После смерти Сталина стали выпускать. Меня осво­бодили в 1953 году 25 декабря».

Рассказывает В. Л. Сухаревская:

«Я 1910 года рожденная в Шарапкино. Была девчонкой бойкой в селе. Доверие имела от своих хуторян. Подросла, и у меня была большая тяга к лошадям, ездила здорово на лошадях. И есаул конного завода Провальский пригласи меня на скачки 1 мая 1929 года. где я участвовала. Пошли по заезду, споткнулся мой конь Кобчик, и я упала. Получила сотрясение мозга. Говорят, прошел четвертый день, когда я очнулась.

Ну, а с 1936 года пошли припадки эпилепсии — то раз в год, то два в год, а потом чаще. В сороковых годах припад­ки усилились: то через день, то через неделю. К этому по медицинским заключениям прибавился, и менингит, и тром­бофлебит, и радикулит. Я пила всякие порошки — таблеток тогда не было. Куда только ни обращалась — нас у матери было семнадцать человек детей — и она меня всегда упрека­ла: «Шестнадцать мне не принесли горя, как одна един­ственная ты, такая бедовая». — «Мама, да что же мне теперь делать? Ну, убей меня».

Чем дальше, все дольше припадков. Где скажут, какой врач, где — какая бабка, меня все мать туда возила, не считалась ни с чем.

Сад большой у нас, хозяйство тоже есть. Однажды по­ехала я на базар, только через ворота, а тут меня и «накрыло», все покатаюсь, все разошлось, и начало меня «бить». Люди подбежали, помогли, чтобы я не расшиблась. Одна женщина подходит и говорит нашей родне: «Никто не поможет. Только один-единственный ее спасет. Есть человек в Сулине, ходит лето и зиму в трусах — к нему обрати­тесь».

Но я уже о нем знала, что он где-то есть на земле.Мы— в Сулин, а его уже нет: забрали на исследование. Он был: год в Москве, год в Ленинграде, год в Чистополе, год в Ка­зани. С тех пор я не принимала никакой микстуры и ника­ких порошков.

Год проходит, связалась я с его женой Ульяной Федоров­ной, со снохою Валей и с сыном Яковом. Просила: как прие­дет, чтоб мне сообщили. Он пришел в 1954 году 7 января, освободился из Казанской психбольницы. Мне тут же дали телеграмму, и мы поехали, еще пять человек наших с хуто­ра, кроме меня.

8 января я была у него. Холодина такая! У меня темпе­ратура была за сорок — эпилепсия температуру не давала, а менингит давал. Приехали, поздоровались. Он всех их зна­ет, а меня спрашивает:

— Ты кто? А чего ты?

— Да вот, у меня припадки, у меня менингит.

— Разувайся. Давай я тебе ножки помою.

А я больше двадцати лет в таком положении находи­лась: боже сохрани, чтоб встать босою на холодный пол. На ногах — специальные бурки, сама нагибаться не могу, только приседать. Руки не держат ничего, хотя я и делаю, ста­раюсь. Детей своих не народила - чужих набрала, воспиты­ваю. А здоровья у меня никакого нету. Но тут я не расте­рялась, разулась. Он мне ноги помыл холодной водой — тогда он мыл только одни ноги. Вывел меня на улицу, там у них столик летний стоял, обвел меня вокруг столика по снегу, Приходим в дом. Он на меня смотрит и говорит:

— Как тебя зовут?

— Валентина.

— Ну и как?

— Ничего.

— А ну, нагнись.

Я нагнулась. А до этого не могла нагнуться — и ему ведь сказала, что могла только присесть, чтобы что-то взять. И мне стыдно стало, я и сейчас помню, как стыдно.

— Ой, Учитель, да я, наверное, придуривалась.

— Да нет, не придуривалась. Идем со мной.

Положил меня на кровать, сделал «прием», как все принимал, кто к нему обращался, вывел на уличу, обвел во круг стола по снегу и там же мне сказал: - Утром, вечером мыть ноги холодной водой по колено, не плевать, не харкать — все как продукт принимать. По­дать бедному милостыню, не пожалея, сколько сможешь. Не пить, не курить. И приедешь в свой хутор, не иди домой, а в каждый дом зайди, поклонись, 'попроси прощения у своих хуторян. Обойдешь весь хутор — тогда имеешь право пойти в дом.

- Учитель, я как будто бы жила так, что я никому не обязана ничем.

- Я тебе сказал,

И больше разговаривать не стал, ушел.

Приехали мы к себе на хутор. Люди пошли по домам, а мне-то надо идти в каждый дом. Приду, поклонюся, попро­шу прощения. Люди на меня смотрят — знают же меня хорошо. Мужа моего встретили и говорят: «У Леонтьевны были только припадки, а теперь она уже и свихнулась, со­шла с ума. Ходит по хатам, кланяется, просит прошения.

Я кончила ходить уже к полуночи. Он, невзирая на то, что был строг, ни слова не сказал. А спокойно меня принял, пригласил: «Давай кушать».

Я утром встала, как обычно. Не с чаем мужа провожа­ла, а как следует - и горячий завтрак, и обед с собой уложила.

Помню, солнце всходило. Слышу: собаки на улице лают. А у нас на хуторе была непроезжая зимой дорога. Мы с осе­ни заготавливали все. Только кто идет, вставляет палочки, чтоб не заблудиться. На работу — только по палочкам. Я думаю: «Господи, да кто же это пришел в хутор в такую раннюю пору, да еще зимою, непроезжею дорогой? У нас никогда никого не бывает».

Глянула — мужчина, зеленый плащ на нем, без голодного убора, дубинка у него в руках. Я подхожу и спрашиваю:

«Что вам надо?» «Да, вот, я приезжий, и мне не хватило денег на дорогу». Я побежала, схватила сколько — сама не знаю, принесла, отдала ему и пошла во двор, а сама думаю:

«Куда он еще пойдет?» Глянула - а его нет. И в голову мне влезло: «Учитель! Но как он пришел?» Поезда с Лихой так рано еще не ходили, был один-единственный. Ведь мы сами на нем уехали и приехали, а Учитель остался, с нами не поехал. «Да откуда же он взялся?» Я молчу, никому не слова не говорю».

* * *

В 50-е — 60-е годы Учитель проживал все там же — в Красном Сулине со своей женою Ульяной Федоровной и младшим сыном Яковом. Жена по-прежнему не хотела принимать его учения. Сын вырос и обзавелся семьей, но следовать примеру отца не хотел, хотя и оказывал ему сыновнее уважение и любовь.

Яшка — это мой сын любимый, он говорит правду лю­дям, что его любимый отец, хочет. Он хочет, чтобы его сын был такой, как он есть сейчас». А сын говорит: «Нет, папа, я — твой сын, а ты — мой отец. Но твоего здорового духа я не хочу знать. Я живу так, как живут все люди зависимые. Они злоупотребляют сами себе: ку­рят папиросы, пьют вино. Я отказываюсь по дороге отца идти. Если бы он не мерз, я, может быть, за ним пошел, и то он крепче всех мерзнет».

В это время появились люди, среди которых Учитель мог поговорить о своей Идее. Прежде всего это были москвичи. С ними Учитель все время переписывался, а иногда и приезжал в Москву поездом или машиной со своим сыном.

Конечно, они не могли вполне понять Учителя, но, когда-то исцеленные им, были очень преданы ему и ста­рались помогать во всех его делах. В пятидесятые и шес­тидесятые годы Учитель пишет свои труды, исцеляет сольных, среди которых - разные, в том числе и высокопоставленные люди, и всеми силами старается хоть как-то продвинуть свое учение через медиков и ученых. Бывало и хорошее и плохое. Учителю разрешили высту­пить перед студентами Ростовского медицинского института, перед военными одного из гарнизонов Ростовской области. Но, с другой стороны, местная газета «Красносулинская правда» выпустила заметку о нем как о шамане. Центральные газеты «Московская правда» и «Вечерняя Москва» подхватили эту же тему. В один из приездов Учителя в Москву в 1958 году журнал «Крокодил» выпустил сатирическую статью с карикатурой на него. И несмотря на то, что к главному редактору Ря­бову пришли около тридцати человек вместе с Учителем и просили дать опровержение, так как «произошла ошибка, вот он — тот человек, которого вы несправедливо обиде­ли», - Рябов категорически отказался это сделать, чувствуя свою безнаказанность. Впрочем, случилось так, что когда через две недели снова пришли в редакцию, то узнали, что Рябов скоропостижно скончался.

Рассказывает Виноградов В. П., полковник милиции. г. Москва:

«В декабре 1944 года после тяжелого ранения я, девят­надцатилетний младший сержант-разведчик, возвращался из госпиталя домой, в Москву. Поезд Баку-Москва шел уже по Северному Кавказу, когда в нашем вагоне появился странный пассажир. По проходу тихо ступал старик с длинной, неостриженной бородой, совсем голый, если не счи­тать синих линялых трусов. Тело его было багровым, будто явился он не с улицы, а из парной. За окном просматривалось нечто белесое и хрупкое — намек на то, что и в предгорьях Северного Кавказа бывает зима. Старик присел наискосок от меня, положив на колени тощую котомку. Все разом смолкли, пораженные видом нового пассажира. «Отец, - вымолвил, наконец, молодой, с рукой на перевязи, летчик -кто же тебя раздел? На, выпей для сугрева».

— Никто, сынок, меня не грабил, — ответил «отец», не протянув руку за кружкой. — Благодарю, но я не принимаю. - И усмехнулся в сивую, еще без серебра бороду. — Это мой завсегдашний вид и образ жизни. От простуд и прочих хво­рей.

— Закаляешься?

— Можно сказать и так. Как видите, и грабить нечего.

Все свое ношу с собой.

Похоже, старик не обманывал. Мы все дружно выпили за его здоровье, его же угостили крепким горячим чаем с сахаром и солдатским пайком.. Диковинный, умиливший всех, нас старик вышел где-то под Ростовом...

7 февраля 1957 года был первый день моей работы следо­вателем на Петровке, 38. Когда ко мне в кабинет ввели задержанного за незаконное лечение гражданина Иванова, признаюсь, я не сразу признал в нем своего давнего попутчи­ка. Может быть, потому, что был поражен тем, с каким достоинством держался этот высокий, статный, седовла­сый старец, одетый лишь в ковбойку и сатиновые трусы.

Он глядел на меня из-под густых бровей строго, но без настороженности. Похоже, он не испытывал никакого страха и даже неудобства от пребывания в нашем «милом» уч­реждении. С готовностью, но равнодушно отвечал на вопро­сы, набившие ему, видно, оскомину. Почему ходит зимой и летом босиком, почти голый? Чем живет? Правда ли, что занимается лечением людей, не имея медицинского образова­ния? В чем заключается лечение, о котором пишут люди?

В момент ареста при нем оказался чемодан, набитый связками писем. В них его бывшие «пациенты» сообщали, что вылечились от самых разных недугов, включая туберку­лез, экзему, рак. Именно эти письма от благодарных за свое исцеление людей и стали уликой против Порфирия Корнеевича Иванова.

Иванова «загребли» в очередную, «хрущевскую» кампа­нию борьбы с церковью и «мистицизмом». Подбирали всех — колдунов, знахарей, бабок-повитух, травников и прочих не обремененных дипломами лекарей. Наряду с настоящими шарлатанами вытаптывалась исконно народная медицина.

— Из чего же состоит ваше лечение? — Повторил я во­прос.

— Утром, после сна, выходите из дома и идите по земле босиком. В городеее не достать, значит, на балкон. Конеч­но, лучше прямой контакт человека с землей... Вышли. Надо глубоко вдохнуть и выдохнуть все из себя, все ночное, за­стойное. Тик три раза. Так начинайте каждый свой день. Вечером, перед сном, все повторите и вымойте ноги холод­ной водой. Еще лучше — душ, до ледяного. Естественно, надо прекратить потребление спиртного и курева. С пятницы до воскресенья — разгрузочные дни, для очищения. Разве это лечение?

Я уже верил и Иванову, и письмам. В его глазах не было ни капли лукавства. И самомнения в тот раз не приметил. Я проникся чистосердечием Порфирия Корнеевича и не жа­лею об этом.

Конечно, допрос длился дольше, но походил больше на диспут. Он разрешил себя сфотографировать. Не в профиль или анфас — для картотеки, а на память. Это видно по снимкам, которые я сохранил у себя.

«Никакой вины за ним не нахожу», — доложил я тогда, в 1957 году, начальству словами Понтия Пилата из Евангелия от Иоанна. И все согласились со мной.

Иванову велел прийти утром за чемоданом и справкой. «И, пожалуйста, одетым, — предупредил. Все-таки учреж­дение».

Он явился в чёрном, почти новом двубортном костюме, похоже, своем собственном. В белой сорочке. Но босиком. Рослый, несгорбленный. Серебро густых волос красиво отте­нялось черным, впечатлял. Пришел с февральской улицы, но ухоженные, чистые ноги будто ступали не в грязь и снег, а на только что выстиранные половики.

Провожая Иванова, я залюбовался его легкой походкой, будто шел не пожилой мужчина, а юноша-олимпиец. Он шагал, как бы отталкиваясь от земли, вот-вот взлетит. Я дал ему тогда и свой телефон — на случай нового задержа­ния. Но он мне никогда не звонил...

А я до сих пор верю, что шедшие от него «токи» добра, которые я при

двух коротких, случайных, но знаменатель­ных встречах и не почувствовал; тем не менее самым благотворным образом сказались на моей судьбе».

В эти годы Учитель написал целый ряд писем-обращений в Правительство, в медицинские и научные учреждения. Вот выдержки из письма, написанного им 17 декабря 1958 года:

Дата добавления: 2015-07-19