Отдел третий. Государство 6 страница

Таким образом случилось, что то священное покрывало, которым была завешена декларация прав еще во время великой французской революции тотчас после провозглашения ее, и до сих пор не отдернуто, так как полное и последовательное осуществление декларации прав человека и гражданина привело бы, несомненно, к коренному преобразованию не только всего современного политического, но и социального строя. Поэтому только вместе с осуществлением государственных форм будущего декларация прав человека и гражданина целиком воплотится в жизнь. В теоретическом отношении покрывало, которым была завешена декларация прав, постепенно отодвигается лишь в последние два-три десятилетия. Только теперь научно-планомерно поставлена задача более тщательно проверить и точно установить не только общефилософские, но и историко-

политические, социологические и юридические предпосылки основных принципов декларации прав человека и гражданина. Вместе с тем принципы декларации прав перерабатываются теперь в теоретически обоснованную систему, причем из нее устраняются все временные и случайные элементы как нечто несущественное и совершенно чуждое ей, а взамен этого из основных принципов ее делаются все логически необходимые выводы. Таким образом, при помощи социально-философского и юридического анализа теперь все больше проникают в самое существо декларации и во внутренний смысл устанавливаемых ею принципов. А проникновение во внутренний смысл этих принципов приводит к убеждению в том, что наряду с гражданскими и политическими правами должны быть поставлены права социальные, наряду со свободой от вмешательства государства в известную сферу личной и общественной жизни, и с правом на участие в организации и направлении государственной деятельности должно быть поставлено право каждого гражданина требовать от государства обеспечения ему нормальных условий экономического и духовного существования. Поэтому не подлежит сомнению, что чисто утилитарный взгляд на права человека и гражданина в кругах, заинтересованных социальными реформами, должен смениться более серьезным и вдумчивым отношением к ним. Более углубленно-вдумчивое отношение к правам человека и гражданина должно привести к признанию, что требование осуществления прав человека и гражданина вытекает из самой природы взаимоотношений между государством и личностью и является непременным условием всякого политического, правового и социального прогресса. До сих пор многие думали, что один только правовой или конституционный строй нуждается в провозглашении декларации прав в качестве основы государственного бытия; а так как по своей социальной структуре современное конституционное государство буржуазно, то и декларацию прав поспешили объявить Евангелием буржуазии. Только теперь начинают постепенно признавать безотносительное значение принципов декларации прав. Вместе с тем теперь все сильнее убеждаются, что тот государственный строй, в котором должна быть осуществлена социальная справедливость, еще более, чем строй конституционный, нуждается в последовательном и полном проведении в жизнь этих принципов. Полное проведение их в жизнь тождественно с установлением свободного государственного строя и с осуществлением социально справедливых отношений.

II

Вопрос о теоретическом обосновании прав человека и гражданина из чрезвычайно простого, легкого и ясного, каким он был в XVIII столетии, превратился в XIX столетии в очень сложный, трудный и запутанный. Относительно политических учений прошлого столетия уже установилось как бы общепризнанное мнение, что они сплошь окрашены духом реакции против индивидуализма предшествующего ему столетия. Действительно, если далеко не все, то по крайней мере наиболее передовые и влиятельные учения об обществе, государстве и праве в первые три четверти XIX столетия проникнуты безусловно отрицательным отношением к индивидуализму. Было бы, однако, большой ошибкой истолковать чисто политическими мотивами успех и широкое распространение этих враждебных индивидуализму идейных течений. Они были вызваны в гораздо большей степени появлением новых научных взглядов, чем переменами в политических стремлениях и программах. В XIX столетии совершенно изменились теоретические предпосылки, на основании которых решались все вопросы, касаю-

щиеся общества и государства, а вследствие этого изменился и взгляд на индивидуума и его положение в обществе. Благодаря широко прославленному историзму XIX столетия и его, если можно так выразиться, социэтаризму [От фр. societaire — участник, член (общества, товарищества и т.п.). Строго говоря, термин «социетаризм» образует «ассоциативную пару» не с термином «историзм», а с термином «историцизм», который ввел в науку К. Поппер в первой половине XX в. Кистяковский же, говоря об «историзме», имеет в виду именно историцизм, что и должен подчеркнуть вводимый им термин «социэтаризм».] теперь было обращено преимущественное внимание на зависимость индивидуума от общества, и при этом были вскрыты такие стороны ее, которые совсем не замечались мыслителями предшествующей эпохи.

Все политические учения XVIII столетия при решении государственных и правовых вопросов так или иначе исходили в своих теоретических построениях из отдельного человека. Общество рассматривалось в это время как простая арифметическая сумма отдельных людей. Мыслителям этой эпохи казалось, что оно исчерпывающе представлено составляющими его разрозненными членами. Поэтому основные свойства общественной жизни, необходимые принципы ее организации, вообще природа общества определялись в соответствии с природой отдельного человека.

Главной предпосылкой для решения вопросов об отношении между обществом и индивидуумом, а следовательно, и для выяснения того, в чем заключается правильное государственное устройство, в XVIII столетии служила теория общественного договора. Как бы ни мыслился общественный договор – в виде ли исторического факта, благодаря которому возникло общество и государство, в виде ли правила или регулятивной идеи, на основании которой все вопросы общественной и государственной организации должны решаться так, как если бы общество было основано на общественном договоре, в виде ли, наконец, идеала, который должен служить путеводной звездой для направления всех политических стремлений к тому, чтобы государство получило в конце концов организацию и устройство, соответствующие общественному договору, – во всех этих случаях теория общественного договора одинаково предполагает, что только отдельные люди, их добрая воля и простое соглашение между ними целиком определяют всю организацию общественной и государственной жизни. Вместе с тем теория общественного договора необходимо связана с предположением относительно того, что в организации и ходе государственной жизни господствуют исключительно разумные начала: там, где люди по взаимному соглашению будут устраивать свою совместную жизнь в полном соответствии со своими желаниями, они должны будут ее устраивать планомерно и целесообразно, т.е. согласно с требованиями общественной свободы и справедливости. Правда, безотрадные факты исторической действительности – повсеместное господство насилия и несправедливых социальных отношений – заставляли некоторых мыслителей делать из общественного договора прямо противоположные выводы. Но и они доказывали, что невыгодные стороны общественного состояния принимаются участниками его сознательно и добровольно.

При таком понимании сущности общественной жизни наличие прав у человека, как члена общества, даже не требовало особого обоснования. Так как исходным моментом всякого общественного состояния считался единичный человек, то его правам был присвоен характер первичности. Это были в полном смысле слова естественные права человека, изначально ему присущие и неотъемлемые от него. Права эти, по убеждению сторонников старой школы естественного права, вытекали из самой природы человека; в силу же того, что природа общества всецело определялась природой отдельных людей, они необходимо должны были быть присвоены всякой правильной, т.е. согласной с естественными началами, а не извращенной организации общества. Поэтому права человека и гражданина утверждались мыслителями XVIII столетия как имеющие непреложное, безотносительное или подлинно абсолютное значение. В них, по их мнению, даже рас-

крывалась метафизическая сущность и отдельного человека, и совместно живущей совокупности людей, т.е. общества.

Но общественное состояние порождает такие явления, которые не свойственны человеку, живущему в одиночку. С одной стороны, живя в обществе, человек приобретает известные права, которые возможны только при совместной жизни, с другой, – и само общество, поскольку оно организовано, т.е. в качестве государства, оказывается тоже наделенным особыми правами. Мыслители XVIII столетия не могли не считаться с этими бесспорными фактами, и объяснение для них они искали и находили также в теории общественного договора. Само по себе общество или государство, по их учению, не может иметь никаких прав, но члены общества, заключая общественный договор, переуступают часть своих прав государству. Взамен этого государство благодаря своей организации создает для своих граждан новые права, обеспечивая им безопасность и устанавливая новые формы свободы. Это права на защиту со стороны государства и на участие в организации и управлении государством. Правда, некоторые мыслители, оперировавшие с теорией общественного договора, как, например, в XVII столетии Гоббс, учили, что отдельный человек, вступая в общественный договор, должен в возмещение гарантированной ему безопасности отказаться решительно от всех своих публичных прав [Согласно Гоббсу, «второй естественный закон» гласит: «В случае согласия на то других человек должен согласиться отказаться от права на все вещи в той мере, в какой это необходимо в интересах мира и самозащиты, и довольствоваться такой степенью свободы по отношению к другим людям, которую он допустил бы у других людей по отношению к себе». «Отказаться от человеческого права на что-нибудь – значит лишиться свободы препятствовать другому пользоваться выгодой от права на то же самое. Ибо тот, кто отрекается или отступается от своего права, не дает этим ни одному человеку права, которым последний не обладал бы ранее, так как от природы все люди имеют право на все. Отказаться от своего права означает лишь устраниться с пути другого, с тем чтобы не препятствовать ему в использовании его первоначального права, но не с тем, чтобы никто другой не препятствовал ему. Таким образом, выгода, получаемая одним человеком от уменьшения права другого человека, состоит лишь в уменьшении препятствий к использованию своего собственного первоначального права» (Гоббс Т. Сочинения в 2-х тт. М., 1991. Т. 2. С. 99—100).]. Но и они считали, что государство приобретает свои права благодаря добровольной переуступке ему таковых отдельными лицами, а не обладает ими само по себе и самостоятельно.

Эта последовательная и стройная система политических идей и была теоретической предпосылкой декларации прав человека и гражданина 1789 года. Согласно ей, самое провозглашение декларации прав в качестве основного государственного закона должно было привести к ее осуществлению. Ведь если устройство и организация общества и государства определяются исключительно волею составляющих его членов, то достаточно им сознать, в чем заключается подлинно справедливая организация совместной жизни людей, и захотеть ее, для того чтобы эти справедливые отношения превратились в действительность. Но при соприкосновении с практической жизнью эта теоретическая система идей не выдержала испытания. Сила идей декларации прав оказалась на деле, как мы видели, менее реальной, чем были убеждены те, кто впервые их провозглашал. Непреложная моральная ценность и предполагаемая безусловная истинность этих идей не приводили непосредственно к их осуществлению. Несмотря на безусловную справедливость и истинность их, они не реализовались лишь в силу присущего им внутреннего значения и достоинства.

Несомненная неудача, постигшая декларацию прав человека и гражданина, была не только временным поражением известных политических стремлений, но и полным крушением целой социально-научной и философско-правовой системы. После нее идеи старой школы естественного права не могли уже претендовать на былую теоретическую достоверность; их влияние и убедительность были совершенно подорваны и умалены. Теперь они уже были осуждены на постепенное разложение и в конце концов на утрату всякого интеллектуального и морального авторитета и престижа. Вместе с тем эпоха великой французской революции более, чем какие-либо другие события, раскрыла перед сознанием культурного человечества самобытную природу общества как такового и стихийный характер всякой общественной жизни. Отныне стало совершенно ясно, что общество представляет из себя нечто особенное, отнюдь не совпадающее с простой арифметической суммой составляющих его индивидуумов, и что его жизнь и развитие управляются не благими пожеланиями его членов, а своими собственными самостоятельными законами. При рассмотрении и анализе этих новых фактов осо-

бенно поражала, во-первых, сила инерции, присущая некоторым социальным формам и учреждениям, а во-вторых, чрезвычайное своеобразие тех путей, которые часто прокладывала себе общественная и государственная жизнь, не считаясь со стремлениями сознательных элементов общества. Это крушение старого мировоззрения и проникновение в сознание культурного человечества новых взглядов на общественные явления и привело к полному перевороту в области социально-научных и философско-правовых идей в XIX столетии.

Подобно тому как в XVII и XVIII столетиях все социально-научные и философско-правовые системы так или иначе отправлялись от отдельного человека и его природы, так в XIX столетии исходным моментом социально-научных и философско-правовых построений сделалось общество с его чисто стихийными свойствами. Правда, благодаря более тщательным исследованиям по истории политических учений теперь установлено, что и в предшествующие века своеобразие социальных явлений от времени до времени обращало на себя внимание ученых, а вместе с тем уже давно зарождались идеи о необходимости особой науки об обществе. Так, эти идеи пробивались в стремлениях отдельных мыслителей XVII столетия создать так называемую социальную физику[217][8], более определенно они проявились в XVIII столетии в политико-экономических и социальных теориях физиократов[218][9]. Но зарождение этих новых научных задач не нарушало общего индивидуалистического характера социально-научных и философско-правовых построений этой эпохи[219][10]. Только когда в XIX столетии всеобщее внимание было пристально устремлено на стихийную природу социальных процессов, их противоположность миру чисто индивидуальных явлений была вполне осознана, а вместе с тем и задача создать особую науку об обществе приобрела более определенные очертания. Ведь если в предшествующие века признавалось бесспорной истиной, что общество является произведением отдельных лиц и что оно механически составляется из их совокупности, то теперь, наоборот, самодовлеющая природа общества стала настолько очевидной, что индивидуум и личность были признаны лишь продуктом общества и социальной среды. Итак, в XVIII столетии первичным элементом во всех теоретических построениях, касающихся общества, государства и права, был индивидуум, напротив, в XIX столетии теоретическая мысль упорно останавливалась на обществе как на первичном элементе в жизни человека.

Переворот в социально-научных и философско-правовых идеях в XIX столетии по сравнению с предыдущим столетием наиболее ярко выразился в том, что теперь общество признавалось единственным движущим и определяющим элементом человеческой жизни. Преимущественная и даже исключительная роль общества особенно была выдвинута О. Контом в намеченной им новой науке – социологии. В дальнейшем своем развитии социология благодаря учению о социальном организме сделалась даже проводником идеи о полном поглощении индивидуума обществом. Но не только в чисто научных построениях систематически доказывалось подавляющее значение общественных условий в жизни отдельного человека, айв социальных учениях, преследовавших практические цели.

Все социальные реформаторы в первые три четверти XIX столетия довольно согласно учили, что отдельный индивидуум совершенно бессилен изменить исторически сложившиеся социальные отношения и что только общественные группы могут преобразовать и устроить на справедливых началах жизнь человека. Наиболее радикальные социально-реформаторские системы, именно социалистические учения, начиная от «утопических» и заканчивая «научными», оказывались и в этом отношении самыми передовыми и проповедовали наиболее крайние взгляды. Высшего пункта своего развития эти идеи достигли в так называемом научном социализме, или марксизме, согласно которому вся жизнь человека определяется с естественной необходимостью социальными условиями, движущимися и развивающимися лишь по закону причинности. Даже сознательные стремления, по этому учению, представляют из себя только отражение назревающих новых социальных условий, а потому и социальный идеал должен в конце концов осуществиться в силу социальной необходимости[220][11].

Вместе с тем общество теперь было объявлено единственным источником всего права. Если отдельное лицо представлялось лишь продуктом социальных условий, то тем более и свои права оно получало только от общества. Но в таком случае эти права не были неотъемлемыми и неприкосновенными. То общество или государство, которое даровало эти права, наделив ими отдельных лиц, очевидно, может в любой момент и отнять их. Здесь, таким образом, подрывались прочность и устойчивость самого основания права, а это лишало последнее наиболее существенной доли его значения и смысла. Отсюда не труден был переход к полному отрицанию субъективных прав, да и права вообще. Ярким выразителем этой идеи всепоглощающей роли общества по отношению к праву явился О. Конт. Он учил, что идея субъективного права есть продукт метафизической философии; напротив, при организации общества на позитивно-научных началах отдельному лицу должны быть присвоены обязанности, а не права[221][12].

Конечно, здесь мы наметили наиболее выдающиеся и типичные черты социально-философского мировоззрения первых трех четвертей XIX столетия. Наряду с этим нельзя отрицать того, что даже в момент наибольшего процветания охарактеризованной нами социоцентрической системы идей не было недостатка в отдельных учениях, исходивших из индивидуальных интересов и настаивавших на индивидуальных правах. Само собой понятно, что некоторые теоретические и практические положения из системы идей XVIII столетия не могли быть вытеснены без остатка из сознания культурного человечества, хотя доверие к этой системе в целом было совершенно уничтожено. В первую половину XIX столетия индивидуализм нашел себе пристанище, главным образом, в учении так называемого экономического либерализма. Требование предоставить полную и неограниченную свободу индивидуальной инициативе и деятельности в экономической области находило себе горячих защитников, которые даже доказывали, что благодаря гармонии экономических интересов осуществление этого требования ведет к всеобщему благополучию. Но хотя этот экономический либерализм в известный период времени, несомненно, оказывал содействие экономическому развитию самому по себе, требования его менее всего были согласны с социальной справедливостью и истинными принципами права. Поэтому сторонники его в конце концов оказывали плохую услугу индивидуализму. Не менее неудачно

индивидуализм отстаивался в некоторых социологических системах прошлого столетия. Мыслители этой эпохи не были в состоянии развернуть знамя индивидуализма во всей полноте и во всю ширь, а потому они и не могли принципиально его обосновать. Они ограничивались лишь робкими указаниями на то, что и у отдельной личности есть свои права и ей все-таки принадлежит роль в социальном процессе[222][13]. Но идея индивидуализма по самому своему существу не допускает половинчатости; она должна быть обоснована не частично, а целиком.

Вместе с ниспровержением всей системы идей XVIII столетия подверглась опровержению и теория школы естественного права об изначально присущих каждой личности субъективных правах. Критика, направленная против теорий этой школы, велась представителями двух различных наук – истории и социологии, с одной стороны, и юриспруденции – с другой. Замечательно, что в то время как историки и социологи в общей массе примыкают к прогрессивным течениям, а юристы большей части являются консерваторами, те и другие вполне сходятся в результатах своей критики. Главный пункт критики заключается в том, что публичные и политические права вовсе не являются субъективными правами подобно частным правам, например, имущественным или праву на доброе имя. Если признавать за личностью такие права как свободу совести, свободу слова, свободу профессий, свободу передвижения и т.п., то отчего, говорят противники естественно-правовой школы, не провозглашать права свободно ходить гулять, права молиться, права посещать театр, права обедать в любое время, одним словом, не конструировать все естественные проявления человеческой жизни в виде каких-то субъективных прав? Чем отличается свобода передвижения и свобода профессий от права ходить гулять и от права ездить на лошадях и по железной дороге?

Историки и социологи видят в провозглашении личных общественных свобод, как субъективных публичных прав, чисто историческое явление. Они считают это провозглашение обусловленным всецело известным историческим и социально-политическим моментом и видят в нем отражение государственных и политических запросов определенной эпохи. Так как, говорят они, абсолютно-монархическое государство отрицало и ограничивало свободу личности и общества, простирая чрезмерно далеко свою опеку над ними, то правовое государство

считало нужным провозгласить эти свободы в качестве субъективных публичных прав. Когда, однако, забудутся все ограничения свободы, созданные абсолютно-монархическим государством, когда опека государства над личностью и обществом отойдет в глубь истории и сделается лишь преданием, то все эти так называемые права перестанут быть правами и превратятся как бы в естественное проявление человеческой личности вроде права ходить гулять. В самом деле, требование таких свобод как свобода передвижения и свобода профессий объясняется существованием податных сословий и паспортной системы. Когда деление на сословия и особенно выделение особой категории податных и вообще низших сословий, а также паспортная система отойдут совершенно в область исторического предания, тогда право на свободу передвижения и свободу профессий не будет даже ощущаться и сознаваться теми, кто будет их осуществлять.

К этой историко-социологической теории, отрицающей за правами человека и гражданина значение субъективных прав, т.е. прав личности, и видящей в них результат и стадию известного исторического и социального развития, присоединяется еще соответствующая юридическая теория. Некоторые юристы считают личные свободы, вытекающие из прав человека и гражданина, не субъективным правом граждан, а лишь результатом объективного права, т.е. следствием общего государственного правопорядка, установленного в современных конституционных государствах. Эту теорию выдвинул немецкий юрист Гербер, первый исследователь юридической природы прав человека и гражданина, а вместе с тем и основатель юридической школы государственного права. В своем сочинении «О публичных правах», вышедшем еще в 1852 г., он утверждает, что «государственно-правовое положение подданного есть положение подвластного государству: оно совершенно определяется этим понятием»[223][1]. Дальше он говорит, что «при ближайшем анализе убеждаешься, что понятие гражданства есть чисто политическое, а не юридическое понятие; оно определяет политическое положение индивидуума при свободомыслящем и конституционном правительстве»[224][2]. По его мнению, «общее объяснение так называемых гражданских прав (политических свобод) может быть найдено только в чем-то отрицательном, именно в том, что государство при господстве над индивидуумом и подчинении его удерживается в пределах своих естественных границ и оставляет свободной от своего влияния и от круга своих функций ту часть проявлений человеческой личности, которая, согласно идее индоевропейской народной жизни, не может быть подчинена принудительному воздействию всеобщей воли. Следовательно, народные права – это исключительно отрицательные права, это права на признание свободной, т.е. не подчиненной государству, стороны личности». Развивая свою мысль дальше, он говорит, что «эти права всегда остаются лишь отрицанием и отстранением государственной власти к границам ее компетенции; они лишь предел власти монарха, рассматриваемой с точки зрения подданных. Поэтому юридическая конструкция может заключаться только в том, чтобы превратить эти отрицания в положительные определения прав самой государственной власти»[225][3]. К этому пониманию гарантий личной свободы в конституционном государстве присоединяется целый ряд немецких государствоведов, как, например, Г. А. Захариэ,

Л. Ф. Рённе и др.[226][4] Но особенно энергично в защиту его выступает известный юрист П. Лабанд. Он утверждает, что «права свободы или основные права – это нормы для государственной власти, которые она сама для себя устанавливает; они создают пределы для правомочий должностных лиц; они обеспечивают каждому его естественную свободу действий в определенном объеме, но они не обосновывают субъективных прав граждан. Они – не права, так как у них нет объекта»[227][5]. Таким образом, по мнению юристов, личные свободы – вовсе не права в субъективном смысле, а лишь следствие общего правопорядка и прежде всего известного правового принципа: все, что не запрещено, дозволено.

Однако для всякого ясно, что гражданские свободы содержат в себе нечто большее, чем простое следствие объективного права. Это какое-то добавочное содержание гражданских свобод юристы, отрицающие за ними характер субъективного права, стремятся объяснить как рефлекс объективного права. Полного формального определения рефлекса нет, и навряд ли оно может быть дано[228][6], но отдельные признаки рефлективного права, отличающие его от права субъективного, юристы обыкновенно намечают. В рефлективном праве можно было бы видеть нечто промежуточное между объективным и субъективным правом, как бы подготовительную стадию к субъективному праву, если бы эти явления допускали переходные стадии. Во всяком случае исторически рефлексы права часто превращаются в субъективные права, и наоборот.

Что представляет из себя рефлекс права, лучше всего пояснить на примерах. Впервые это явление было установлено Иерингом в области гражданского права[229][7]. Здесь рефлективное право выступает в качестве рефлекса субъективного права. Иеринг приводит следующий чрезвычайно яркий пример частного рефлективного права: когда в многоэтажном доме квартирант второго этажа кладет на лестницу, ведущую в его квартиру, ковер, то и квартиранты третьего, четвертого, пятого и т.д. этажей, пользуясь общей лестницей, приобретают право ходить по ковру. Но квартиранты третьего, четвертого, пятого и т.д. этажей не приобретают субъективного права на пользование этим ковром. У них есть только субъективное право пользоваться лестницей, и рефлексом этого права является отраженное право пользования ковром. То же явление мы постоянно встречаем и в области публичного права. Так, например, государство в своих фискальных интересах, или желая покровительствовать какой-нибудь отрасли промышленности, устанавливает известные пошлины. Благодаря им цена на обложенные продукты возрастает внутри страны, и промышленники, производящие эти продукты, получают добавочную прибыль. Но у них нет субъективного права на обеспечение путем пошлин высоких цен на предметы их производства, так как это обеспечение есть

только рефлекс права. Так же точно, когда, например, городское самоуправление устраивает рынок на какой-нибудь из городских площадей, то домовладельцы окружающих эту площадь домов приобретают известные выгоды, так как плата за сдачу помещений естественно возрастает, а вместе с возрастанием прибыли увеличивается и денежная ценность домов. Но у домовладельцев нет никакого субъективного права на то, чтобы рынок оставался на их площади; городская дума, соображаясь с интересами всего городского населения, может всегда перенести его в другое место без возмещения домовладельцам их убытков, происшедших от этого переноса. Таким образом, преимущественное положение домовладельцев в данном случае есть лишь рефлекс права.

Это своеобразное явление рефлективных прав и использовано некоторыми юристами для объяснения той независимости, которая в известной области, несомненно, присвоена гражданам по отношению к государству. Юристы, не признающие гражданских свобод субъективными правами, приравнивают их к рефлексам права. Государство, по их учению, устанавливает в своих собственных интересах известный публично-правовой порядок. В своих законах оно определяет, что известные дела и отношения подданных или граждан не касаются его, и оно в них не вмешивается. Как результат этих законодательных постановлений получается определенная сфера свободы личности и общества. Однако полномочия, вытекающие из этой сферы свободы, будучи простым следствием объективного права, представляют из себя, по мнению этих юристов, лишь право рефлективное, но отнюдь не субъективное публичное право.

Несмотря на все остроумие этих теорий, отрицающих за личными свободами характер субъективных прав, они по существу неправильны. Как историко-соци-ологическая, так и юридическая теория страдает одним и тем же недостатком: они так заняты обществом и государством, что совершенно упускают из виду самостоятельное значение личности. В самом деле историки и социологи, сводя все к эволюции общественных отношений, не обращают внимания на то, что в этой эволюции, кроме общества, есть еще и другой постоянный элемент – отдельные лица, из которых состоит общество. Выводить все из свойств общества и сводить все к различным стадиям общественного развития крайне неправильно, так как, кроме свойств общества, есть еще и постоянные свойства составляющих его индивидуумов. Но историки и социологи, сосредоточив весь свой теоретический интерес на обществе, не замечают того, что и составным частям или членам общества, т.е. отдельным лицам, присуща подлинная самобытность. Таким образом, под влиянием своего теоретического интереса к обществу они переоценивают его и практически.

Дата добавления: 2015-12-01