Отдел третий. Государство 4 страница

Напротив, представители идеалистического направления приписывают волю, заключающуюся в государственной власти, самому государству. Так, по мнению Ад. Лассона, «государство следует понимать как существо, одаренное волею наподобие человека»; он утверждает, что «государство – это не народ, не страна, не власть, а отличное от всего этого существо, одаренное волей»[295][23]. Придерживаясь такого же взгляда на государство, Гербер считает, что «государственная власть есть волевая сила персонифицированного нравственного организма. Она не есть искусственное и механическое объединение многих единичных воль, а нравственная совокупная сила сознательного народа», иначе говоря, «государственная власть

есть общая воля народа как этического целого для целей государства, в средствах и формах государства»[296][24]. Эта теория государственной власти, как воли государства, получила наиболее полное развитие в трудах П. Лабанда и особенно Г. Еллинека. Г. Еллинек настаивал на волевом значении государственной власти во всех своих основных сочинениях, начиная с более ранних из них, как, например, «Учение о государственных соединениях» и «Закон и указ». В этом последнем сочинении он определяет государство как «объединенную полновластной волей господствующую организацию оседлого народа»[297][25]. Эта же идея проведена в качестве основного построения через все его «Общее учение о государстве». Здесь он утверждает, что «организация возможна лишь в силу общепризнанных положений о юридическом образовании единой воли, объединяющей множество в единое целое». По его мнению, «всякое состоящее из людей целевое единство нуждается в руководстве единою волею. Волю, имеющую попечение об общих целях союза, повелевающую и руководящую исполнением ее велений, представляет союзная власть»[298][26].

Чтобы правильно оценивать эти теории немецких государствоведов, надо не забывать, что они преследуют задачу дать чисто юридическое объяснение государственной власти. В них сознательно выделяется и рассматривается только правовая сторона государственной власти. Такое ограничение поставленной ими себе научной задачи предписывает и применение соответственного метода. Государствоведы, придерживающиеся этого направления, не идут и не могут идти дальше разработки исследуемого ими вопроса при помощи юридико-догматического метода, который они, однако, часто применяют не в чистом виде, а с теми или иными осложнениями и добавлениями. Поэтому вырабатываемое ими определение понятия государственной власти имеет по преимуществу формально-юридическое значение. А так как право регулирует внешние отношения между людьми, то формально-юридическое определение государственной власти по необходимости должно быть не только формальным, но и выдвигающим и подчеркивающим по преимуществу внешние проявления государственной власти. Оно не может касаться сущности государственной власти, т.е. того фактического отношения господства и подчинения, которое обусловлено, с одной стороны, социально-психическими и историко-политическими причинами, а с другой – идейным смыслом власти. Но зато оно объясняет чисто юридическую сторону властвования, и в этом его ценность. Рассматриваемая с внешней стороны власть, как мы уже сказали, есть способность повелевать и вынуждать исполнение своих повелений. Властвовать в государственном смысле значит повелевать безусловно и быть в состоянии принуждать к исполнению. Следовательно, анализируя деятельность государственной власти с формально-юридической точки зрения, мы можем разложить ее на ряд велений и исполнений этих велений. Но веления могут исходить только от воли и могут быть обращены только к сознательной воле, так как только ею они могут исполняться. Итак, с формально-юридической стороны власть заключается в отношении между волей, выражающейся в велениях государственной власти, и волями исполнителей этой власти, т.е. подданных и должностных лиц, состоящих на службе у государства. Тем не менее мы не имеем никакого основания приписывать государству личную волю, подобную воле отдельного че-

ловека. В этом отношении критика представителей реалистического направления в науке государственного права, настаивающих на том, что коллективное существо – государство – не может иметь воли, совершенно правильна. Но, с другой стороны, надо признать, что государство имеет безличную волю, так как деятельность его выражается в установлении общих правовых норм, содержащих в себе повеления, и в применении этих норм к конкретным случаям – в правительственных распоряжениях и судебных решениях. Иной воли, кроме воли, выражающейся в правовых нормах и в их применении, у государства нет.

В немецкой научной литературе по государственному праву изложенная выше волевая теория государственной власти отстаивается самыми видными представителями государственно-правовой науки и является наиболее распространенной. Но она далеко не признана бесспорной. Напротив, она в то же время подвергается жестоким нападкам. Конечно, большинство попыток опровергнуть эту теорию объясняется тем, что опровергающие ее не принимают той или иной из ее предпосылок, например, волевой теории права, с которой она связана, хотя и не неразрывно. Нас, однако, здесь более всего интересует то обстоятельство, что, несмотря на стремление опровергающих ее оставаться строго в сфере чисто юридических проблем, в действительности они часто покидают ту почву, на которой вопрос о государственной власти решается юридически, и неожиданно докапываются до самой сущности государственной власти. В этом отношении в высшей степени интересную, оригинальную и меткую критику этой теории дал Н. М. Коркунов. В своем курсе «Русского государственного права» он приходит к выводу, что «власть это только условное выражение для обозначения причины явления государственного властвования. Что такое власть, это можно вывести только путем выяснения общих свойств этих явлений, и наукой может быть принята только гипотеза, объясняющая все разнообразие явлений властвования. Волевая теория не удовлетворяет этому основному условию. Она не дает объяснения всех явлений государственного властвования, с некоторыми из них она находится в прямом противоречии, и потому она должна быть отвергнута»[299][1]. Ведь «не всякая воля властвует. Воля бывает бессильная, безвластная. Власть приходит к воле извне, придается ей чем-то другим, в самой воле не заключающимся. Воля стремится к власти, получает и теряет ее. Власть – не воля, а объект воли». «Таким образом, – заключает он, – понятие власти ни в чем не совпадает с понятием воли». Отвергнув волевую теорию власти, Н.М. Коркунов затем доказывает, что властвование не предполагает непременно властвующую волю. «Властвование предполагает сознание не со стороны властвующего, а только со стороны подвластного. Все, от чего человек сознает себя зависимым, властвует над ним, все равно, имеет ли это властвующее волю или не имеет ее, и даже независимо от того, существует ли это властвующее или нет. Для властвования требуется только сознание зависимости, а не реальности ее». Но в таком случае власть есть сила, обусловленная сознанием зависимости подвластного. «При таком понимании власти нет надобности олицетворять государство, наделять его волей. Если власть – сила, обусловленная сознанием зависимости подвластного, то государство может властвовать, не обладая ни волей, ни сознанием, лишь бы люди, его составляющие, сознавали себя зависимыми от него». Таким образом, Н.М. Коркунов видит

сущность властвования не в самой государственной власти, а в подданных и их подчинении этой власти[300][2].

Несмотря на кажущуюся проницательность и правильность как критики Н.М. Коркунова, направленной против волевой теории, так и его собственных взглядов на власть, они основаны на грубой методологической ошибке и потому по существу неверны[301][3]. Н.М. Коркунов, не отдавая себе в этом отчета, переносит спор в совсем другую плоскость. Немецкие юристы исследуют государственную власть и стремятся дать юридическое определение ее. Н.М. Коркунов же возбуждает вопрос о сущности властвования вообще. Не подлежит сомнению, что если поставить общий вопрос о сущности власти, то придется признать, что причина властвования заключается не столько в повелевающей воле, сколько в воле повинующейся или покоряющейся, т.е.в том, что Н.М. Коркунов, избегающий употребления термина «воля», называет сознанием или чувством зависимости. Но при такой постановке вопроса мы будем исследовать социально-психическое, а не государственно-правовое явление властвования [302][4].Критикуя теорию власти немецких юристов, Н.М. Коркунов докопался до этого чрезвычайно важного социально-психического явления; но он сделал непростительную методологическую ошибку, когда заменил юридическую конструкцию власти социально-психологическим понятием ее.

Коркунов – не единственный теоретик государственного права, который при исследовании вопроса о государственной власти направляет свое внимание на те элементы властвования, которые не имеют юридического характера. В этом отношении особенный интерес представляет небольшой этюд – «Авторитет и государственная власть» – профессора государственного права в Вюрцбургском университете Р. Пилоти. Он доказывает, что может произойти «отделение авторитета от государственной власти», так как «у обладателей власти может исчезнуть авторитет без всякого изменения в государственном строе и при полном сохранении формальной государственной власти. Это разделение может произойти настолько постепенно и незаметно, что оно может ускользнуть даже от самого внимательного наблюдателя, и возникшее зло обнаружится только тогда, когда предполагаемый авторитет власти при каком-нибудь неожиданном испытании своей силы окажется несуществующим»[303][5]. На целом ряде примеров Р. Пилоти показывает, что этот процесс может произойти одинаково в развитии как абсолютно монархического государства, так и конституционной монархии и республики. Так, в античном Риме при полном расцвете республики сенат обладал авторитетом, но не властью, которая принадлежала народу. Со времени Суллы сенат оказался обладателем государственной власти, но лишился авторитета; «он имел право приказывать, но его приказания не имели силы». Ему были противо-

поставлены авторитеты или заговорщиков и революционеров, как Катилина и Спартак, или новых повелителей, как Красе, Помпеи и Юлий Цезарь. Наконец, после возникновения принципата римский сенат утратил и авторитет, и власть, которые перешли к императорам. Но в правление неспособных императоров к сенату снова возвращалась тень былого авторитета. Так же точно в Средние века во Франкском королевстве майордомы, состоявшие при королях из Меровингов, сначала создали себе авторитет, а затем приобрели и власть, чем и положили основание новой династии Каролингов. Особенно замечателен аналогичный процесс, происшедший в магометанском мире, где калифы были постепенно отодвинуты эмирами. Первоначальные обладатели всей полноты власти, как духовной, так и светской, калифы превратились постепенно лишь в духовных глав магометанского мира, а вся светская власть перешла к эмирам, принявшим впоследствии титул султанов. Наконец, сравнительно недавние события в Японии показывают, что власть может подвергнуться также обратной эволюции и возвратиться к ее первоначальным носителям. Так, в течение более двух с половиной столетий, с 1603 по 1868 гг., японские императоры, носящие титул микадо, находились в плену у регентов-тайкунов, которые фактически управляли страной от их имени. Но в 1868 г. новому микадо, представителю царствующей династии, удалось освободиться из плена и, свергнув тайкунат, возвратить себе первоначальную власть. Одновременно установлением конституции микадо устранил возможность повторения таких захватов власти.

Далее Р. Пилоти показывает, что аналогичные явления передвижения власти с одного носителя на другого наблюдаются и в современных государствах – конституционных монархиях и республиках. Для этого он останавливается на некоторых событиях из истории Франции в XIX столетии, на конституционной истории С_Л-А. Соединенных Штатов и даже Германской империи. Наиболее бесспорно этот факт может быть установлен в конституционном развитии Англии. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить о книге Беджота, который в шестидесятые годы прошлого столетия вскрыл, что в верховенстве английского парламента произошло изменение, так как палата общин получила перевес над палатой лордов и короной, и о книге С. Лоу, который уже в начале XX столетия установил, что теперь в Англии решающее значение имеют кабинет министров и избиратели. Тем не менее нам кажется, что Р. Пилоти делает ошибку, когда чрезмерно сближает перемещение власти в современных конституционных государствах с перемещениями власти, происходившими в абсолютно-монархических государствах. Он не принимает при этом во внимание, что в современных государствах благодаря конституции законодательным путем устанавливается нормальное распределение функций между определенной совокупностью органов государственной власти. Поэтому в них вырабатывается нормальный тип государственной власти и ее носителя. Только внутри известной совокупности органов, остающейся постоянной, пока не изменяется конституция, тот или другой орган получает больший или меньший перевес. Несмотря на это, создаваемая современным правопорядком нормальная организация власти имеет, несомненно, принципиальное значение.

Надо признать, что в точном смысле слова государственная власть есть только нормальная государственная власть, обладающая в принципе всеми полномочиями, всей полнотою и авторитетом власти. А в таком случае нельзя противопоставлять государственной власти авторитет, так как авторитет есть лишь один из элементов государственной власти. Наряду с ним могут быть поставлены и другие элементы власти, как, например, фактическое господство или формальное выполнение функций власти. Они также могут конкретно отделиться от государ-

ственной власти, как это показывают исторические события в некоторых государствах. Следовательно, и их можно логически противопоставить государственной власти. Если Р. Пилоти так настойчиво проводит двучленное деление, противопоставляя власти именно авторитет, то это объясняется тем, что он в своих поисках правильного определения государственной власти наткнулся на власть как социально-психическое явление и был поражен своеобразием этого явления. Но в противоположность Н.М. Коркунову, который, открыв социально-психическую сторону властвования, поспешил отождествить ее вообще с государственной властью, Р. Пилоти только характеризует заинтересовавшее его явление, нисколько не считая, что он этим дает ответ на вопрос о государственной власти в его юридической постановке. Он прямо признает, что проведенное и доказанное им различие между властью и авторитетом не имеет никакого юридического значения. В начале своего этюда он говорит, что «авторитет как правовое понятие в действительности нельзя отличить от господства как правого понятия», а в конце приходит к заключению, что все его рассуждение «сосредоточивается в положении, что государственная власть и авторитет тождественны. Для формальной юриспруденции этим не много выиграно, но тем не менее надо признать, что в жизни государств этот факт играет громадную роль». В конце концов, однако, Пилоти возвращается к общепринятой в немецкой науке волевой теории власти и утверждает, что «господство есть только человеческая воля, примененная в государстве».

Пилоти не первый указал на то, что государственная власть не есть нечто постоянное, одинаковое и не подлежащее расщеплению. Аналогичные идеи уже можно встретить у немецкого государствоведа половины XIX столетия Цэпфлэ[304][6], но особенного внимания заслуживают некоторые замечания в книге английского политического деятеля и писателя Корневаля Льюиса «О влиянии авторитета в создании мнений», вышедшей в первом издании в 1849, а во втором – в 1875 году. Сюда же надо отнести и исследования об общественном мнении, а именно старый этюд Ф. Гольцендорфа «Общественное мнение» [305][7] и сравнительно недавно вышедшую книгу английского ученого Дайси «Об отношении между правом и общественным мнением в Англии в XIX столетии»[306][8]. Наконец, чрезвычайный интерес представляет специальное историческое исследование Тессена-Везерского «Понятие авторитета в основных стадиях его исторического развития»[307][9]. Насколько, однако, вопрос о государственной власти неудовлетворительно разработан в современной немецкой литературе государственного права, несмотря на массу написанного по поводу него, можно судить хотя бы по тому, что единственное более крупное прибавление, которое Еллинек считал нужным сделать во втором издании своего «Общего учения о государстве», посвящено «исследованию о юридической власти»[308][10]. В этом прибавлении Еллинек упоминает о «социальной власти» и говорит о «власти правовой», но он недостаточно точно их определяет и не дает вполне отчетливого разграничения их; главное же, он не связывает этого

расчленения понятия власти с устанавливаемым им далее расчленением того же понятия на власть «господствующую» и «негосподствующую» (с. 311 и сл.). Исследования Н.М. Коркунова, Р. Пилоти и отчасти Г. Еллинека о сущности государственной власти должны привести к заключению, что даже в курсах государственного права нельзя ограничиваться лишь формально-юридическим определением государственной власти. Для государства имеют значение все стороны власти и все составные элементы ее, и потому исследование должно быть направлено на проблему власти в целом. Когда мы вдумаемся в эту проблему, нас прежде всего поражает необыкновенная сложность, многообразие и многосторонность тех явлений, которые мы называем властью. В этих явлениях переплетаются и постоянные, так сказать, стихийные элементы человеческой психики, и те наслоения, которые создаются социальным и историко-поли-тическим развитием, и, наконец, то, что выражается в правовой деятельности государства. Если мы не будем стремиться строго различать и разграничивать все эти элементы, мы никогда не поймем, в чем заключается власть. Короче говоря, чтобы уяснить себе и решить проблему власти, мы должны расчленить явления, входящие в нее, на составные части. Для этого мы должны строго отличать социально-психические элементы в том процессе, который приводит к подчинению одного человека другим и к признанию одного властвующим, а другого подчиненным, от того, что сложилось благодаря историко-политическим условиям, т.е. благодаря долгому процессу исторического развития, приведшего к созданию современного государства, и, наконец, от того, что составляет формально-юридическую сторону власти и что гарантируется современным государственно-правовым порядком.

IV

В социально-психологическом смысле власть зарождается там, где при отношении двух или нескольких лиц одно лицо благодаря своему духовному, а иногда телесному превосходству, благодаря качествам своего характера и своей энергии занимает руководящее и господствующее положение, а другое лицо, становясь в зависимое положение, следует за ним. Такова власть, например, в товарищеской или семейной среде; такова же власть вожаков кружков, руководителей союзов, профессиональных организаций; такова же власть лидеров в политических партиях. Но вместе с простым ростом количества людей, среди которых появляется власть такого типа, изменяется и самый характер – качество этого социально-психического отношения. Когда скопляются большие массы людей, происходит как бы сгущение и накопление социально-психологической атмосферы. Как при сгущении облаков образуется атмосферное электричество и разражается гроза, так при накоплении людей рождаются новые социально-психические явления руководства и подчинения. С одной стороны, силы единичного человека – руководителя, вожака приобретают особую интенсивность и напряжение, с другой – склонность к повиновению еще больше усиливается у раз подчинившихся людей, и массы следуют за своими вожаками. При накоплении больших масс людей возникает чрезвычайно характерное явление, которое наш известный социолог Н.К. Михайловский назвал «героями и толпой». Французский социолог Тард видел разгадку этого явления в законах подражания. Это явление почти загадочно, – почему толпа выносит известных лиц на пьедестал, почему она окружает их почти божескими почестями, почему она преклоняется перед ними, слепо следует за их желаниями и исполняет их приказания, – часто остается неразгадан-

ным. Не всегда герой для толпы есть герой в действительности, не всегда это выдающийся человек, сильная индивидуальность, энергичная личность, не всегда это честный, благородный человек.

Укажем на два факта, могущие служить особенно ярким примером того, как героями иногда становятся лица, обладающие менее всего качествами героев. Так, в январе 1905 г. в Петрограде рабочие массы совершенно неожиданно выдвинули в качестве героя священника Георгия Гапона. Но события показали, что личные свойства этого человека совсем не соответствовали той роли, которую предоставила ему толпа и на которую его выдвинул исторический момент. Это была скорее презренная, жалкая и ничтожная, чем героическая личность. Но тем не менее эта личность сыграла трагическую роль; из-за нее погибли сотни людей, и сама она погибла, притом не геройской, а жалкой и ничтожной смертью. Совершенно так же весною 1907 г. на юге Франции возникло движение виноделов, колоссальное по своим размерам и по количеству людей, которое было им охвачено. Целые провинции жили одной мыслью, имели одно стремление, формулировали одни и те же требования, и это движение выдвинуло своего героя – крестьянина Марселена Альбера. Альбер так же, как и наш Гапон, на один момент занял совершенно исключительное положение – он пользовался почти царской властью и распоряжался, как неограниченный монарх. Все его распоряжения исполнялись беспрекословно. Но стоило этому человеку в одном незначительном случае показаться смешным, и он немедленно был развенчан. Желая устранить некоторые недоразумения, он поехал в Париж, добился свидания с председателем совета министров Клемансо, и так как у него не хватило денег на обратный путь, взял у Клемансо взаймы 100 франков. Эта совершенно ничтожная подробность показалась смешной и сразу развенчала этого человека; в глазах толпы он из героя превратился в самую обыденную личность. Так же внезапно, как он был вознесен на пьедестал, все вдруг перестали перед ним преклоняться. Конечно, эти события имеют несколько односторонний характер: в том и в другом случае толпа выдвигала не героев, а случайных лиц, которые почему-либо на один момент становились выразителями ее стремлений. Но история знает и такие примеры, когда массы выдвигали действительных героев и выдающихся личностей. Тогда эти герои становились спасителями отечества, основателями новых государств и преобразователями их. Они не только приобретали власть на время, но и упрочивали ее за собой, они становились королями и императорами и основывали новые династии. Таковы были Помпеи, Цезарь и Август в Риме, таков был Наполеон I во Франции, таковы же были Минин, Пожарский и Богдан Хмельницкий у нас в России.

Там, где между людьми возникают длительные отношения господства и влияния, с одной стороны, и подчинения и зависимости, с другой, —там в этих отношениях рождается нечто новое. Личные отношения влияния и зависимости как бы превращаются в нечто независимо от данных лиц существующее, они как бы объективируются. Получается отношение господства и подчинения во имя каких-нибудь высших начал. Господство и подчинение освящаются или социально-экономическим строем, или религией, или правом. Они перестают зависеть от индивидуальных свойств господствующих и подчиненных. Традиция и привычка заменяют личные достоинства и преимущества лиц, приобретших господствующее положение. Создаются, наконец, такие условия, при которых известное лицо приобретает господствующее влияние в зависимости от того места или социального положения, которое он занимает в жизни. Карлейль в своем замечательном философском романе «Sartor Resartus» останавливается на этих явлениях. Герой его, Тейфельсдрек, рассматривает все общественные отношения с точки зре-

ния костюма и при этом обнаруживает всю нелепость известных общественных положений. Он рисует картину, как человек в черном и человек в красном, то есть английский судья и английский палач, тащат на виселицу человека в синем, и этот человек беспрекословно подчиняется. Именно этот пример судьи и палача особенно рельефно рисует те формы зависимости и подчинения, которые создаются уже известными объективными условиями помимо непосредственного психического влияния одного человека на другого. Сведя эти объективные условия к одной разнице в костюме, Карлейль, несомненно, чрезмерно упростил их, но этим путем он особенно выдвинул их формальный и объективный характер. Сами по себе судья и палач как личности часто бывают людьми, не заслуживающими уважения, но они распоряжаются жизнью человека, а окружающие эшафот солдаты являются слепыми исполнителями их распоряжений, хотя, может быть, в душе презирают и проклинают и казнь, и ее руководителей.

В отношениях господства и подчинения как социально-психического явления есть, в конце концов, какая-то загадка, нечто таинственное и как бы мистическое. Каким образом воля одного человека подчиняет другую человеческую волю – очень трудно объяснить. Эти явления кроются в самых глубоких и сокровенных свойствах человеческого духа. Вопросы эти далеко еще не полно исследованы социологией[309][11]. Сами эти научные дисциплины еще не достигли той высоты развития, при которой они могли бы дать ответы на эти вопросы. Но многое в этих явлениях навсегда останется неразгаданным и необъяснимым. Как сущность тяготения до сих пор остается непонятной, так и сущность влияния одной воли на другую навсегда останется загадкой. Здесь науке приходится наталкиваться на те первичные силы и элементы, которые не подлежат дальнейшему разложению, сравнению и разъяснению. Область первичного, необъяснимого и неразгаданного гораздо шире, чем обыкновенно предполагается. Мы упираемся в нее не только в одном определенном пункте, когда исследуем конечные вопросы мироздания, а во всяком пункте, как только желаем проникнуть за известные пределы, доступные научному познанию.

Но социально-психические явления, и в том числе формы психического подчинения и господства, свойственны всем вообще людям. Они происходят вне зависимости от места и времени и даже совершенно не нуждаются в конкретных определениях относительно времени и места. Везде и всегда, где есть люди и отношения между ними, эти явления возникают. Единственные обстоятельства, от которых они зависят, это количество людей и естественные различия между ними. Но именно потому, что эти отношения наиболее общи и постоянны для всякого человеческого общения, они не характерны для государства и для существа государственной власти. Как элемент, присущий не государству как таковому, а вообще всякой социальной среде, эти отношения подвергаются исследованию не со стороны государствоведов, а со стороны социологов. Сюда относятся глубокомысленные исследования Тарда «О законах подражания», сюда же надо отнести и исследования о массовых явлениях и о законах толпы Михайловского, Тарда, Сигеле, Лебона и Бугле. Но особенно важное значение имеет работа немецкого социолога Г. Зиммеля «О господстве и подчинении», которая составила теперь главу его книги «Социология»[310][12].

Не подлежит сомнению, что социально-психические явления господства и подчинения составляют общее основание всякого властвования[311][13]. Но исследователи государственной власти должны иметь в виду не вообще господство и зависимость, а частный случай его – государственное господство. Последнее существует только в конкретных государствах, а все конкретные государства прошли известное историческое развитие и обладают определенной социальной структурой. Естественно искать в этом развитии и в созданной им социальной организации объяснения существа государственной власти. Итак, будем судить о государственной власти по тому, как она проявлялась в историческом развитии государств; тогда мы, конечно, поспешим отождествить ее с тем признаком, который больше всего бросается в глаза, а именно с силой и тем страхом, который она внушает. Существует мнение, по которому в основании властвования лежит фактическое обладание силой, например, вооруженными силами страны или источниками богатства и экономического могущества. Из истории можно привести массу фактов, свидетельствующих о том, что между властью и силой нет разницы. Доказательством того, что власть теснейшим образом связана с силой, служат и те термины, которыми власть обозначается в современных европейских языках. Все они имеют двойное значение. Как французское слово «pouvoir», так и английское «power» и немецкие термины «Macht» и «Gewalt» означают одновременно и силу, и власть. К отождествлению власти с силой или с фактическим господством склоняются, как мы видели, и некоторые юристы, например, Аффольтер, Зейдель и В.В. Ивановский.

Действительно, приходится констатировать, что происхождение власти из простого превосходства силы и насилия в большинстве случаев не подлежит сомнению. Чаще всего власть возникала благодаря войнам и завоеваниям, благодаря победам одного народа над другим и покорению побежденных. Известный социолог и исследователь австрийского государственного права Л. Гумплович утверждает даже, что «никогда и нигде государства не возникали иначе, как в силу покорения чуждых племен со стороны одного или нескольких соединившихся и объединившихся племен»[312][14]. Но это мнение надо признать утрировкой, так как античные государства-города развились из первобытных общин, а швейцарские республики только отражали завоевателей, сами же завоеваниями не занимались. Однако крупные политические организации, несомненно, возникли из насилия завоевателей. Не говоря уже о восточных завоевателях, достаточно вспомнить о завоеваниях Александра Македонского, которые привели к основанию целого ряда государств, о покорении Римом всех окружавших его народов и о создании им всемирной империи и, наконец, о великом переселении народов, которое заключалось в вытеснении и покорении одних народов другими, что привело к возникновению целого ряда государств.

Дата добавления: 2015-12-01