Отдел третий. Государство 7 страница

Ту же ошибку повторяют по-своему юристы, отрицающие за гражданскими и политическими свободами характер субъективных публичных прав. Для них источником и носителем права является исключительно государство. Поэтому отдельные лица, с их точки зрения, имеют права только по милости государства, причем публичные права граждан являются лишь отражением и следствием государственных установлений. Согласно этому, государство сосредоточивает в себе всю совокупность и полноту прав, представляя в государственно-правовом смысле не только самоцель, но и единственно возможную цель; напротив, отдельное лицо, с этой точки зрения, есть лишь подчиненное средство для достижения государственно-правовых задач. Одним словом, юридическое мировоззрение этого типа в своих конечных выводах есть все, а отдельные граждане, приобретая свое гражданство или свои качества граждан только в силу государственно-правового порядка, представляют собою перед лицом государства как бы правовое ничто. Но достаточно сделать эти заключительные выводы из принятых посы-

лок и тотчас же станет ясно, что юристы, отрицающие за правами человека и гражданина характер субъективных прав, переоценивают государство и недооценивают личность.

В частности, надо признать безусловно ошибочным взгляд на гражданскую свободу лица как на рефлективное, а не субъективное право. В современных развитых конституционных государствах гражданская свобода лица обставлена такими гарантиями, которые, несомненно, превращают ее в субъективное право. Тот признак, который отличает, с юридико-догматической точки зрения, субъективное право от права рефлективного – возможность индивидуального правонарушения и предоставление индивидууму юридических средств для восстановления нарушаемого права[338][8], в настоящее время полностью присвоен гарантируемой современными конституциями свободе лица[339][9]. Только на первых стадиях конституционного развития, когда личные свободы уже провозглашены, но еще не созданы правовые формы их защиты, они бывают больше похожи на рефлексы права, чем на субъективные права. Принимая эти исторические обстоятельства во внимание, Г. Еллинек указывает на то, что Гербер для своего времени и своего отечества был совершенно прав, когда он доказывал, что личные свободы основаны лишь на объективном праве и не заключают в себе права субъективного. Однако эти исторические обстоятельства, с точки зрения существа личных свобод, имеют временный и случайный характер. Напротив, по своему существу личные свободы всегда являются субъективными публичными правами; им по преимуществу присущи та индивидуализация, та связь с личностью, которые составляют основной признак всякого субъективного права[340][10].

Но возвратимся к двум основным идейным течениям в развитии политико-правовой мысли в последние полтораста лет. Мы видели, что решительное и безусловное отрицание индивидуализма при определении сущности социального процесса, столь характерное для большинства политико-правовых теорий, выработанных в первые три четверти XIX столетия, явилось на смену господствовавшего в XVIII столетии обоснования всей общественной и правовой жизни исключительно на индивидуальном начале. Естественно, что теперь вместе с отрицанием индивидуального начала противоположное ему социальное начало утверждалось с той же теоретической исключительностью, не допускающей никаких компромиссов, с какой раньше выдвигалось начало индивидуальное. Эта замена одного начала прямо противоположным ему объясняется как вполне понятной психической реакцией, причем одна крайность вытеснялась другой, так и тем диалектическим процессом, благодаря которому теоретическое развитие по большей части совершается путем смены противоположных и взаимно исключающих друг друга учений. Однако если возникновение этих противоположных учений можно легко объяснить, то это еще не значит, что сами учения теоретически правильны. Напротив, теоретическая несостоятельность как одного, так и другого учения ввиду крайней односторонности каждого из них не подлежит никакому сомнению. В подлинно научной теории социального процесса ни социальное, ни индивидуальное начало не может играть роли вполне самодовлеющего и безусловно господствующего принципа.

Знакомство с дальнейшим теоретическим развитием также убеждает в том, что противники индивидуализма преждевременно считали индивидуализм окончательно опровергнутым и провозглашали полную победу над ним. В последнюю четверть прошлого и в начале нынешнего столетия мы наблюдаем несомненное возрождение индивидуализма. Теперь признается нужным обращаться к индивидуализму, как для теоретического объяснения сущности социального процесса, так и для решения всех практических социальных проблем, т.е. для научной подготовки социальных реформ. Но возрождаемый индивидуализм уже не есть индивидуализм XVIII столетия. Исследователи, желающие конструировать непрерывное развитие индивидуализма с конца XVIII столетия вплоть до нашего времени, не могут не признать, что в настоящее время индивидуализм совершенно изменил свой характер и что, следовательно, самый носитель развития сделался иным. Это изменение заключается в том, что современный индивидуализм не противопоставляет индивидуальное начало социальному и не считает, как в былое время, что одно из этих начал безусловно исключает другое. Напротив, он сам насквозь проникнут социальным началом[341][11]. Но если нынешний индивидуализм не исключает, а напротив, включает в себя социальные начала, то, с другой стороны, обнаружилась также теоретическая несостоятельность и тех учений, которые провозглашали безраздельное и исключительное господство одного социального начала в жизни человека. Таким образом, крайние этатисты и их новейшие продолжатели – социологисты не могут по-прежнему утверждать, что отстаиваемый ими принцип имеет всеобъемлющее значение. В свою очередь и они приходят к заключению, что социальный принцип по своему подлинному смыслу нисколько не исключает, а наоборот, включает принцип индивидуальный.

Недавнее возрождение индивидуализма сопровождалось или, вернее, было обусловлено возрождением философского идеализма. Последний во все времена был неразрывно связан с индивидуализмом. Связь эта еще раз подтвердилась, так как новейший поворот к философскому идеализму, наметившийся еще в начале шестидесятых годов прошлого столетия и выразившийся сперва в призыве возвратиться к Канту, а затем в неокантианском движении, оказал громадные услуги восстановлению индивидуализма в его правах. По преимуществу теоретико-познавательные интересы этого движения требовали от него большого самоограничения и при постановке этико-правовой проблемы. Несмотря, однако, на крайнюю осторожность в высказывании положительных суждений, оно привело к возрождению идеи естественного права, которая в предшествующую эпоху считалась окончательно опровергнутой. Идея естественного права возрождена теперь в новой формулировке, так как за нею признан характер по преимуществу идеи регулятивной. Эта критически проверенная и очищенная неокантианской философией идея и служит одним из идеологических оснований для утверждения прав личности.

Но наиболее характерная особенность современных философских течений заключается в том, что противоположные течения сходятся и примиряются в солидарном стремлении отстоять и обосновать индивидуализм. Так, позитивизм, который при своем зарождении и в первые стадии своего развития представлял из себя философскую систему, решительно и безусловно отвергающую индивидуалистический принцип, в дальнейшем своем развитии благодаря Дж. Ст. Миллю и Г. Спенсеру превратился в философское мировоззрение, определенно выдвигающее индивидуализм[342][12]. Особенно Г. Спенсер способствовал полному перерожде-

нию позитивизма в этом отношении. В свое время он выступил в защиту даже самого крайнего индивидуализма, несмотря на то что, отстаивая идею социального организма, он в то же время считает общество первичным, объективно-реальным и самостоятельным в отношении к составляющим его индивидуумам фактом[343][13]. Однако самым замечательным явлением в этом повороте позитивизма к индивидуализму надо признать те выводы относительно значения индивидуальных прав, к которым пришел в конце концов позитивизм. Он должен был признать, что индивидуальные права обусловлены самой природой человека, какой она, правда, становится, по его учению, в результате эволюционного процесса, а не является изначально и первично. Поэтому, с его точки зрения, общество и государство в видах собственного блага не должны посягать на них. Таким образом, в окончательных своих выводах позитивизм пришел к тождественным с идеализмом взглядам на индивидуальные права: тот и другой считают их неотъемлемыми и необходимо присущими человеку[344][14]. Только в обосновании и в понимании сущности этих прав идеализм и позитивизм расходятся. В то время как современный научный идеализм, отказавшись от метафизического их обоснования, утверждает их трансцендентально-нормативную сущность, позитивизм отстаивает их как результат эмпирически-функционального развития индивидуальности. Но при этой разнице исходных предпосылок тем важнее совпадение выводов, к которым приходит тот и другой; ведь с практической точки зрения эти последние имеют решающее значение.

Происшедшее сближение таких противоположных философских течений как идеализм и позитивизм на почве общего и солидарного стремления отстоять права личности может возбудить предположение, что этот вопрос вообще утерял свою принципиальную остроту и определенность. Может быть, в результате столкновения и борьбы первоначально непримиримых точек зрения получилось, как это иногда бывает, равнодушное отношение к защищаемым принципам у обеих сторон и их поверхностное примирение путем чисто эклектического разрешения вопроса? Но правильная постановка этого вопроса не допускает никакого компромиссного и эклектического разрешения его. Достаточно твердо и отчетливо помнить основные положения, которые противопоставлены в этом споре друг против друга и борются между собой, чтобы не сомневаться в невозможности примириться на каком-нибудь эклектическом решении. Ведь тут сталкиваются два прямо противоположных и взаимно друг друга исключающих утверждения. Одни утверждают, что личности в своей совокупности образуют общество; другие, напротив, что общество представляет собою ту среду, которая вырабатывает и создает личность. По своему формально-логическому смыслу эти два утверждения действительно несовместимы. Примирить их между собой совершенно невозможно. Поэтому, решая вопрос в плоскости формальной логики, приходится признать правильным только одно из этих утверждений, всякий раз отвергая противоположное ему. Так в прошлом и решался этот вопрос. А отсюда и полу-

чилось два взаимно друг друга исключающих решения. Но в таком случае надо придти к заключению, что ни одно из этих решений не было правильным само по себе, т.е. изолированно.

Правильное решение этого вопроса не в компромиссе между этими двумя утверждениями и не в признании одного из них и отрицании другого. Ведь для того, чтобы правильно решить поставленный вопрос, надо брать эти утверждения не как выражение известного формально-логического отношения, а как изображение того, что происходит в действительности. Тогда каждое из них и взаимоотношение между ними представляются совсем в другом свете. Именно в качестве изображения того, что происходит в действительности, каждое из этих утверждений, взятое отдельно и изолированно, не верно. Напротив, только оба вместе они соответствуют социальной и культурно-исторической действительности. Они противоречили бы друг другу только в том случае, если бы создание личности обществом и образование общества из личностей были событиями, возникающими и заканчивающимися в какой-нибудь определенный пункт времени. Но здесь мы имеем дело не с двумя единичными, хотя бы разновременными событиями, а с двумя процессами, происходящими одновременно. Притом эти процессы находятся в постоянном взаимодействии; они друг друга вызывают, подталкивают и дополняют. Таким образом, мы можем признать оба утверждения правильными, не впадая в противоречие по существу.

Но если мы будем брать каждое из этих утверждений не как изображение какого-то единовременно совершающегося события или статического состояния, а как констатирование существования известного процесса, то мы наряду с признанием их обоих правильными можем и отвергнуть их оба, как не выражающие вполне действительности. Ведь общество, несомненно, состоит из совокупности составляющих его лиц, но оно не исчерпывается механической суммой их, как думали в XVIII столетии. Оно потому и представляет из себя нечто самобытное и своеобразное, что в нем образуются еще добавочные и привходящие элементы, присущие только ему и нигде больше не встречающиеся. Эти элементы являются результатом взаимодействия лиц, составляющих общество; они состоят из известных социально-психических и нормативных явлений. Свое завершение они получают в том, что отношения между людьми в обществе оказываются урегулированными различными нормами. Поэтому и можно сказать, что общество представляет собою урегулированное нормами сожительство людей[345][15].

С другой стороны, так же точно не подлежит сомнению, что всякая личность вырастает из социальной среды и является продуктом общества. Но от общества личность приобретает общие и родовые черты, которые соответствуют известному уровню культуры и делают каждую личность из данной социальной среды похожей на другую личность из той же среды. В XVIII и в первую половину XIX столетия понятие личности определялось только этими общими или родовыми признаками. Поэтому когда социологами первой половины XIX столетия было выдвинуто положение, что личность есть продукт общества, то оно было принято так, как будто бы в нем была выражена вся истина. Но во вторую половину XIX столетия было обращено внимание на то, что понятие личности далеко не исчерпывается общими и родовыми признаками, характеризующими в одинаковой мере все личности, составляющие каждую данную группу. Напротив, теперь

основным признаком личности было признано то, что делает каждую личность безусловно своеобразной, индивидуальной и неповторяющейся особью[346][16]. Но эти черты своеобразия и оригинальности никогда не порождаются непосредственно социальной средой, а всегда творятся свободно каждой личностью из себя самой; часто они возникают даже вследствие того, что личность прямо противопоставляет себя социальной группе.

Чрезвычайная сложность и даже противоречивость взаимоотношений, устанавливающихся между личностью и обществом, обнаруживается при постановке не только исходного вопроса, когда приходится выяснять процесс происхождения и образования личности, но и вопроса заключительного, когда предстоит решить, кто из двух – личность или общество – должны служить другому и быть для него целью. В XVIII столетии, согласно с общим индивидуалистическим мировоззрением эпохи, считалось само собой понятным, что в совместном существовании людей только личность представляет из себя самоцель. В то время никто даже не замечал, что общество также обладает самобытной природой и что оно отнюдь не исчерпывается механическим соединением людей. Поэтому всем казалось не подлежащим сомнению, что общество является простым средством для личности и его задача всецело сводится к тому, чтобы служить ее интересам.

В противоположность этому в первую половину XIX столетия, когда ясно и отчетливо была осознана самостоятельная природа общества с ее стихийностью и самобытностью, самоцелью было провозглашено общество. По отношению к нему отдельные лица были признаны лишь подчиненными средствами. Впрочем, обнаружение истинной сущности общества, ранее не замечавшейся, оказалось в этом случае лишь теоретической предпосылкой для нового решения вопроса, самое же решение находилось в связи главным образом с практическими проблемами, выдвинутыми в эту эпоху. Ведь здесь был поставлен на очередь вопрос о цели, а проблема цели есть вообще проблема не теоретического, а практического разума; это проблема человеческой деятельности и культурного творчества. Действительно, общество могло быть признано самоцелью только в связи с полным переворотом в постановке практических задач. Если до XIX столетия все стремления были направлены по преимуществу на политическое устройство совместной жизни людей, то в первую половину этого столетия они сосредоточились на социальном ее устройстве. Высшее и наиболее полное выражение эти стремления получили в социалистических учениях. Последние в первый период своего развития настойчиво проводили взгляд, что личность может найти полное удовлетворение своих потребностей только в социальном целом. Сосредоточив ввиду этого все свое внимание на планомерной организации социального целого, ранние социалисты незаметно подчинили в своих теоретических построениях интересы личности интересам общественного коллектива и признали только последний самоцелью. Это и дает повод историкам политических учений сближать социалистические теории в том виде, как они были первоначально формулированы, с системами идей, порожденными прямой реакцией и стремившимися в начале XIX столетия оживить средневековое мировоззрение[347][17]. Во всяком случае, в первую половину XIX столетия безусловно воспреобладало столь характерное для античного и средневекового мировоззрения учение об обществе как о первичном элементе и самоцели, по отношению к которой личность представляет собою лишь средство.

Итак, мы снова стоим перед двумя противоположными и взаимно друг друга исключающими утверждениями. Одни говорят, что личность есть самоцель, а об-

щество средство, другие, напротив, утверждают, что самоцелью является общество, а личность средство. По своему формально-логическому смыслу эти два утверждения несовместимы друг с другом. Никакой компромисс и никакое примирение путем среднего эклектического решения невозможны между ними. Но в то же время мы не можем также, не погрешив против научной истины, принять одно из них и отвергнуть другое. Оценив их значение в сфере не формально-логических соотношений, а реального жизненного процесса, мы должны, напротив, признать истинными оба эти утверждения. Самоцелью является одинаково и личность, и общество.

Конечно, простое эмпирическое решение этого вопроса сводилось бы к тому, что в различные исторические эпохи в зависимости от культурных запросов то личность, то общество попеременно утверждает себя как самоцель[348][18]. Но решение, предполагающее увековечение розни и разобщения между личностью и обществом, не есть решение. Истинно научное и синтетическое решение требует конечного слияния личности и общества в одно гармоничное целое, при котором каждое из них, являясь самоцелью, взаимно друг друга дополняли бы, а не подавляли или упраздняли.

III

Наряду с более углубленной и разносторонней социально-научной и философ-ско-правовой разработкой вопроса о правах человека и гражданина конец XIX столетия принес с собой и научное выяснение чисто юридической стороны этого вопроса. Юридическая проблема прав человека и гражданина исследована во всей полноте впервые Г. Еллинеком в его труде «Система субъективных публичных прав». Г. Еллинеку мы обязаны тем, что для решения этого вопроса установлена и расчищена строго юридическая почва; благодаря этому он и мог выработать в точном смысле слова научную систему субъективных публичных прав и создать их юридико-догматическую классификацию. Громадной заслуги Г. Еллинека по отношению к разработке этого отдела юриспруденции не могут отрицать даже наиболее строгие его критики. Так, один из них признает, что «Г. Еллинек первый вскрыл значение проблемы субъективного права во всех областях публичного права и проследил эту проблему по всем разветвлениям его». Далее, указав на общий и принципиальный интерес исследования Г. Еллинека, тот же критик в заключение с особенным ударением отмечает, что «работа Г. Еллинека представляет собою отчет к концу столетия относительно того, что дало это столетие для науки публичного права»[349][1].

Свое исследование субъективных публичных прав Г. Еллинек считает нужным обосновать на соответствующих предмету его исследования методологиче-

ских предпосылках. Чтобы установить их, он выясняет, в чем заключается тот мир, с которым имеет дело юрист, а вместе с тем и каков путь к его научному познанию. По его словам, «мир юриста не есть тот мир, который составляет предмет теоретического познания; ему принадлежит исключительно мир действий, практической жизни, это мир вещей для нас, а не вещей самих по себе». Развивая эту мысль дальше, он утверждает, что «юриспруденция не желает и не может познавать существующее в природе и не стремится устанавливать естественные законы, которые действуют с непреоборимой силой, ее задача понять нормы, гипотетические правила, имеющие своим содержанием не необходимость, а долженствование и господствующие над практической жизнью действующего человека. Поэтому ее объект составляют не конкретные предметы, а абстрактные образования, понятия и правила, которые становятся вразумительными только тогда, когда известно поведение того мира, в котором поставлен человек; это мир человеческих интересов и страстей, которые должны быть вогнаны в известные пределы и приведены к гармонии». Наконец, желая еще более точно выразить свою мысль и устранить недоразумения, Г. Еллинек в заключение поясняет: «Объект юридических понятий составляют отнюдь не сущности, юридический мир – это мир чистых идей, отношение которого к миру реальных происшествий сходно с отношением мира эстетических ощущений к миру теоретического познания. Но это мир абстракций, а не фикций. В основании абстракций лежат реальные события в мире внешних и внутренних процессов, напротив, фикция утверждает вместо естественных обстоятельств измышленные и приравнивает последние к первым; одним словом, абстракция основывается на действительно происходящем, фикция – на выдуманном»[350][2].

Согласно с этим взглядом на мир юриста как на мир практической жизни и человеческих действий, в котором интересы людей должны быть разграничены и приведены к гармонии, Г. Еллинек и определяет понятие субъективного права. Так как человеческие действия вызываются и обусловливаются волей, а воля направляет эти действия на осуществление того или иного интереса, то он и выделяет в качестве двух основных моментов субъективного права волю и интерес. Решающим для него является также тот факт, что в существующей научной разработке проблем юриспруденции эти два элемента уже раньше были признаны основными. Воля в качестве основного элемента права была выдвинута Руссо и Гегелем вместе с их школами, а значение интереса для права было вскрыто сперва философом Краузе и его школой, учившими, что право имеет дело с известными благами, а затем Р. Иерингом, указавшим, как известно, уже прямо на интерес как на существенный элемент субъективного права. К этому надо присоединить регулировку и разграничение воль и интересов различных индивидуумов, которые производятся путем государственного признания и защиты. Таким образом, Г. Еллинек и получает свое определение понятия права. Оно гласит: «Субъективное право есть признанная и защищенная правовым порядком волевая мощь человека, направленная на какое-либо благо или интерес»[351][3].

Установив свое понятие субъективного права, Г. Еллинек считает нужным особенно настаивать на том, что воля и интерес одинаково участвуют в субъективном праве и неразрывно в нем соединены. При этом воля или волевая мощь являются, по его учению, формальным элементом субъективного права, а благо или интерес – его материальным элементом. На различных модификациях каж-

дого из этих двух элементов Г. Еллинек и основывает расчленение субъективного права на частное и публичное и отличие одного от другого. Так, если мы будем анализировать формальный элемент субъективного права, то мы увидим, что правовой порядок может занять различное положение по отношению к индивидуальной воле. Для уразумения природы субъективного права и его двух видов важны следующие два случая: правовой порядок или признает уже существующие проявления человеческой деятельности (по терминологии Г. Еллинека, «естественную свободу человека») и допускает их, или же он прибавляет к естественной способности человека действовать еще нечто. В первом случае правовой порядок устанавливает известное дозволение (dtirfen), во втором случае – соизволение или добавочную мощь (konnen). Обратное действие дозволенному будет действие запрещенное, обратное действие установленному юридическим порядком, как добавочная мощь, будет действие юридически ничтожное. Когда возникает вопрос о правовом признании той или иной разновидности первого разряда действий, правовой порядок может отказать ей в дозволении, напротив, какую-нибудь разновидность второго разряда действий правовой порядок может просто отнять, лишив ее правового характера. Притом дозволенное действие всегда имеет в виду отношение одного лица к другому; напротив, расширенная мощь или прибавочная возможность действовать есть результат отношения между индивидуумом и государством. В силу этих соображений Г. Еллинек и устанавливает формальный критерий, позволяющий отличать субъективно-частичное от субъективно-публичного права: первое представляет собою сферу дозволенного, второе – вновь создаваемой и добавочной правовой мощи. Таким образом, субъективное частное право слагается из дозволенных действий, в основании которых лежит естественная возможность проявления человеческой деятельности. В противоположность этому субъективное публичное право состоит из новых способностей действовать, создаваемых благодаря отношениям между государством и лицом. По мнению Г. Еллинека, установленный им формальный критерий для различения субъективного частного и субъективного публичного права очень резко отграничивает одно от другого. В противоположность этому, когда мы обращаемся к материальному элементу субъективного права, мы не находим столь же определенного критерия для распознавания субъективно-публичного права. В самой природе интереса этот критерий не может заключаться, так как содержание индивидуального права необходимо состоит всегда из индивидуального интереса. Скорее его надо искать в тех мотивах, которые побуждают правовой порядок к правовому признанию индивидуального интереса. Правда, и правовым признанием индивидуальный интерес санкционируется только тогда, когда этого требует общий интерес. Таким образом, все без исключения признанные правовым порядком индивидуальные интересы имеют какую-нибудь связь с общим интересом. Но степень этой связи бывает чрезвычайно различна. В частности, содержание публичного субъективного права составляет тот индивидуальный интерес, который получает правовое признание по преимуществу из соображений об общем интересе. Поэтому с своей материальной стороны субъективное публичное право отличается тем, что оно присвоено индивидууму вследствие его положения в государстве как члена государственной корпорации. Придя к такому выводу, Г. Еллинек откровенно сознается, что найденный им материальный признак субъективно-публичного права не всегда можно вполне точно и отчетливо установить. Но этот признак, по его мнению, приобретает свое значение для юридического определения понятий в связи с формальным признаком субъективного публичного права. Именно в сомнительных случаях, когда на основании формально-юридического момента нельзя придти к определенному решению,

это решение надо извлекать из комбинации формального и материального критерия.

Различие между публичным и частным субъективным правом Г. Еллинек вскрывает не только в самих конститутивных элементах субъективного права, но и в их функциях или проявлениях. Так, переходя к проявлению частного субъективного права, он говорит: «Волевая мощь, направленная на какой-нибудь интерес, есть всегда прямо или косвенно волевая мощь, направленная на других субъектов. Управомоченный проявляет себя в качестве такового тем, что он может распоряжаться своим интересом при сношениях с другими, то расширяя правовое достояние этих последних, то устанавливая содержание и границы их действий. В требовании и позволении выражается функция субъективного права, направленная на других. Поэтому, поскольку субъективное право заключается в отношениях личности к личности, внутреннее существо волевой мощи, признанной правом, состоит в возможности известного числа требований и позволений, причем число различных видов требований и позволений, по правилу, не может быть определено в своем содержании a priori. Конкретное действенное требование, проистекающее из субъективного права и предъявляемое к определенному лицу, есть притязание».

По учению Г. Еллинека, притязание всегда конкретно-действенно в противоположность абстрактно-потенциальному праву. Действенная роль притязаний, как наиболее существенных выражений частного субъективного права, создает дальнейшие отличительные признаки этого последнего. Г. Еллинек указывает на то, что правомочие частно-правового субъекта и выражается в правовой возможности предъявлять к другим притязания, а также во власти распоряжаться над самим правом и притязанием. Эта власть распоряжения представляет специфическое свойство частного субъективного права. Последнее по принципу отделимо от личности его носителя волею самого носителя. Ограничения власти распоряжения могут устанавливаться принудительным правом и соглашениями, но они никогда не проистекают из существа субъективного частного права. Г. Еллинек считает, что только это правомочие, составляющее ядро частного права, имеет правовое значение. Напротив, использование права, поскольку оно не имеет никакого отношения к другим, является безразличным в правовом отношении действием. Поэтому частное субъективное право всегда направлено на другие рядом стоящие личности. Возникновение и уничтожение новых частных прав не усиливает и не умаляет личности. Последняя не зависит от той массы правомочий, которою она обладает.

Дата добавления: 2015-12-01