнили ей
весь ужас той жизни, который она тогда смутно чувствовала, но не позволяла
себе сознавать. Теперь только она живо вспомнила все эти ужасные ночи и
особенно одну на масленице, когда ожидала студента, обещавшего выкупить ее.
Вспомнила она, как она в открытом, залитом вином красном шелковом платье, с
красным бантом в спутанных волосах, измученная, и ослабевшая, и опьяненная,
проводив гостей к двум часам ночи, подсела в промежуток танцев к худой,
костлявой, прыщеватой аккомпаньяторше скрипача и стала жаловаться ей на свою
тяжелую жизнь, и как эта аккомпаньяторша тоже говорила, что тяготится своим
положением и хочет переменить его, и как к ним подошла Клара, и как они
вдруг решили все три бросить эту жизнь. Они думали, что нынешняя ночь
кончена, и хотели расходиться, как вдруг зашумели в передней пьяные гости.
Скрипач сыграл ритурнель, аккомпаньяторша заколотила на пьянино
аккомпанемент развеселой русской песни первой фигуры кадрили; как маленький,
потный, воняющий вином и икающий человечек в белом галстуке и фраке, который
он снял во второй фигуре, подхватил ее, а другой толстяк с бородой, тоже во
фраке (они приехали с какого-то бала), подхватил Клару, и как они долго
вертелись, плясали, кричали, пили... И так шло год, и два, и три. Как же не
измениться! И причиной этого всего был он. И в ней вдруг поднялось опять
прежнее озлобление к нему, захотелось бранить, упрекать его. Она жалела, что
упустила случай нынче высказать ему еще раз то же, что она знает его и не
поддастся ему, не позволит ему духовно воспользоваться ею, как он
воспользовался ею телесно, не позволит ему сделать ее предметом своего
великодушия И чтобы как-нибудь затушить это мучительное чувство жалости к
себе и бесполезного упрека ему, ей захотелось вина. И она не сдержала бы
слова и выпила бы вина, если бы была в остроге. Здесь же достать вина нельзя
было иначе, как у фельдшера, а фельдшера она боялась, потому что он
приставал к ней. Отношения же с мужчинами были ей противны. Посидев на
лавочке в коридоре, она вернулась в каморку и, не отвечая товарке, долго
плакала над своей погубленной жизнью.
XIV
В Петербурге у Нехлюдова было три дела: кассационное прошение Масловой
в сенате, дело Федосьи Бирюковой в комиссии прошений и, по поручению Веры
Богодуховской, дело в жандармском управлении или в третьем отделении об
освобождении Шустовой и о свидании матери с сыном, содержащимся в крепости,
о котором прислала ему записку Вера Богодуховская. Эти оба дела он считал за
одно третье дело. И четвертое дело было дело сектантов, ссылаемых от своих
семей на Кавказ за то, что они читали и толковали Евангелие. Он обещал не
столько им, сколько себе сделать для разъяснения этого дела все, что только
будет возможно.
Со времени своего последнего посещения Масленникова, в особенности
после своей поездки в деревню, Нехлюдов не то что решил, но всем существом
почувствовал отвращение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к
той среде, где так старательно скрыты были страдания, несомые миллионами
людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой
среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и
преступности своей жизни. Нехлюдов теперь уже не мог без неловкости и упрека
самому себе общаться с людьми этой среды. А между тем в эту среду влекли его
привычки его прошедшей жизни, влекли и родственные и дружеские отношения и,
главное, то, что для того, чтобы делать то, что теперь одно занимало его:
помочь и Масловой, и всем тем страдающим, которым он хотел помочь, он должен
был просить помощи и услуг от людей этой среды, не только не уважаемых, но
часто вызывающих в нем негодование и презрение.
Приехав в Петербург и остановившись у своей тетки по матери, графини
Чарской, жены бывшего министра, Нехлюдов сразу попал в самую сердцевину
ставшего ему столь чуждым аристократического общества. Ему неприятно было
это, а нельзя было поступить иначе. Остановиться не у тетушки, а в
гостинице, значило обидеть ее, и между тем тетушка имела большие связи и
могла быть в высшей степени полезна во всех тех делах, по которым он
намеревался хлопотать.
- Ну, что я слышу про тебя? Какие-то чудеса, - говорила ему графиня
Катерина Ивановна, поя его кофеем тотчас после его приезда - Vous posez pour
un Howard! {Ты разыгрываешь из себя Говарда! (франц.)} Помогаешь
преступникам. Ездишь по тюрьмам. Исправляешь.
- Да нет, я и не думаю.
- Что ж, это хорошо. Только тут какая-то романическая история. Ну-ка,
расскажи.
Нехлюдов рассказал свои отношения к Масловой - все, как было.
- Помню, помню, бедная Элен говорила мне что-то тогда, когда ты у тех
старушек жил: они тебя, кажется, женить хотели на своей воспитаннице
(графиня Катерина Ивановна всегда презирала теток Нехлюдова по отцу)... Так
это она? Elle est encore jolie? {Она еще красива? (франц.)}
Тетушка Катерина Ивановна была шестидесятилетняя здоровая, веселая,
энергичная, болтливая женщина. Ростом она была высока и очень полная, на
губе у нее были заметны черные усы. Нехлюдов любил ее и с детства еще привык
заражаться ее энергиею и веселостью.
- Нет, ma tante {тетушка (франц.).}, это все кончено. Мне только
хотелось помочь ей, потому что, во-первых, она невинно осуждена, и я в этом
виноват, виноват и во всей ее судьбе. Я чувствую себя обязанным сделать для
нее, что могу.
- Но как же мне говорили, что ты хочешь жениться на ней?
- Да и хотел, но она не хочет.
Катерина Ивановна, выпятив лоб и опустив зрачки, удивленно и молча
посмотрела на племянника. Вдруг лицо ее изменилось, и на нем выразилось
удовольствие.
- Ну, она умнее тебя. Ах, какой ты дурак! И ты бы женился на ней?
- Непременно.
- После того, что она была?
- Тем более. Ведь я всему виною.
- Нет, ты просто оболтус, - сказала тетушка, удерживая улыбку. -
Ужасный оболтус, но я тебя именно за это люблю, что ты такой ужасный
оболтус, - повторяла она, видимо особенно полюбив это слово, верно
передававшее в ее глазах умственное и нравственное состояние ее племянника.
- Ты знаешь, как это кстати, - продолжала она. - У Aline удивительный приют
Магдалин. Я была раз. Они препротивные. Я потом все мылась. Но Aline corps
et ame {телом и душою (франц.).} занята этим. Так мы ее, твою, к ней
отдадим. Уж если кто исправит, так это Aline.
- Да ведь она приговорена в каторгу. Я затем приехал, чтобы хлопотать
об отмене этого решения. Это мое первое дело к вам.
- Вот как! Где же это дело об ней?
- В сенате.
- В сенате? Да, мой милый cousin Левушка в сенате. Да, впрочем, он в
департаменте дураков - герольдии. Ну, а из настоящих я не знаю никого. Все
это бог знает кто - или немцы: Ге, Фе, Де, - tout l'alphabet {весь алфавит
(франц.).}, или разные Ивановы, Семеновы, Никитины, или Иваненко, Симоненко,
Никитенко, pour varier. Des gens de l'autre monde {для разнообразия. Люди
другого общества (франц.).}. Ну, все-таки я скажу мужу. Он их знает. Он
всяких людей знает. Я ему скажу. А ты ему растолкуй, а то он никогда меня не
понимает. Что бы я ни говорила, он говорит, что ничего не понимает. C'est un
parti pris {Это у него заранее решено (франц.).}. Все понимают, только он не
понимает.
В это время лакей в чулках принес на серебряном подносе письмо.
- Как раз от Aline. Вот ты и Кизеветера услышишь.
- Кто это - Кизеветер?
- Кизеветер? Вот приходи нынче. Ты и узнаешь, кто он такой. Он так
говорит, что самые закоренелые преступники бросаются на колени и плачут и
раскаиваются.
Графиня Катерина Ивановна, как это ни странно было и как ни мало это
шло к ее характеру, была горячая сторонница того учения, по которому
считалось, что сущность христианства заключается в вере в искупление. Она
ездила на собрания, где проповедовалось это бывшее модным тогда учение, и
собирала у себя верующих. Несмотря на то, что по этому учению отвергались не
только все обряды, иконы, но и таинства, у графини Катерины Ивановны во всех
комнатах и даже над ее постелью были иконы, и сна исполняла все требуемое
церковью, не видя в этом никакого противоречия.
- Вот бы твоя Магдалина послушала его; она бы обратилась, - сказала
графиня. - А ты непременно будь дома вечером. Ты услышишь его. Это
удивительный человек.
- Мне это неинтересно, ma tante.
- А я тебе говорю, что интересно. И ты непременно приезжай. Ну, говори,
еще что тебе от меня нужно? Videz votre sac {Выкладывай все (франц.).}.
- А еще дело в крепости.
- В крепости? Ну, туда я могу дать тебе записку к барону Кригсмуту.
C'est un tres brave homme {Это очень достойный человек (франц.).}. Да ты сам
его знаешь. Он с твоим отцом товарищ. Il donne dans le spiritisme {Он
увлекается спиритизмом (франц.).}. Ну, да это ничего. Он добрый. Что же тебе
там надо?
- Надо просить о том, чтобы разрешили свиданье матери с сыном, который
там сидит. Но мне говорили, что это не от Кригсмута зависит, а от
Червянского.
- Червянского я не люблю, но ведь это муж Mariette. Можно ее попросить.
Она сделает для меня. Elle est tres gentille {Она очень мила (франц.).}.
- Надо просить еще об одной женщине. Она сидит несколько месяцев, и
никто не знает за что.
- Ну, нет, она-то сама наверно знает за что. Они очень хорошо знают. И
им, этим стриженым, поделом.
- Мы не знаем, поделом или нет. А они страдают. Вы - христианка и
верите Евангелию, а так безжалостны...
- Ничего это не мешает. Евангелие Евангелием, а что противно, то
противно. Хуже будет, когда я буду притворяться, что люблю нигилистов и,
главное, стриженых нигилисток, когда я их терпеть не могу.
- За что же вы их терпеть не можете?
- После Первого марта спрашиваешь, за что?
- Да ведь не все ж участницы Первого марта.
- Все равно, зачем мешаются не в свое дело. Не женское это дело.
- Ну, да вот Manette, вы находите, что может заниматься делами, -
сказал Нехлюдов.
- Mariette? Mariette - Mariette. A это бог знает кто, Халтюпкина
какая-то хочет всех учить.
- Не учить, а просто хотят помочь народу.
- Без них знают, кому надо и кому не надо помочь.
- Да ведь народ бедствует. Вот я сейчас из деревни приехал. Разве это
надо, чтоб мужики работали из последних сил и не ели досыта, а чтобы мы жили
в страшной роскоши, - говорил Нехлюдов, невольно добродушием тетушки
вовлекаемый в желание высказать ей все, что он думал.
- А ты что ж хочешь, чтобы я работала и ничего не ела?
- Нет, я не хочу, чтоб вы не кушали, - невольно улыбаясь, отвечал
Нехлюдов, - а хочу только, чтобы мы все работали и все кушали.
Тетушка, опять опустив лоб и зрачки, с любопытством уставилась на него.
- Mon cher, vous finirez mal {Мой дорогой, ты плохо кончишь (франц.).},
- сказала она.
- Да отчего же?
В это время в комнату вошел высокий, широкоплечий генерал. Это был муж
графини Чарской, отставной министр.
- А, Дмитрий, здравствуй, - сказал он, подставляя ему свежевыбритую
щеку. - Когда приехал?
Он молча поцеловал в лоб жену.
- Non, il est impayable {Нет, он бесподобен (франц.).}, - обратилась
графиня Катерина Ивановна к мужу. - Он мне велит идти на речку белье
полоскать и есть один картофель. Он ужасный дурак, но все-таки ты ему
сделай, что он тебя просит. Ужасный оболтус, - поправилась она. - А ты
слышал:
Каменская, говорят, в таком отчаянии, что боятся за ее жизнь, -
обратилась она к мужу, - ты бы съездил к ней.
- Да, это ужасно, - сказал муж.
- Ну, идите с ним говорить, а мне нужно письма писать.
Только что Нехлюдов вышел в комнату подле гостиной, как она закричала
ему оттуда:
- Так написать Mariette?
- Пожалуйста, ma tante.
- Так я оставлю en blanc {пробел (франц.).}, что тебе нужно о
стриженой, а она уж велит своему мужу. И он сделает. Ты не думай, что я
злая. Они все препротивные, твои protegees, но je ne leur veux pas de mal {я
им зла не желаю (франц.).}. Бог с ними! Ну, ступай. А вечером непременно
будь дома. Услышишь Кизеветера. И мы помолимся. И если ты только не будешь
противиться, ca vous fera beaucoup de bien {это тебе принесет большую пользу
(франц.).}. Я ведь знаю, и Элен и вы все очень отстали в этом. Так до
свиданья.
XV
Граф Иван Михайлович был отставной министр и человек очень твердых
убеждений.
Убеждения графа Ивана Михайловича с молодых лет состояли в том, что как
птице свойственно питаться червяками, быть одетой перьями и пухом и летать
по воздуху, так и ему свойственно питаться дорогими кушаньями,
приготовленными дорогими поварами, быть одетым в самую покойную и дорогую
одежду, ездить на самых покойных и быстрых лошадях, и что поэтому это все
должно быть для него готово. Кроме того, граф Иван Михайлович считал, что
чем больше у него будет получения всякого рода денег из казны, и чем больше
будет орденов, до алмазных знаков чего-то включительно, и чем чаще он будет
видеться и говорить с коронованными особами обоих полов, тем будет лучше.
Все же остальное в сравнении с этими основными догматами граф Иван
Михайлович считал ничтожным и неинтересным. Все остальное могло быть так или
обратно совершенно. Соответственно этой вере граф Иван Михайлович жил и
действовал в Петербурге в продолжение сорока лет и по истечении сорока лет
достиг поста министра.
Главные качества графа Ивана Михайловича, посредством которых он достиг
этого, состояли в том, что он, во-первых, умел понимать смысл написанных
Дата добавления: 2015-07-25; просмотров: 57 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| XXXVIII 18 страница | | | XXXVIII 20 страница |