Александра Маринина Ад 15 страница

– Не очень, – признался Камень. – А если попроще?

– Ну, смотри. Есть звезда, причем любого масштаба: например, это может быть самый популярный мальчик в классе, красивый, спортсмен, сын богатых родителей или музыкант местной рок-группы, в общем, он на виду, он самый-самый, и многие девочки в классе стремятся завоевать его внимание, стать его девушкой, находиться рядом, чтобы другие говорили, мол, если она привлекла такого самого-самого, то она, наверное, из себя что-то представляет. Она всегда с ним, всегда рядом, и на нее смотрят так же часто, как и на него. А став взрослее, такие девушки стремятся привлечь внимание артистов, певцов, прочих популярных экземпляров и греться в лучах их славы. Теперь понял?

– Теперь понял. Ты давай дальше про Лелю.

– А что про Лелю? Леля таким путем не пошла, она слишком уважает сама себя, чтобы гнаться за чужими дивидендами. Она хотела выделяться при помощи собственных достоинств. Вот ты вспомни, что происходило, когда она была совсем крохой. Она жила с мамой и папой и была для них центром вселенной. Да еще и Тамара приходила постоянно, и тоже возилась с ней, играла, целовала в попку и говорила ласковые слова. И так всю рабочую неделю. А потом, в выходные, появлялся мальчик Коленька, братик, и с ним парочка до слепоты влюбленных в него бабушек – баба Клара и баба Соня. Еще и баба Зина подтягивалась. Мама и папа все внимание переключают на брата, потому как они его целую неделю не видели и соскучились. Бабушки ревнуют, потому что привыкли, что Коленька принадлежит им безраздельно, и тоже стараются своего не упустить, то есть не допустить, чтобы пацаненок, не дай бог, полюбил родителей больше самих бабок. Что бабки делают?

– Не знаю. Наверное, крутятся вокруг мальчика, сюсюкают с ним, разговаривают, в общем, делают все возможное, чтобы Коля от них не отвлекся и не переключился на маму и папу. Да? Нет?

– Да. Молодец, сечешь поляну.

– Что делаю?

– Это жаргон. Понимаешь все правильно. Извини, забылся, – виновато улыбнулся Змей. – Был бы на твоем месте наш всезнающий исследователь, он бы не переспрашивал, он жаргоном всех времен и народов лучше моего владеет, отдаю ему должное. Вернемся к теме. В выходные дни Коля становится центром внимания… Да, забыл еще одну деталь, о которой тебе Ворон, между прочим, рассказывал: Коля стремится быть самым любимым, и не потому, что ему любви не хватает, а потому, что самому любимому все разрешают и все прощают, и он с младенчества навострился подлизываться и ластиться, чтобы вызывать нежные чувства и устраивать все к собственному удовольствию.

– Это я помню, – Камень опустил веки, что должно было означать кивок.

– Стало быть, приведенный домой на выходные, Николаша начинает проделывать эти свои фокусы и с родителями, которые восхищаются его умом, сообразительностью, воспитанностью и хорошим характером. Ну как такого чудесного мальчика не любить? Вот и получается, что Коля регулярно становится центром внимания, любви и восхищения и все эти чудесные проявления отбираются у девочки Лелечки и отдаются ее брату. Причем отдаются, прошу заметить, совершенно незаслуженно. Леля-то у нас дитя чувствительное от природы, в мамочку и в прадедушку-купца пошла, она хоть и не понимает еще ничего, но нюхом чует, что мальчик притворяется и манипулирует взрослыми, которые послушно пляшут под его дудку. И что ей делать? Как бороться за свою долю внимания, любви и восхищения?

– Как? – послушно переспросил Камень, который внимательно следил за ходом рассуждений своего старого друга.

– И тут Леля соображает, что когда она плачет, болеет или иным каким путем проявляет свою природную тонкость и чувствительность, родители начинают вокруг нее виться, сидят рядом, предлагают разное вкусненькое, дают лекарства, измеряют температуру, озабоченно обсуждают ее здоровье и душевное состояние не только между собой, но и по телефону с другими родственниками. Короче, она попадает в тот самый центр и получает свою пайку внимания, интереса и заботы. Она делает эти выводы не сознательно, для сознательного поведения она еще слишком мала. Но суть в том, что она их делает и начинает, как бы это помягче выразиться… нет, не злоупотреблять, но пользоваться. Со временем она понимает, что ее чувствительность и болезненная хрупкость отличают ее от других детей и благодаря этому она привлекает внимание и интерес. Какой шаг она делает дальше?

– Вероятно, она понимает, что если хочет вызывать интерес и внимание в дальнейшем, то должна заметно отличаться от окружающих, – предположил Камень. – Да?

– Именно! Злостно эксплуатировать свою болезненность и симулировать ей и в голову не приходит, она все-таки не лгунья, в отличие от брата, и Лелечка начинает смотреть по сторонам в поисках того, чем бы ей отличиться, чтобы не быть похожей на других. Повторяю, все это происходит подсознательно. Можно заняться спортом и достичь заметных результатов, но это не подходит.

– Почему? – удивился Камень. – Ты сам говорил, что спортсмены попадают в центр внимания.

– Их много, спортсменов этих, – пояснил Змей. – Тут стояла бы задача выделиться не только среди всех, но и среди спортсменов тоже, а для этого надо или заниматься каким-нибудь редким видом спорта, или стать чемпионкой мира. Иными словами, надо посвятить себя всю этому негуманитарному занятию, а Леле такое дело не годится, она любит читать, рисовать, сочинять стихи, размышлять. Музыкантов-любителей тоже пруд пруди, а становиться профессионалом в ее планы не входит, хотя музыку она любит, но именно слушать, а никак не исполнять. Что остается? Остается хобби, узкая сфера интересов, да такая, какой ни у кого нет. Поэзию она любит искренне, английский язык ей легко дается, учителя все время хвалят, так что английская поэзия вытекает из такого расклада легко и естественно. А уж сделать так, чтобы об этом все знали и все с этим считались, – это вопрос времени и техники. Плюс понимание того, что она так тонко все чувствует и из-за всего переживает, даже болеет – вот до чего она чувствительная. Грубость и несправедливость мироздания повергают ее в страдание. Все, понимаешь ли, как-то живут в этом грубом и жестоком мире, и не просто как-то живут, а хорошо живут, радостно, в ладу с собой, потому что они не тонкие и не понимают, как это все на самом деле ужасно и болезненно. Ну, и так далее. Вот по кирпичику, по дощечке, по камешку и сложилась такая Леля, какую мы имеем к ее двадцати пяти годам.

– Ну, хорошо, а спесь откуда? – допытывался Камень. – Откуда такое презрение к людям, которые не так тонки, как она, и не так глубоко разбираются в поэзии? Ни у кого из Романовых или Головиных такого не наблюдалось.

– А спесь, мил-друг, от необоснованных амбиций. Она ведь сначала поняла, что непохожа на других, потом слегка искусственно усилила это обстоятельство, а потом искренне в него поверила. Коль она такая необыкновенная и ни на кого не похожая, то ее должна ждать поистине необыкновенная, нерядовая судьба. То есть сперва она сделала себя ни на кого не похожей, а потом стала ждать от жизни всяческих подарков и наград за это. А подарков чего-то нет и нет, равно как и наград. Да, в университет на филфак она поступила легко и без протекции, это правда. Но это – единственное, что ей в жизни удалось. А так-то что она собой представляет? Ни копейки собственным трудом не заработала…

– А переводы? – перебил его Камень. – Ворон говорил, что она делает переводы с английского и с немецкого, у нее в университете второй язык был немецкий.

– Ой, я тебя умоляю! – рассмеялся Змей. – Сколько там платят за эти переводы? И кому вообще нужны переводы стихов в России конца двадцатого века? Никому. Ну заработала она пару раз по три копейки, так тут же их на себя саму и истратила. Я же говорю о том, что она в семейный бюджет не вкладывает, то есть семье не помогает никак. Она даже посуду ленится помыть, это для нее слишком грубо и приземленно, а она же такая небесная, в том смысле, что неземная… Родислав несколько раз предлагал ей принять участие в переговорах в качестве переводчика, так она отказалась. Попросил контракт перевести на немецкий – снова отказалась, хотя отец ей хорошие деньги за это предлагал. Не для нее это, видите ли, слишком низко, слишком грубо, это оскорбляет ее нежные чувства, не для того она учила языки, и какие-то там колбасы и машины для изготовления мясного фарша не могут стоять в одном ряду с великой английской поэзией. В общем, все понятно. Ничего наша Леля собой такого особенного не представляет, ничего она в жизни не добилась и не достигла, замуж не вышла, детей не родила, на работу не устроилась, карьеру не делает. Значит, что?

– Значит, идет в ход отрицание ценностей, которые ей недоступны, – подхватил Камень. – Замуж не вышла? Так не за кого, они же все тупые и примитивные. Карьеру не делает? Только потому, что все кругом тупые и примитивные и не понимают, как нужна людям английская поэзия. Все остальное отсюда вытекает. Наша Леля ничего не хочет делать, она хочет только быть необыкновенной и страдать, вот это ей по-настоящему нравится. Ведь посмотри, сколько у нее свободного времени! Она могла бы матери помочь по хозяйству, она могла бы дедом заниматься, могла бы, в конце концов, помогать Ларисе с малышом, та бы ей только благодарна была. Леля могла бы все это делать и чувствовать свою нужность, полезность, а она? Наслаждается своей бесполезностью и невостребованностью, потому что это еще один повод пострадать. Так вот хоть Вадима возьми: ведь до сих пор она об этом человеке мечтает и стихи ему посвящает! Это ж уму непостижимо! Хотя погоди-ка, – нахмурился Камень, – тут что-то не сходится.

– Например, что?

– Она же Вадима совсем не знает, если верить Ворону и тебе. Неизвестно, как он относится к искусству, любит ли поэзию, тонкий ли он. Как же можно по нему страдать? А вдруг он такой же тупой и примитивный, как все остальные в ее глазах?

– Так в этом и есть смысл страдания, как же ты не понимаешь! – воскликнул Змей с досадой. – Леля влюблена в него с детства. При этом ничего о нем не знает и, что самое главное, не хочет знать. Она боится этого знания. А вдруг он окажется не таким, каким она его себе намечтала? Пока она о нем ничего не знает, он может оставаться для нее прекрасным принцем, о котором можно день и ночь мечтать, а ну как он не оправдает надежд? Что ей тогда делать? О ком мечтать? О ком страдать?

– Думаешь? – с сомнением переспросил Камень.

– Уверен. Если бы я был не прав, она бы уже давно с ним познакомилась. Ведь сколько раз они сталкивались в подъезде, на лестнице, во дворе у дома – не перечесть! И Вадим, поскольку он парень воспитанный, всегда ей улыбался.

– А она?

– Она глаза опустит и мимо проходит. Да что проходит – проскакивает как ужаленная, вместо того чтобы поздороваться и заговорить! Отсюда вывод: она ищет не знакомства, а страдания на дистанции.

– Да, – задумчиво протянул Камень, – дела… Бедная девочка! Что-то я еще хотел у тебя спросить, да запамятовал…

– Давай, вспоминай, а то мне по делам надо сползать.

– Куда? – встревожился Камень. – Далеко? Надолго?

– Далеко. А вот надолго или нет – пока не знаю, как пойдет. Приятель у меня захворал в Южной Африке, надо побыть с ним, поддержать, помочь. Как поправится – сразу вернусь. Ну, вспомнил?

– Нет… Черт, память подводить стала. Наверное, я старею, – пожаловался Камень. – Кости болят, суставы ноют, боюсь, как бы не подагра, да и радикулит замучил, спать не дает, а теперь вот и голова сдает позиции. Зачем придумали вечность, если старость не отменили, а?

– Ну, ты уж не прибедняйся, – усмехнулся Змей, – ты еще огурец. Со стороны на тебя посмотришь…

– Есть! – завопил Камень радостно. – Вспомнил! Вспомнил, что хотел спросить.

– Валяй, – разрешил Змей.

– Помнишь тех мужчин, которые со стороны наблюдали за Романовыми и в некоторых ситуациях оказывали помощь? Я еще тогда подумал, что это какая-то команда спасателей семьи. Помнишь?

– А как же. И что?

– Так что-то Ворон давно ничего о них не рассказывает. Они что, пропали? И кто это такие? И зачем они следят за Романовыми? Зачем помогают им? Я так ничего и не понял, а Ворон не говорит.

– А ты его спрашивал?

– Конечно. Он клянется, что их больше не видел.

– Ну, стало быть, и не видел, – уклончиво ответил Змей. – Ты что, Ворона проверяешь? Это не по-товарищески: не доверять ему и за спиной устраивать проверки.

– Ты что! – Камень испугался, что его заподозрили в непорядочности. – Я никоим образом не хочу уронить его достоинство. Но я ведь и раньше просил тебя уточнить что-то, что Ворон пропустил, и ты никогда не возражал. Что на этот раз не так?

– Да нет, – Змей отвел глаза, – все так.

– Тогда скажи мне про этих мужчин, – потребовал Камень. – Ты же наверняка уже все выяснил.

– Выяснил, – Змей согласно покивал овальной головой.

– Ну? – в нетерпении проговорил Камень. – Чего ты тянешь? Говори.

– Не скажу.

Камень оторопел. Впервые за все время Змей отказывался рассказывать о том, что увидел.

– Как это? Почему?

– Не скажу – и все. Иначе тебе сериал твой смотреть будет не интересно.

– Ну, Змей, – расстроился Камень, – ну это вообще… Вот это как раз и называется «не по-товарищески». Как так можно? Сказал бы уж, что ничего не знаешь, все-таки не так обидно.

– А я никогда не вру, – отпарировал Змей. – И ты, как поборник истины, должен ценить это мое чудесное качество.

– Я ценю, ценю, но все-таки… Может, скажешь, а? Ну хоть намекни! – взмолился Камень.

– Ни за что, – твердо отказался Змей. – И не проси. Дождись, пока твой юный зритель все сам увидит и сам тебе расскажет.

– А вдруг он не увидит?

– Увидит, увидит. Там невозможно не увидеть. Наберись терпения.

– Ладно, – с угрозой произнес Камень. – Я это запомню. Ты еще попросишь меня о чем-нибудь…

– Да? И что будет? – насмешливо спросил Змей. – Ты мне откажешь?

– А вот и откажу! В отместку за сегодняшнее, – заявил Камень.

– Ну, считай, что я уже испугался. И такой весь перепуганный пополз по своим делам. Бывай покедова, не скучай.

Камень смертельно обиделся и ничего не сказал другу на прощание. Настроение у него испортилось, и даже суставы начали ныть сильнее. Хоть бы Ворон, что ли, побыстрее прилетел… Нет, ну как это так: все знать и ни словом не обмолвиться?! Даже как-то непорядочно. Не по-дружески. Камень решил, что, пожалуй, будет дуться.

* * *

Прошло еще несколько месяцев, и Любовь Николаевна Романова стала ощущать нечто странное, необъяснимое. Ей казалось, что обстановка накаляется, хотя в чем именно это проявляется, объяснить не смогла бы. Она так чувствовала. В январе 1998 года произошла тысячекратная деноминация рубля, и в обиходе снова после многолетнего отсутствия появилась металлическая копейка. Казалось бы, ерунда, ничего сверхъестественного, и цены, на первый взгляд, из-за этого не выросли, но в душе экономиста Романовой ни с того ни с сего поселилась тревога. Потом, в конце марта, Президент страны отправил без видимых причин в отставку премьер-министра Черномырдина и внес в Государственную Думу кандидатуру молодого, никому не известного Сергея Кириенко. Госдума встала на дыбы и утверждать Кириенко не захотела. Правда, с третьего раза кандидатура все-таки прошла, но только потому, что возникла реальная угроза роспуска парламента. Любе стало еще тревожнее. И хотя за последние десять лет о слове «стабильность» можно было только с нежностью вспоминать и все вроде бы свыклись с тем, что в завтрашнем дне никто не может быть уверен, весной 1998 года у Любы возникло четкое ощущение надвигающегося краха. Какого? Экономического? Семейного? Личного? Она не знала. Но ощущение усилилось в мае, когда страну постепенно стала охватывать начатая шахтерами «рельсовая война». Сотни тысяч людей самых разных профессий перекрывали железные и автомобильные дороги, устраивали голодовки на рабочих местах, пикетировали здания областных и городских администраций и даже Дома правительства Российской Федерации.

Июнь стоял необыкновенно жаркий, город задыхался в стоячем раскаленном воздухе, и тревожное напряжение стало для Любы почти невыносимым. Каждое утро она с надеждой выглядывала в окно, но не видела ничего, кроме белесой, выгоревшей голубизны неба. Никакого намека на дождь или хотя бы на облачность.

– Что с тобой? – спрашивал Родислав, от которого не укрылась необъяснимая нервозность жены. – Что тебя беспокоит?

– Самое смешное – ничего, – признавалась Люба. – Ничего не происходит такого, из-за чего надо было бы сходить с ума. Но я тем не менее схожу. Может быть, с Колей что-то? У любой матери есть биологическая связь с ребенком, мать всегда чувствует, когда у ребенка что-то не в порядке. Господи, я даже боюсь подумать, что он…

Родислав успокаивал ее, утешал, предлагал воспользоваться услугами любовника Аэллы, хотя последняя информация от него поступила всего две недели назад. Люба относила Аэлле деньги, получала подтверждение, что Колю все еще ищут, успокаивалась ровно на два дня и снова начинала нервничать. Она по нескольку раз в день звонила отцу и Тамаре, она постоянно беспокоилась о Леле, ей все время казалось, что вот-вот должно произойти что-то ужасное, непоправимое.

Так прошла вся весна и начало лета. В ночь с 20 на 21 июня над Москвой пронесся страшный ураган, положивший конец удушающей жаре. 11 человек погибло, около 200 получили ранения, тысячи деревьев были вырваны с корнем, ветер срывал крыши и рекламные щиты, переворачивал припаркованные автомобили. Люба сокрушалась о пострадавших людях, но вздохнула с облегчением.

– Наверное, это и есть тот крах, предчувствие которого меня угнетало, – сказала она мужу. – Кажется, меня отпустило немного. Во всяком случае, дышать стало явно легче.

Она приободрилась, но когда в середине июля Россия получила кредит от Международного валютного фонда, снова впала в тревогу.

– Любаша, – говорил далекий от экономики Родислав, – ну что ты паникуешь? Где МВФ, а где мы с тобой? Они дали нам кредит – и слава богу.

– Ой, не уверена, – качала головой Люба. – Ой, не уверена. Посмотрим, что будет дальше. Наверху считают, что нашу экономику можно этим спасти. Если в течение максимум двух недель ничего не произойдет, можно считать, что они правы, но если эффекта от этого кредита хватит всего на две недели, значит, наша экономика в таком состоянии, что ей уже помочь невозможно. Тогда в течение ближайшего месяца жди беды. Все рухнет.

Она целыми днями просиживала в кабинете Андрея Бегорского, который с вниманием отнесся к ее предчувствиям и требовал, чтобы главный бухгалтер Романова вместе с ним разрабатывала пакет упреждающих мер на случай финансовой катастрофы в стране. Идей у Любы было хоть отбавляй, и ни одну из них Бегорский не отверг, предварительно не обсудив досконально.

– Я смотрю, Любаша тебе стала нужнее, чем я, – однажды сказал Бегорскому Родислав, пряча ревность.

– Сейчас – да, – честно признался Андрей. – Но как только мы разработаем и примем программу выживания, подключаешься ты и начинаешь ее реализовывать. Так что не расслабляйся, твой час настанет с минуты на минуту. А вообще-то Любка меня приятно удивляет. Я ведь брал ее на работу просто из сочувствия, чтобы она денег побольше зарабатывала на содержание твоих, между прочим, детей, а теперь с ужасом думаю: что было бы, если бы я ее не взял? Я бы точно пропал. У нее потрясающее чутье, она меня от десятков провальных контрактов спасала. Поэтому если она говорит, что опасность на пороге, я ей верю. Безоговорочно.

Договоренность о кредите МВФ была достигнута 13 июля, 21 июля деньги были переведены, а 23 июля рухнул рынок ценных бумаг, курсы которых снова поползли вниз. Положительного эффекта хватило ровно на два дня.

– Теперь всё, – объявил Бегорский. – Начинаем действовать по антикризисному плану. Срочно сбрасываем все ГКО и валютные облигации, всё, что можно, обналичиваем и переводим в доллары. Всё, что должны иностранным партнерам, немедленно проплачиваем и никаких новых сделок с ними не заключаем. Пока.

– Почему? – не понял Родислав.

– Потому что если объявят дефолт, а твоя жена считает, что его обязательно объявят, мы не сможем ни с кем расплатиться, а это приведет к потере репутации и расторжению деловых отношений. Мы с тобой так тщательно выбирали этих партнеров, мы так старательно строили доверительные отношения с ними, что я не могу и не хочу этим пожертвовать. Кризис рано или поздно закончится, и наши партнеры еще будут нам благодарны за то, что мы их не подвели и не подставили.

– Но если мы не заключим с ними очередные контракты, у нас получится простой в производстве, – возразил Родислав. – И мы потеряем доход.

– Пусть потеряем. Сейчас потеряем, зато потом наверстаем. Если случится дефолт, тысячи российских предприятий не смогут расплатиться со своими зарубежными партнерами, и к чему это приведет? Во-первых, партнеры недополучат прибыль, и многие из них, особенно мелкие и средние фирмы и фирмочки, для которых Россия – основной контрагент, скорее всего, разорятся. Во-вторых, даже если они выживут, они ни за что не станут потом сотрудничать с такими ненадежными партнерами. И придется нашим предпринимателям начинать все сначала, искать новых партнеров, заключать новые договоры, а это время, в течение которого они будут стоять без прибыли. Мы же своих партнеров сохраним и, как только ситуация позволит, продолжим сотрудничество.

– А если дефолта не будет?

– Если не будет, то получится, что мы просто заморозились на пару-тройку месяцев. Да, мы потеряем какую-то прибыль, но если мы потеряем наших партнеров, это встанет нам намного дороже, можешь мне поверить.

– Тоже Любаша просчитала? – усмехнулся Родислав недоверчиво.

– Конечно, – кивнул Андрей. – Она у тебя все может просчитать. Кстати, имей это в виду. И еще одно: я принял решение создать у нас в холдинге службу экономической безопасности. Давно пора было это сделать. Твоя жена эту службу возглавит. Хватит ей в бухгалтерах сидеть, пусть и в главных. Это не ее масштаб, она может гораздо больше.

– Спасибо, – широко улыбнулся Родислав. – Она обрадуется. Можно ей сказать? Или она уже знает?

– Еще не знает. Можешь сказать, – улыбнулся в ответ Бегорский. – Вообще-то я сам хотел ее порадовать, но поскольку ты муж, у тебя и право первой ночи.

Прямо из кабинета Бегорского Родислав помчался на шестой этаж, к Любе. Она сидела бледная, с темными кругами под глазами после нескольких бессонных ночей. То есть ночи были не полностью бессонными, Бегорский отпускал ее с работы около полуночи, но ей дома приходилось еще готовить еду, и стирать, и гладить, а в шесть утра уже вставать, и Люба катастрофически не высыпалась.

– Любаша, собирайся, пойдем обедать в ресторан, – торжественно объявил Родислав. – У нас есть повод.

Люба послушно поднялась и стала переобуваться. У нее в последнее время отекали ноги, и она, приходя на работу в туфлях на шпильках, в своем кабинете меняла их на просторные босоножки без каблуков. В этих босоножках она работала за столом, но если нужно было выйти из кабинета, снова надевала шпильки. На работе она не могла позволить себе быть не на высоте во всем, вплоть до обуви.

– А что случилось? – спросила она по дороге к лифту.

– В ресторане скажу, – загадочно произнес Родислав.

Он искренне радовался за жену, ему так хотелось, чтобы у нее все было хорошо, чтобы у нее все получилось и чтобы она ни о чем не тревожилась. Чувство вины за Лизу с годами притупилось и уже не беспокоило так остро, но постоянное стремление сделать Любе что-нибудь приятное осталось.

Ресторан, куда они иногда ходили обедать, находился совсем рядом, и машину брать не стали, прошлись пешком. Люба выслушала новость с бесстрастным лицом и скупо улыбнулась.

– Родинька, я даже не знаю, как к этому отнестись. Это так неожиданно. А вдруг я не справлюсь? Будет стыдно. Андрей на меня понадеялся, а я не оправдаю доверия. Может, лучше оставить все как есть? Я буду главбухом, а если Андрюше и тебе нужны мои консультации, то я всегда готова. Ты поговори с ним.

– Глупости, – отрезал Родислав. – Ты с Андрюхой работаешь много лет, он твои возможности изучил. Если он считает, что у тебя есть потенциал, то он не ошибается. И не думай ни о чем плохом. Что ты заранее беспокоишься? Все будет отлично! Ты у меня умница редкостная, у тебя все получится.

Он протянул руку и погладил лежащую на столе ладонь жены. От этого жеста веяло покоем, стабильным браком и нежностью, и Любе на мгновение показалось, что нет ничего плохого в их жизни, никаких обманов, никаких глупых договоров, никакой Лизы с ее обременительными детьми, а есть любящие друг друга муж и жена, счастливо прожившие вместе тридцать четыре года.

– Тридцать четыре года, – пробормотала она.

– Что? – переспросил Родислав.

– Мы вместе уже тридцать четыре года, – пояснила она чуть громче. – Это если считать со дня свадьбы. А знакомы мы больше сорока. Ужас, да? Даже подумать страшно, как давно мы друг друга знаем.

– Слушай, мы же в этом году годовщину свадьбы не отметили, – вдруг спохватился Родислав.

Ему стало неловко за то, что он забыл. Не поздравил Любу, не купил цветы, не говоря уж о подарке. Второй раз за все годы. В первый раз это случилось тем злосчастным июлем, когда он уходил к Лизе.

– Это я виновата. Закрутилась на работе, целыми днями составляла программу минимизации убытков при кризисе, сидела у Андрюши… Прости, Родинька. Ты на меня не обижаешься?

Конечно, он не обижался! И был искренне рад тому, что вроде бы и не виноват ни в чем.

* * *

Предчувствия Любу Романову не обманули, дефолт все-таки грянул, хотя всего за несколько дней до этого Президент во всеуслышанье объявил о том, что «дефолта не будет». Через несколько дней сняли премьер-министра, еще через две недели назначили нового, но опять с трудностями, потому что Дума снова воспротивилась тому кандидату, которого предлагал Президент, и дважды голосовала «против», и пришлось искать еще одного кандидата на должность. За время правительственной чехарды курс доллара вырос в три раза, начался неудержимый рост цен, банки перестали выдавать наличные, задерживались выплаты зарплат, население в панике кинулось закупать продукты первой необходимости, чтобы успеть приобрести сегодня с запасом, потому что завтра на стремительно обесценивающиеся рубли уже нельзя будет купить столько же быстро дорожающих товаров. Банковская система оказалась парализованной, вклады замораживались, а сами банки закрывались.

Как-то поздно вечером в середине сентября Любе позвонила Аэлла, которая в тот момент уже месяц отдыхала в Испании.

– Любка, что происходит? Моя кредитка не работает, мне банкомат деньги не выдает.

– Именно это и происходит, – вздохнула Люба. – У тебя совсем нет наличных?

– Есть немного, кофе попить хватит, а дожить – нет. Мне еще неделю надо протянуть. Что посоветуешь? Может, поменять билет и вернуться? У меня билет дорогой, так что поменять можно без доплаты.

– А банковские вклады у тебя есть? – спросила Люба.

– Ну конечно! Не дома же мне такие суммы хранить.

– Тогда лучше возвращайся, – посоветовала она. – Ничего приятного тебя здесь не ждет, но ты хотя бы сможешь держать руку на пульсе. Может быть, твой друг тебе чем-нибудь поможет.

Люба еще не успела отойти от телефона, как аппарат снова взорвался тревожным звонком. «Наверное, опять Аэлла, – подумала она. – Что-то забыла спросить».

Но это оказалась Лариса. В голосе ее звучала неприкрытая паника.

– Тетя Люба, с папой совсем плохо!

– Что случилось? Кричит? Дерется?

– Нет, он пожелтел весь и температура под сорок. Что делать?

– Срочно вызывать «Скорую», – скомандовала Люба. – Я сейчас спущусь.

Она стала торопливо одеваться.

– Ты куда? – Родислав неохотно оторвался от телевизора, по которому транслировали футбольный матч.

– К Ларисе.

Он недовольно поморщился.

– Что там опять? Скандал? Дебош? Зачем тебе туда ходить? Пусть берет ребенка и идет к нам, как всегда. Не хватало еще тебе под горячую руку этому алкашу попасть.

– Геннадий заболел. Похоже, там что-то серьезное. Как бы не цирроз.

– Допился, козел! – с досадой воскликнул Родислав.

Он выключил телевизор, снял длинный махровый халат и принялся натягивать джинсы и футболку.

– Пойду с тобой. Мало ли какие решения придется принимать, – сказал он, запихивая бумажник в задний карман.

Люба с благодарностью посмотрела на мужа. Какой он все-таки хороший, добрый! Не бросает ее одну в сложной ситуации, всегда готов помочь, поддержать.

Одного взгляда на Геннадия оказалось достаточно, чтобы понять: дело плохо. Лариса стояла рядом с отцом, бледная и перепуганная, руки трясутся.

– Ты вызвала «Скорую»? – спросила Люба.

– Да. Но они, наверное, не приедут.

– То есть как – не приедут? Почему?

– Они спросили, принимал ли больной алкоголь, а я сказала правду.

– Какую правду? – нахмурился Родислав. – Что ты им сказала?

– Что он пьет все время, каждый день, и уже много лет. Они так со мной разговаривали… Как будто я виновата. Как будто если человек пьет, то его лечить не надо, пусть умирает. Ой, тетя Люба, а так боюсь!

Лариса разрыдалась. Люба обняла ее, прижала мокрое от слез лицо к своему плечу, до которого невысокая девушка еле доставала.

– Они приедут, – успокаивал она Ларису, – никуда не денутся, не имеют права не приехать. Другое дело – они могут не забрать его в больницу. Но это мы будем разбираться. Ничего не бойся, мы рядом.

Дата добавления: 2015-12-01