Александра Маринина Ад 17 страница

– Так она ж на премьере была. У нее поклонник образовался со связями, у него папа в Администрации Президента служит, вот он и подсуетился насчет пригласительных билетов. Посмотрели они кино, на Соборную площадь идти Леля отказалась, не люблю, говорит, толпу, да и холодно, зима все-таки. А вот в ресторан пойти согласилась. Есть у нее такая слабость, любит она рестораны, несмотря на все свое эстетство и богемные замашки. Все-таки гены на помойку не выкинешь, кровь Родислава дает о себе знать. Ну вот, значит, приходят они в ресторан, садятся за столик, делают заказ, все честь по чести. Сидят на первом этаже, а на втором этаже свадьба гуляет. Не сказать, чтобы очень уж шумная, но заметная, во всяком случае, гости с этой свадьбы постоянно внизу, в холле толкутся. Наша Леля выходит попудрить носик и на обратном пути в этом самом холле сталкивается с Вадимом. Представляешь?

– Да ну? – удивился Камень. – С тем самым Вадимом?

– С тем самым. Он к ней бросается, как к родной, здравствуй, говорит, надо же, какая встреча, мы с тобой в подъезде, бывает, месяцами не пересекаемся, а тут в ресторане, в самом центре Москвы, далеко от дома, вот бывают же такие совпадения. Леля прямо расцвела, стоит, улыбается, глаза сияют. И тут искра между ними проскакивает.

– Какая такая искра? Электрическая?

– Ну, считай, что электрическая, если тебе так понятней. Знаешь, когда искра между мужчиной и женщиной проскакивает, то это означает, что они созданы друг для друга. Вот не были знакомы, увиделись в первый раз – и вдруг искра проскакивает, и всё, кранты, сливай воду. И поделать ничего нельзя. Такая взаимная тяга у них возникает, что невозможно терпеть.

Глаза Камня увлажнились, он судорожно сглотнул, чтобы не выдать слез умиления.

– И у Лели с Вадимом так было?

– Именно так и было. Кругом толпа, люди снуют туда-сюда, из нижнего зала танцевальная музыка доносится, из верхнего – хохот и песни, а они стоят, смотрят друг на друга, как завороженные, и глазами разговаривают.

– Глазами? – переспросил Камень. – Разве люди умеют без слов разговаривать?

– Умеют, умеют, когда искра проскакивает – они все умеют, – заверил его Ворон. – И Леля вдруг такой красавицей сделалась – глаз не отвести! И улыбка у нее, оказывается, чудесная, и вся она совершенно очаровательная. Стоят они, значит, молчат, друг на друга смотрят, и вдруг сверху по лестнице спускается условная девушка. То есть невеста.

– Почему условная? Как это девушка может быть условной?

– Очень даже может, – рассердился Ворон. – Есть же в военном деле понятие условного противника. Вот и девушка может быть условной. Потому что она, с одной стороны, невеста, а с другой стороны – беременная. И глубоко беременная. Вадим-то на Лелю смотрит, беременную девушку не видит. А девушка подходит к ним, берет Вадима под руку, улыбается. Тот смутился, растерялся, познакомься, говорит, это моя жена.

– Он что, невесте представил Лелю как свою жену? – уточнил Камень.

– Тупица ты неповоротливая! Он Леле нашей эту условную девушку представил. Жена, мол.

– Елки-палки! – воскликнул Камень. – Так это его, что ли, свадьба-то была?

– В том-то и дело, – поддакнул Ворон. – Представляешь, какая трагедия? Вадим женился и в день свадьбы встретил свою настоящую любовь. Единственную на все времена. Во коллизия!

– А Леля что? Как она это восприняла?

– Да плохо, как она еще могла это воспринять, – Ворон горестно взмахнул крылом. – Сперва замерла, словно заледенела, потом вспыхнула, как спичка, кинулась в зал, подскочила к столику, схватила сумочку и побежала в гардероб одеваться. Только номерок-то от гардероба у ее кавалера остался, так что ей все равно пришлось ждать, пока он ее догонит. Тот с вопросами пристает, дескать, что случилось, а она молчит, слезы градом катятся, ничего не отвечает. Ну, парню делать нечего, взял он ее шубку, помог одеться, посадил в машину и повез домой. Всю дорогу молчали. Он на нее страшно обиделся.

– Ну еще бы, – подхватил Камень. – Любой на его месте обиделся бы. А как Леля? Сильно переживала?

– Да уж напереживалась в полный рост, – усмехнулся Ворон. – Ее же хлебом не корми – дай пострадать. Вот уж тут она оттянулась по полной программе. Неделю из дому не выходила, Люба чуть с ума не сошла, гадая, что такое с ее деточкой приключилось, не ест, не пьет, лежит на диване лицом к стенке, шалью укрытая, ни с кем не разговаривает. Люба чего только не передумала, пока Леля страдала. И главное: эта поганка ничего матери не сказала, не объяснила, хоть бы вранье какое-нибудь безобидное придумала, так нет, молчит, а на все вопросы отвечает, мол, все в порядке, просто грустно. Люба даже решила, что у нее самая натуральная депрессия, и собралась психиатра на дом приглашать, уже и Аэлле позвонила с просьбой порекомендовать толкового и деликатного специалиста. Но тут Леля опомнилась, сообразила, что родители тоже переживают и места себе не находят, и демонстрацию прекратила. Хотя страдать не перестала, но делала это уже в более мягкой форме. Стала из дому выходить, с друзьями встречаться, есть начала нормально, хотя за стол садилась с постной миной.

– Знаешь, Ворон, – начал Камень смущенно, – я еще хотел спросить тебя…

– Спрашивай, спрашивай, – подбодрил друга Ворон, – не стесняйся.

– Не знаю, неловко как-то… Скажи, а Леля что, до сих пор девица?

– Эк, хватил! – Ворон гортанно расхохотался. – С чего ты взял? Ей уж двадцать шесть лет стукнуло. Где ты видел девиц такого возраста?

– Но как же… Ты же сам говорил, что ей никто по-настоящему не нравится, встретится пару раз и разочаровывается. А любит она только Вадима. Неужели она без любви идет на близость?

– Слушай, косный ты какой-то, – Ворон горлом издал невразумительный клекот. – Ну при чем тут любовь-то? Близость – это атрибут жизни. Надо быть как все или не хуже других. Все занимаются сексом – значит, и ты должен. У всех он есть, стало быть, и у тебя должен быть. И потом, интересно же, столько об этом говорят, столько пишут, в кино показывают, надо обязательно попробовать. Кроме того, беспорядочная интимная жизнь – это признак богемности, к которой Леля стремится. Предвижу твой следующий вопрос, который ты, конечно же, задать постесняешься и будешь мучиться неопределенностью, так что отвечаю сам: нет, ей не понравилось. Наверное, партнеры попадались неудачные. Или она слишком сильно верит в то, что пишут и показывают, и ждет от близости невесть чего, а никакого «невесть чего» там и в помине нет, все очень обыкновенно.

Камень с удивлением слушал Ворона. Откуда такой цинизм? Ворон всегда был романтичным и влюбчивым, к человеческим чувствам относился трепетно и никогда столь хладнокровно об интимной сфере не рассуждал. Что это с ним? Подобные речи Камень ожидал услышать скорее от Змея, это как раз его репертуарчик, но уж никак не от Ворона.

– А ты переменился за последнее время, – задумчиво заметил он. – Явно ощущается чье-то влияние. Уж не белочка ли лапку приложила?

– Оставь ее в покое, – немедленно окрысился Ворон. – Чуть что – сразу белочка виновата. Да, я провожу с ней время, да, я помогаю ей с детками, да, я приношу питание и развлекаю ее рассказами о том, чего она никогда не увидит, ну и что? Это преступление? Это повод подозревать ее во всех грехах?

– Успокойся ты, никто ее ни в чем не подозревает. Просто раньше ты не был таким… – Камень замешкался, подыскивая слова. Ему не хотелось открыто обвинять Ворона в цинизме.

– Каким? Ну, каким? – дерзко выкрикнул Ворон, на всякий случай перемещаясь подальше и повыше, хотя никакой реальной угрозы от Камня исходить не могло, поскольку он был обречен на полную и окончательную неподвижность.

– Раньше ты любовь от близости не отделял. Для тебя это были вещи взаимосвязанные, единые. Помнишь, как ты не хотел про Родислава рассказывать, про то, что он направо и налево Любе изменяет, ты считал, что он поступает безнравственно, и боялся, что меня это расстроит. А теперь утверждаешь, что близость – это просто атрибут повседневной жизни, который может быть, а может и не быть связан с чувствами. Отчего ты так переменился?

– Так про Романовых насмотрелся, – Ворон отвел глаза. – Вот живут же они вполне спокойно и счастливо, ни о каком разводе не помышляют, дружат, всем-всем делятся друг с другом, а близости нет. И чего? А ничего! Никто не умер. Так и живут. Значит, близость для чувств не обязательна. Она как-то сама по себе существует.

«Белочка! – осенило Камня. – Ну конечно же, все дело именно в ней. Как я сразу-то не догадался, старый пень? Ворон влюблен в нее, но близости у них быть не может, они по-разному устроены. Они просто дружат, очень нежно и тепло, но интима между ними нет. Вот Ворон и задается вопросом, это у них любовь или просто добрососедские отношения. Как там Змей говорил? Отрицание ценности того, что не получается или недостижимо. Надо же, как интересно бывает: Ворон со Змеем столько лет не общался, а говорит практически его словами. Леля слишком сильно верит в то, что пишут и показывают в кино, поэтому ждет от близости невесть чего. С ума можно сойти! Ведь один в один то, что Змей мне говорил про мифы, которыми напичкана мировая культура. Может быть, это и есть иллюстрация тезиса о том, что идеи носятся в воздухе? Но чтобы Ворон думал так же, как Змей… Нет, немыслимо! И тем не менее – факт».

– Я еще вот что хотел уточнить. Ты утверждаешь, что Люба только после того, как Геннадий заболел, впервые спросила Ларису про отца Костика. Так?

– Ну, – подтвердил Ворон. – А что? Так и было. Спросила.

– Неужели действительно в первый раз? – не поверил Камень. – Костику уже два года. Неужто Люба за два года ни разу не поинтересовалась, чей это ребенок? Как-то не верится. Она же в Ларисе такое деятельное участие принимает, переживает за нее, заботится, а такой важный вопрос ей ни разу не задала.

– Моя Любочка хорошо воспитана, в отличие от тебя. Кто отец ребенка – это такой деликатный вопрос, который приличные люди стараются не задавать, хотя, конечно, жгуче интересуются. Люба все ждала, что Лариса сама расскажет, но, видать, не дождалась. И потом, какое это имеет значение для Любы-то? Для нее важно только то, что у Ларисы нет мужа и некому ей помочь, а уж почему у нее этого самого мужа нет – это дело десятое.

– Тоже верно, – вздохнул Камень и глубоко задумался.

Из задумчивости его вывел робкий голос Ворона:

– Камешек, а Камешек?

«Ну точно, сейчас начнет чего-нибудь просить или признаваться в ошибках и каяться, – подумал Камень. – Ишь ты, «Камешек». А как что, так сразу «дубина стоеросовая» или «пень замшелый». Подхалим».

– Чего тебе?

– Лелю жалко, – проныл Ворон. – Ведь правда же?

– Не знаю, – равнодушно ответил Камень. – Мне не жалко. Чего ее жалеть? Молодая, красивая, здоровая, образованная, родители живы, жилье есть, с голоду не помирает. У нее все в полном порядке. Не вижу никаких оснований для жалости.

Камень чуял, к чему дело идет, но упорно делал вид, что ни о чем не догадывается.

– А Вадим? Ведь у них такая любовь!

– А что Вадим? Вадим женился на своей условной беременной девушке, как делают все порядочные мужчины.

– Но он же ее не любит! Он Лелю любит!

– Это ты с чего так решил? С того, что между ними искра пробежала? Как пробежала, так и убежала, – ехидно скаламбурил Камень. – Искра убежала, а беременная жена осталась, вот и весь сказ. Не морочь мне голову.

– Нет, буду, буду морочить! – взвился Ворон. – Это большая настоящая любовь, это подлинное чувство, которое может сделать людей счастливыми! И ты не имеешь права закрывать на это глаза! Ты должен вмешаться!

– Я – что? – Камень зло прищурился. – Я должен? Кому? Тебе, что ли?

– Мировому порядку ты должен! Истинной любви ты должен, вот кому! Люди, самой природой предназначенные друг для друга, просто обязаны встретиться и быть вместе, иначе мироздание рухнет. Ну пожалуйста, Камешек, сделай, как я прошу. Пусть у Вадима не будет беременной невесты, чтобы ему не пришлось на ней жениться. Пусть Леля познакомится с ним хотя бы на день раньше того момента, когда та девушка сделается беременной. Пусть они поженятся и будут счастливы. Ну что тебе, жалко?

– Нельзя, – отрезал Камень. – И не проси.

– Но почему?

– Я тебе тысячу раз объяснял. Нельзя – и всё. Пусть идет как идет. А вдруг жена Вадима беременна гением, который сделает важное научное открытие и спасет человечество? А вдруг… Да мало ли. Не буду я перед тобой бисер метать, мы с тобой уже столько раз это обсуждали, что даже скучно. И не поднимай больше этот вопрос.

– Ты злой, – обиженно заявил Ворон. – И недобрый.

– Да, – согласился Камень. – Я такой. Но я, кроме того, еще и умный, и справедливый, и дальновидный. А ты – нет.

– Камешек…

– Я всё сказал. Или давай дальше смотреть, или лети к своей белочке, а мне на мозги не капай.

Ворон понурился, попереминался с лапки на лапку.

– Ладно, давай смотреть. Только чур – я сразу в двухтысячный год полечу, ладно? Мне в девяносто девятом надоело, когда мы с тобой сериал про спортсмена смотрели, на девяносто девятом надолго застряли, у меня от этого года уже оскомина, я там все наизусть знаю до последнего дня, до отставки Ельцина. А в двухтысячном уже Путина выбирали, там как-то поживее дело пошло. Хорошо? Не возражаешь?

– Не возражаю. Только смотри, насчет Романовых ничего важного не пропусти.

* * *

В качестве руководителя службы экономической безопасности Любовь Николаевна Романова чувствовала себя отлично. Тут было где развернуться ее деловой фантазии и интуиции и было на чем применять огромный опыт и глубокие знания. Андрею Бегорскому не пришлось жалеть о принятом решении.

Теперь она часто задерживалась на работе и иногда приезжала домой даже позже Родислава. Приезжала – и вставала к плите, бралась за тряпку и пылесос, стирала, убирала, гладила, спать ложилась далеко за полночь, вставала рано и все время не высыпалась. Иногда она чувствовала, что больше не может бороться со сном, и договаривалась с Бегорским, что возьмет свободный день среди недели, а в воскресенье выйдет на работу.

И в воскресенье, 27 августа 2000 года, Люба сидела в своем кабинете, который теперь располагался уже не на шестом, а на четвертом, «руководящем» этаже административного здания холдинга «Пищевик», и составляла план внеочередной проверки Иркутского филиала, где, как ей казалось, шли хищения. Около половины шестого позвонил отец.

– Любочка, ты где?

Вопрос был закономерным: отец звонил на мобильный телефон.

– Я на работе.

– Почему в воскресенье?

– Много работы, папа. Как ты?

– Не обо мне речь. Любочка, ты ничего от меня не скрываешь?

– Господи, папа, – рассмеялась она. – Что я могу от тебя скрывать? Я на работе, можешь перезвонить на городской телефон и проверить.

– Я не об этом. Ты ничего не слышала? Ничего тревожного?

Люба растерялась. В чем дело? Что отец имеет в виду?

– Телевизор не работает, все телепрограммы отключаются, НТВ пропало, «Культура» не показывает, а теперь уже и Первого канала нет, и «России» тоже. Люба, скажи прямо: началась война? На нас напали? Где ты на самом деле?

Ей стало страшно. Во время работы она не включала ни телевизор, ни радио, посторонние звуки мешали сосредоточиться. А вдруг, пока она тут сидит и пишет планы, случилось что-то страшное? Или у отца просто забарахлил телевизор? Или антенна на крыше дома сломалась? Надо немедленно проверить.

– Сейчас, папа, минутку, я проверю.

Она поискала на заваленном бумагами столе пульт, нашла, нажала кнопку. Ни по одному каналу трансляции не было. Люба почувствовала, как сердце оборвалось на мгновение и снова забилось, но уже не в груди, а где-то в горле. Значит, дело не в телевизоре и не в антенне. Она включила радио. Ведущий мирно беседовал с гостем студии о причислении к лику святых Русской Православной церкви последнего российского императора Николая Второго и членов его семьи. Канонизация состоялась дней десять назад на Архиерейском соборе, новость не была свежей, и это как-то успокоило Любу. Значит, ничего более острого на текущий момент не произошло. На всякий случай она нажала кнопку и переключила канал и сразу услышала:

– …Возгорание произошло около пятнадцати часов по московскому времени…

Горела Останкинская телебашня. Поэтому отключились каналы. Слава богу, не война. Всего лишь пожар.

Отец в первый момент успокоился, но потом снова заволновался.

– Ты правда на работе? – с тревогой в голосе спросил он.

– Ну а где же?

– Ты не в Останкино?

– Папа, что мне делать в Останкино? Я же не политик и не телезвезда. Успокойся, пожалуйста.

– Что? Что? Я плохо тебя слышу, Любочка! Алло!

– Папа…

– Я сейчас перезвоню! – закричал отец в трубку. – Я ничего не слышу, связь пропала! Алло!

Люба выключила телефон и улыбнулась. Ах, папа, папа, старый опер! Связь у него, понимаешь ли, пропала. Сейчас перезвонит ей на городской телефон, чтобы убедиться, что она и в самом деле в конторе. В точности то же самое произошло недели три назад, когда прогремел взрыв в подземном переходе под Пушкинской площадью. Тогда прямо на месте погибли 7 человек, еще шестеро скончались в больнице, больше ста тридцати человек получили ожоги и травмы разной степени тяжести. Взрыв произошел около шести вечера, а уже в половине седьмого информация о нем прошла по всем радиостанциям. Люба с Родиславом ничего не знали, они уехали с работы сразу после обеда – отправились знакомиться с очередным будущим приобретением Бегорского: свинофермой в восьмидесяти километрах от Москвы. Звонок отца застал ее в конторе, где владелец фермы показывал документы. Николай Дмитриевич начал подробно выпытывать, где находится дочь, где Родислав, где Леля, и Люба долго не могла понять причину такого интереса. Она честно объясняла, что она за городом и Родислав с ней, но отец требовал подробностей, ссылался на плохую слышимость и просил номер городского телефона, чтобы он мог перезвонить. «Ты не была на Пушкинской? – спрашивал он. – Ты не пострадала? Ты точно не в больнице?»

Так и случилось, Николай Дмитриевич действительно перезвонил. Люба еще несколько минут поговорила с отцом, потом решила устроить небольшой перерыв в работе, налила в чашку из принесенного из дому термоса овсяный кисель, выпила небольшими глоточками. Кисель она старалась варить тайком, рано утром, чтобы не вызывать лишних вопросов: Люба никогда прежде не ела овсяный кисель, она его с детства не любила, и все в семье это знали. Теперь из-за язвы приходилось по возможности есть не то, что нравится, а то, что можно.

Она вернулась к работе, мельком взглянув на часы. Во вторник она передала Аэлле очередной конверт с деньгами для ее любовника из криминальных сфер. Договорились созвониться сегодня в пять часов, уже должны быть новости о Коле. Ровно в пять Люба уже звонила подруге, но домашний телефон не отвечал, а мобильный был выключен или «находился вне зоны действия сети», как сообщил доброжелательный безликий женский голос. Уже почти шесть. Куда Аэлла запропастилась? Наверное, предается любовным утехам в объятиях своего бандитского дружка, потому и мобильный отключила, и к городскому не подходит. Люба решила дождаться шести и позвонить еще раз. Ей было непонятно, как можно договориться созвониться в определенный час и именно в этот час выключить телефон, сама она так никогда не поступила бы, но это же Аэлла… Ей не понять тревоги матери, с нетерпением ждущей известий о своем пропавшем ребенке.

В шесть часов тоже дозвониться не удалось. Аэлла включила мобильник только около половины седьмого. Голос ее, доносящийся из трубки, звучал неуверенно и как-то растерянно, и Люба подумала, что, наверное, не ошиблась, подруга и в самом деле только-только вылезла из постели.

– Ты мне что-нибудь скажешь? – деловито спросила Люба. – Уже есть информация?

– А ты где сейчас? – последовал встречный вопрос.

Неужели Аэлла тревожится так же, как отец? Странно. Не похоже на нее.

– На работе.

– А-а-а…

Снова пауза. Люба начала сердиться. Что происходит, в самом-то деле? Неужели так трудно сказать несколько слов?

– А я думала, ты дома, – послышался голос Аэллы. – А Родик где? С тобой?

– Нет, Родик сегодня навещает Дениса.

– Значит, ты одна?

Люба с трудом подавила закипающее раздражение.

– Да, я одна. Ты мне скажешь что-нибудь?

– Скажу… Только ты не думай… Ну, в общем, они сказали, что Колю больше не ищут.

Слава богу! Люба чуть не взвизгнула от радости. Они больше не ищут ее сына, и он может спокойно возвращаться. Только нужно сделать так, чтобы он об этом узнал. Как же ему сообщить?

– Значит, его простили? Или забыли?

– Люба, они не простили и ничего не забыли.

– Но ты же сказала, что его не ищут, – не поняла Люба.

– Его не ищут, потому что его нашли.

Люба не могла понять, что ей сказали. Какие-то слова, вроде бы знакомые, но в то же время непонятные. Каждое слово в отдельности имело смысл, а вместе эти слова не складывались в фразу, которую она могла бы постичь.

– Как… нашли? – с трудом спросила она.

– Вот так. Нашли.

– И… и что?

– Ничего. Всё. Любаша, я не знала, как тебе сказать, все тянула, тянула, даже телефон отключила, чтобы с тобой не разговаривать. Плохо, что ты сейчас одна…

– Погоди, – Люба потрясла головой, словно пыталась проснуться. – Погоди, Аэлла. Что значит – всё? Его что…

– Да, – подтвердила Аэлла. – Да. Володя просил тебе передать, чтобы ты его больше не ждала.

Люба замерла неподвижно с трубкой в руке. Это неправда. Это не может быть правдой. Она ничего не почувствовала. Между матерью и ребенком есть сильная биологическая связь, и если с ребенком случается беда, мать не может ничего не почувствовать, в этом Люба была абсолютно убеждена. А ведь она ничего не чувствовала, жила себе, как обычно, радовалась, огорчалась, ходила с Родиславом в гости, принимала гостей у себя дома, смотрела телевизор, работала, спала. Как же так? Как же могло получиться, что Коли больше нет? Совсем нет. И больше никогда не будет. Почему она ничего не почувствовала? Почему сердце не заныло? Почему, почему? Как же так?

– Этого не может быть, – твердо произнесла она. – Я не верю.

– Люба, Володя не врет. Он платит деньги, и ему дают правдивую информацию, а он передает ее мне. Ему сказали, что Колю нашли и разобрались с ним. Ему так сказали, понимаешь?

– Но может быть… Ведь совсем не обязательно, чтобы «разобрались» означало…

Она не могла произнести это слово, тщательно избегала его, словно, сказанное вслух, оно обрело бы силу необратимой реальности.

– Володя расспросил обо всем подробно. Тебе эти детали ни к чему. Но информация точная.

– Я хочу знать, – потребовала Люба. – Скажи мне все, что знаешь.

– Любаша…

– Скажи. Я все выдержу. Но я должна знать.

Колю Романова застрелили и закопали в котловане какой-то большой стройки. Это произошло больше месяца назад, и теперь над котлованом уже высятся три первых этажа высотного многоквартирного дома где-то на границе с Северным Казахстаном. Колю никогда не найдут. Вернее, его тело.

– Как ты поедешь домой? – голос Аэллы пробивался к Любе как сквозь подушку, казался далеким и невнятным.

– Домой… На машине… – рассеянно ответила Люба.

– Хочешь, я приеду за тобой?

– Не нужно.

– Или давай я позвоню Родику и скажу, чтобы он приехал и забрал тебя с работы. Ты там совсем одна… Я ведь не хотела тебе говорить… лучше бы, чтобы ты была с Родиком… такое известие, а ты одна…

Аэлла все говорила и говорила, но Люба не слушала ее. Сердце билось в груди мощными частыми толчками, которые отдавались в горле и в висках. Она с недоумением посмотрела на зажатую в руке телефонную трубку и положила ее на рычаг. Ей хотелось закричать в голос, изо всех сил, закричать, завыть, забиться в слезах, и чтобы ни перед кем не было стыдно, чтобы не нужно было сдерживаться и сохранять приличный вид. Ей нужно было выплеснуть всю боль, все свое накопившееся за несколько лет напряжение и внезапно обрушившееся на нее горе. «Я больше не могу, – подумала Люба. – Я больше не выдержу. Я сойду с ума».

Почти ничего не видя от застилавших глаза слез, она ощупью вышла в маленькую комнату отдыха, дверь в которую располагалась прямо за ее креслом, бросилась на диван, прижала к лицу кожаную подушку, вцепилась в нее зубами и издала глухой протяжный вой. Грудь разрывалась, виски ломило, внутри разливалась леденящая пустота.

Через четверть часа Люба Романова вышла из комнаты отдыха в кабинет и перезвонила Аэлле.

– Прости, что бросила трубку. Не справилась с собой, – устрашающе ровным голосом произнесла она.

– С ума сошла! Не вздумай извиняться. Я все понимаю. Ты действительно не хочешь, чтобы я приехала? Подумай как следует.

«Хочу, – подумала Люба. – Конечно, я хочу. Хочу, чтобы приехала ты, и Родислав тоже чтобы приехал, и чтобы он все узнал не от меня, и чтобы пережил этот удар один, без меня, потому что у меня нет сил его поддерживать и утешать, и у меня нет сил набраться мужества и сказать ему. Я больше не могу. Я больше ничего не могу. Я умерла».

– Спасибо, Аэлла, я справлюсь.

«Я не справлюсь. Я больше никогда ни с чем не справлюсь. Я не смогу быть поддержкой ни Родику, ни Лельке, ни папе. У меня больше нет сына. Господи!!!»

Она тупо смотрела на разложенные на столе бумаги. Зачем они здесь? Что она делала? Составляла какой-то план… Какой? Зачем? Для чего? Какое это все имеет значение, когда Коли нет… Надо позвонить Бегорскому, сказать, что план, который он ждет завтра с утра, не будет готов. Андрей спросит: а когда? Что ему ответить? Что никогда? Придется ему все объяснять, но у нее нет сил, она не сможет произнести вслух страшные слова о том, что Колю… Нет, она не только вслух, она и мысленно их произнести не может. А как же Родик? Как ему сказать? Или не говорить? Не расстраивать? Пусть поживет еще несколько дней в покое, пока она наберется сил и сможет сказать ему.

Это было очень соблазнительно. Пересидеть здесь еще пару часов, постараться окончательно прийти в себя, налепить на лицо выражение покоя и безмятежности и вернуться домой. Никому ни о чем не говорить. Покормить ужином, посидеть перед телевизором и лечь спать. А завтра уйти на работу и погрузиться в повседневные заботы. Хотя нет, посидеть перед телевизором не удастся, телеканалы прекратили вещание в связи с пожаром. Ну, можно посмотреть какое-нибудь кино на видике. Получится ли у нее? Надо постараться. Может быть, ей даже удастся закончить план, чтобы завтра утром отдать его Андрею, тогда можно сегодня не звонить и ничего не объяснять.

Люба стала всматриваться в текст на лежащем перед ней листке, но ничего не понимала. Снова зазвонил телефон.

– Любаша… – голос Родика ударил в ухо и захлебнулся. – Я все знаю.

– Откуда?

– Мне позвонил Бегорский. А ему – Аэлла. Как ты там одна? Хочешь, я приеду?

– Не нужно, Родинька. Я уже ничего. Поплакала, и стало полегче. Я скоро вернусь.

– Андрей сказал, чтобы ты завтра не выходила на работу. Сиди дома, сколько тебе нужно. И возвращайся быстрее.

Он просит ее вернуться. Он хочет быть рядом, когда ей плохо. «Нет, – тут же поправила себя Люба, – он хочет, чтобы Я была рядом, когда ЕМУ плохо. Да какая разница? Главное, что он все знает. И что мы вместе».

– Леля дома? – спросила она.

– Дома. Я ей уже сказал.

– Как она?

– Плохо. Ушла к себе и плачет. Приезжай быстрее, Любаша.

– Хорошо, – пообещала она, – сейчас выезжаю.

Она позвонила водителю и через десять минут села в машину. Город жил своей обычной жизнью, летним воскресным вечером на дорогах было мало автомобилей, дачники начнут возвращаться попозже, и пешеходов на улицах тоже было немного. Люба по привычке смотрела на идущих людей, какой-то молодой мужчина показался ей похожим на Колю, сердце привычно дернулось и тут же оборвалось: всё, теперь можно не смотреть на пешеходов в надежде увидеть сына, он никогда не пройдет по этим улицам, и ни по каким другим улицам он тоже не пройдет. Его больше нет. Совсем нет. Нигде.

Это невозможно было осмыслить. С этим невозможно смириться. И ей казалось, что с этим невозможно будет жить.

* * *

Прошло несколько дней, прежде чем Люба решилась поговорить с Тамарой, которая пока ничего не знала о смерти своего племянника Николаши.

Она приехала к отцу, выбрав вечер, когда Тамара не работала: у той был график «два дня через два с девяти утра до девяти вечера». Телевидение по-прежнему не работало, и Люба захватила с собой несколько видеокассет с любимыми фильмами отца, чтобы чем-то занять старика, пока она попробует уединиться с сестрой. С выбором кассет она угадала, Николай Дмитриевич обрадовался и сразу попросил поставить ему «Освобождение» Озерова.

Услышав про Колю, Тамара тихо охнула и схватилась руками за голову.

– Бедная моя, бедная, – приговаривала она, раскачиваясь из стороны в сторону. – Как же ты с этим справишься?

– Справлюсь, – слабо улыбнулась Люба. – Мне деваться некуда, придется справиться.

– А как Родька?

– Ничего, держится. И в целом все ничего, Тома, ты за нас не волнуйся.

– А как быть с папой? Ты ему скажешь?

– Ни за что! Он этого не переживет. Да и как сказать? Колька же якобы за границей, работает по контракту. Если сказать, что он там погиб, то встанет вопрос о транспортировке тела и о захоронении.

Дата добавления: 2015-12-01