Масуд Хан. Чувство обделенности и истерия.

В человеческих культурах истерики всегда носили и носят маску, в которой запечатлены и явная мораль и скрытые сексуальные устремления этики данного времени. Поэтому, если истеричных людей временами идентифицировали как ведьм и сжигали, то их же и объявляли святыми и прославляли. Только к концу XIX в. Шарко установил статус затруднительного положения истерика как специфический клинический синдром, достойный внимания. Но даже и при Шарко понимание истерической проблематики мало продвинулось дальше помещения на престижную психиатрическую выставку. Определить природу и характер истерического недуга досталось на долю гения Фрейда. И Фрейд пришел к своим озарениям через уважение к «сопротивлению» истерика быть узнанным и к его отказу и нежеланию сотрудничать при собственном лечении. Фрейд (F reud, 1895d) утверждал, что незнание истерического пациента, это, фактически, нежелание знать, и заключал, что это «нежелание может быть в большей или меньшей степени сознательным». Хорошо известно, что Фрейд сперва приписал это незнание эпизодам настоящего сексуального совращения в детстве, а позднее исправил его на фантазии о совращении, которые были вытеснены, и которые пациент теперь выражает на соматическом языке, но отказывается от их психического осознания.

На протяжении истории причудливая сексуальность истериков подвергалась осуждению как характерная черта их личности. Подход Фрейда к истерикам отличался тем, что при определении этиологии истерических симптомов он выделял выдающуюся и почти исключительную роль детской сексуальности. Это меняло весь подход к истерической проблематике. Истерик больше не заслуживал плохого отношения как психопатический лжец или развращенно чувственная особа, но представал как человек, пытающийся справиться с переживаниями раннего детства, которые далеко выходили за пределы возможностей формирующейся личности и мало встречали понимания среди тех, кто заботился о ребенке.

И более чем через семьдесят лет после первых работ Фрейда по истерии психоаналитические исследования мало добавили к нашему дальнейшему пониманию истерика. Вместо этого, клиническое состояние истерика стали путать с более тяжелыми расстройствами личности. В этой работе я хочу показать, что истерик в раннем детстве отвечает на недостаточно хорошее материнство и уход преждевременным сексуальным развитием. Он не имеет адекватного фазе развития окружения, которое должно бы понимать и поддерживать, в связи с чем у него возникают примитивные (первичные) тревоги и аффекты, угрожающие связности появляющегося Эго, и с этим всем он справляется, усиливая и эксплуатируя сексуальный аппарат своего телесного Эго. Следовательно, с самого начала устанавливается диссоциация между сексуальным переживанием и творческим использованием способностей Эго. Эта диссоциация и специфическая техника, применяемая, чтобы справиться с возбуждением и тревогой, как раз и придают личности истерика во взрослой жизни тот особый и неестественный сексуальный характер - как его поведению, так и симптомам. Во взрослой жизни истерик справляется с тревогой путем сексуализации; в объектных отношениях он использует сексуальный аппарат телесного Эго вместо эмоциональных отношений и Эго-функционирования. Как промискуитетность, так и затруднения в сексуальном опыте истерика являются результатом именно этого. Истерик пытается достигнуть через использование сексуального аппарата того, что в иных случаях личность достигает через Эго-функционирование. Это объясняет, почему истерик страстно желает сексуальных переживаний, и в то же время неспособен ни поддерживать отношения любви сам, ни получать что-либо от них. Следовательно, в своем самовосприятии истерики живут в психическом состоянии вечной обделенности. Они убеждены, что им или что-то не дали, или что их желания не понимают такими, какие они есть. То, что в детстве было неспособностью возникающего Эго, которому не удалось получить адекватной сферы действия от тех, кто заботился о ребенке, во взрослой жизни проецируется и переживается как отказ других понять их желания (во многом сексуальные) и удовлетворить их. Любой истерик, мужчина или женщина, свято верит, что удовлетворение сексуальных желаний и надежд вылечило бы его болезнь. Они приписывают свою неспособность достичь этого удовлетворения тому, что все их партнеры совершенно не принимали и не любили их.

Если верна гипотеза, что истерик в период раннего психосексуального развития заменил сексуальной эксплуатацией телесного Эго развитие Эго-функционирования, то можно понять, почему истерик не только фундаментально амбивалентен и враждебен по отношению к своим собственным врожденным Эго-способностям, но и злобно враждебен и завистлив к любому Эго-функционированию любимого объекта во взрослой жизни. Обещание Эго-потенциала истерика составляет большую часть его обаяния как личности, и как пациента, и в социуме. Но этот Эго-потенциал истерика постоянно саботируется, бессознательно, сексуальным решением. Поэтому истерик в корне противостоит полезным качествам собственного Эго.

Истерия, по сути, заболевание, которое приобретает свой характер и форму в пубертате, в подростковом возрасте. Это подтверждает мою гипотезу, потому что в пубертате борьба между сексуальностью и Эго-функционированием приобретает новый, решительный характер противостояния. И выбор истерика, предопределенный детским опытом, неизбежно будет в пользу сексуального решения. Отсюда идут вторгающиеся вездесущие инфантильные догенитальные и генитальные сексуальные фантазии и их смещение на Эго-функционирование в формировании идентичности истерика. По этой причине истерик ищет, всемогущественно, решения новых жизненных задач в сексуальных мечтах и в соучастии со взрослыми людьми, и заклинает их обойти необходимое и требуемое Эго-функционирование. Сверхзависимость истерика от взрослого любимого объекта – это техника, помогающая обойти личное Эго-функционирование и жить с помощью сексуального решения. И даже когда истерик находит с кем-то сексуальное решение, оно никогда долго не работает. Неизбежно, в силу внутренней скрытой логики, все кончается чувством обделенности и жалобами. Почему?

Ответ на этот вопрос тройственный. Из собственного клинического опыта я вынес впечатление, что истерик не открывает генитальную сексуальность в пубертате как новый и неизвестный потенциал взрослеющего телесного Эго. В детском психосексуальном развитии истериков был рывок к преждевременной «генитальной» сексуальности как способу справиться с незрелостью Эго. Эта «генитальная» сексуальность неизбежно была перегружена догенитальными побуждениями и фантазиями. Следовательно, появляющаяся в пубертате генитальная сексуальность не удивляет и не обогащает личность истерика новым опытом, но оживляет все более ранние догенитальные системы фантазий, которые теперь вступают в острый конфликт с моральными нормами и ценностями, которые личность впитала на жизненном пути. В этом конфликтном внутреннем климате истерик воспринимает себя как «жертву» инстинктивных сил и моральных предрассудков, которые, как он считает, не им созданы и не его дело. Единственным подходящим решением представляется отыгрывание. Но из-за диссоциации между сексуальной фантазией и Эго-функционированием истерик остается пассивным и ждет, надеется на кого-то, кто поможет ему отыграть свой причудливый сплав догенитальной и генитальной сексуальности. При лечении перверзных, я был поражен фактом, что часто их соучастницами («жертвами») были истерические женщины. Истерик нуждается в открытой сексуальной фасилитации, так сказать, «помощи», чтобы отыграть свои латентные и вытесненные сексуальные фантазии. Поэтому истерики всегда чувствуют себя невиновными ни в чем, что актуализируется в качестве сексуального опыта в их жизни. Они чувствуют, что не они, а с ними что-то делают, грешат против них, а не они грешат. Более того, сознательно и открыто истерик редко ищет объект для явного сексуального опыта. Сексуальная страсть и намерение выражаются более как поддразнивание и провокация, чем как осознаваемая ими потребность. Требования сексуального удовлетворения часто выдвигаются, когда объектные отношения уже скисли, и любимый объект начал отчаиваться найти эмоциональную взаимность с истериком. В конце отношений истерик открывает, самым печальным и ироническим образом, истинную потребность, которую он отрицал вначале. То, чего истерик ищет через сексуальное решение, это, по сути, - облегчения, встречной помощи своему неадекватному Эго-функционированию. Именно эта фундаментальная диссоциация между телесным Эго и Эго-функционированием создает другую неприятную предрасположенность у истерика. Успех сексуального решения бессознательно означает кастрацию способностей Эго. Сексуальная капитуляция перед объектом влечет за собой угрозу аннигиляции Эго. Отсюда базисный отказ истерика от искомого и желанного объекта.

Здесь мы подходим ко второму фактору, который препятствует успеху сексуального решения со внешним объектом. Во всех объектных отношениях между истериком и другими есть базовое непризнавание, meconnaissance. Объект читает жесты истерика как выражения сексуальных желаний, в то время как они, по сути, символический язык тела, выражающий первичные потребности в заботе и защите. Поэтому сексуальные переживания истериков часто состоят в предательстве доверия и грубой эксплуатации их сексуального телесного потенциала. Пациентка, в конце горячей любовной связи с очень богатым мужчиной, так выразила свою обделенность: «Я хотела быть любимой, а получила, - что меня превратили в шлюху.» Это неверие в удовлетворяющий взрослый объект обусловлено у истерика характером его раннего детского опыта. Их телесные потребности как-то встречают, но Эго-потребности не получают признания и необходимой помощи. Более того, истерики проецируют во взрослые объекты в новой жизненной ситуации свое собственное предательство Эго-процесса, через преждевременное сексуальное развитие. Суть обделенности и недовольства истерика, в этом контексте, что новый объект любви тоже не различает Ид-желания и Эго-потребности в нем.

Это приводит меня к третьей причине того, почему сексуальное решение истерику не удается. Уникальный вклад Фрейда в эпистемологию человеческого опыта - это установленный им факт, что истерические симптомы – это сообщение, и что этот способ коммуникации обладает собственной, особой грамматикой в психическом функционировании человека. Фрейд расшифровал, как истерические симптомы сообщают вытесненные и бессознательные системы желаний, во многом принадлежащие инфантильной сексуальности. Винникотт добавил к этой гипотезе другое измерение, когда провел различие между бессознательными (Ид) системами желаний и бессознательными (Эго) системами потребностей. Он утверждает, что с системами желаний могут иметь дело внутрипсихические процессы, тогда как для систем потребностей нужны настоящая внешняя встреча и поддержка от заботящегося окружения, чтобы у ребенка возникли способности Эго, и он постепенно, в должное время смог бы сам управляться со своими потребностями. Пытаясь понять природу аффективного и психического функционирования делинквентных (с отклоняющимся поведением) детей, Винникотт (Winnikott, 1956) ввел понятие «антисоциальная тенденция».

Говоря коротко, гипотеза Винникотта состоит в том, что антисоциальную тенденцию можно обнаружить при любых нарушениях личности. Наличие антисоциальной тенденции указывает, что в раннем детстве человека «были настоящие лишения»: хорошие переживания в жизни ребенка тогда прервались или прекратились на долгое время, в течение которого ребенок не мог сохранить воспоминание о том, что было хорошего и позитивного. В дальнейшей жизни человек отыгрывает эти травматичные переживания через антисоциальную тенденцию. Для антисоциальной тенденции характерно, что «в ней есть элемент, который вынуждает окружение быть важным». Более того, антисоциальная тенденция подразумевает «надежду» и репрезентирует «тенденцию к самоисцелению».

Я нахожу Винникоттовское понятие антисоциальной тенденции очень ценным для понимания истерической предрасположенности. Мне кажется, что истерик выражает антисоциальную тенденцию исключительно посредством сексуальных переживаний. В процессе развития истерик справляется с тем, что Винникотт называет неудачей матери «обслужить потребности Эго», через преждевременное сексуальное развитие. Это делает взрослую сексуальность истерика не столько средством удовлетворения и поддержки инстинктов, сколько идиомой для сообщения о депривации (лишении), и техникой выражения надежды, что объект исцелит диссоциацию, сумев прочесть потребности Эго, которые бессознательно выражены через открытую сексуальную уступчивость и инстинктивный поиск. Истерик замечательно одарен для нахождения подходящих объектов, только для того, чтобы у них возникало чувство неудачи и опускались руки. «Обещание» истерической личности несет в себе более надежду, чем волю или способность.

И наконец, я бы вернулся к первоначальной гипотезе Фрейда о роли настоящей травмы (соблазнения) в этиологии истерии. В этиологии истерии есть настоящая травма, но не сексуальной природы. Она относится более к неудаче матери обслужить Эго-потребности ребенка. «Самоисцеление» этой травмы у ребенка через преждевременную сексуальную эксплуатацию переживаний телесного Эго устанавливает истерическую базисную модель для всех будущих ситуаций стресса и конфликта. Оно также обусловливает его использование объектов и собственных способностей Эго, и отвечает за факт, что истерик – такой многообещающий и не поддающийся воздействию пациент. Аналитическая терапия работает через предоставляемые ею высоко специализированные объектные отношения. Именно в этой области отношений с объектом истерик перенес свои самые ранние травмы и научился быть недоверчивым. Следовательно истерик чрезмерно сексуализирует перенос, то есть, пытается принудить аналитический процесс к сексуальному решению. То, что похоже на острую непереносимость для истерика сексуальной фрустрации, это, фактически, его базовое недоверие, что внешний объект будет встречать его Эго-потребности. Как в жизни, так и в переносе истерик устанавливает особую психическую реальность – обделенность – через которую он или она может иметь отношения без взаимности и общение (коммуникацию) без риска быть узнанным и получить помощь.

Если истерик становится инициатором аналитического терапевтического процесса, он же и толкает его к окончанию. В прошедшее десятилетие многие аналитики высказывали сомнение в анализируемости истерика. Зетцель (Zetzel, 1968) подводит уместный итог современному статусу истерика в аналитической психотерапии, когда она утверждает, что у истериков «может развиться сильный, высоко сексуализированный невроз переноса без всяких признаков стабильной аналитической ситуации. Никто из них, кажется, не продвигается по-настоящему к аналитическому решению своих нынешних проблем». Я считаю, что причина этого – наше неверное понимание способа коммуникации истерика. Истерик общается с собой и с другими через формирование симптомов. Способность истерика создавать, проявлять и эксплуатировать симптомы заслоняет его базисную неспособность использовать как психическое разумное функционирование, так и чувства, для отношений с самим собой и с объектом. Анна Фрейд (A.Freud, 1952) постулировала, что при перверзии главный ужас – эмоционально сдаться на милость объекта. При истерии – главный ужас – психически сдаться на милость объекта. Пассивность и внушаемость истерика ведет нас в неверном направлении при клинической оценке его негативности к психическому функционированию. Чувство обделенности и недовольства истерика защищает его от помощи в том, чтобы увидеть в лицо эту неспособность. Истерик вынуждает окружение воздействовать на него, или действовать для него, но не становится доступен для взаимности психического диалога, разделенного переживания.

Если, как я думаю, действительно верно, что истерик в процессе развития в детстве заменил преждевременным сексуальным развитием свою Эго-интеграцию, то тогда возможно постулировать, что ужас психической капитуляции для истерика влечет открытие, что в нем мало истинно творческого психического функционирования или чувствования. Это пробел образует главную предрасположенность истерика и является главной помехой позитивному использованию аналитического процесса для самопознания и индивидуализации. Истерия – не столько заболевание, сколько способ оставаться пустым, сохранять отсутствие самого себя, с симптомами в виде замены, прикрывающей это отсутствие.

Возникает вопрос: Что в ранних отношениях мать – дитя вызывало необходимость в этой потребности в пустоте и этот ужас психической капитуляции у истерика? Или по-другому: Почему внутренняя жизнь истерика становится кладбищем из отказов? Я приведу отрывок из текущего анализа молодой замужней женщины, чтобы пролить свет на природу нарушений мать-дитя, которые лежат в основе отказа истерика от объектных отношений в пользу чрезмерной сексуализации на уровне частично-объектного удовлетворения.

После года очень продуктивного анализа, который помог этой пациентке понять большую часть ее трудностей, связанных и с сексуальной фригидностью, и с интеллектуальной заторможенностью, неожиданно весь клинический процесс остановился намертво. Шесть недель она была даже неспособна говорить в аналитической ситуации. Наряду с этим в ее супружеской жизни вернулся симптом фригидности, и она даже не могла открыть книгу, чтобы читать. Инерция переполняла все ее поведение в анализе и вне анализа. Первым стало ясно, что она перешла от перевозбужденной идеализации аналитика к пассивному опорочиванию. Я стал таким же бесполезным, как и все другие, кто был в ее жизни до меня. Она также стала неспособна есть что-либо. Все это привело меня к интерпретации, что сейчас произошел регресс к очень архаичному оральному способу желать меня, где моя функция как человека, предоставляющего понимания и озарения, воспринимается как угроза всему ее существованию. Это мало подействовало на нее, и она продолжала наказывать меня, все более обиженно молча на сессиях. В конце концов, на одной сессии она задремала и вздрогнула от гипногогического образа. Это было не сновидение. К ней пришел образ, что она сосет мой фаллос. Но как только она осознала это, она также ощутила, что всего меня как целого человека здесь нет. Был только фаллос. Из этого я смог сделать интерпретацию, что регрессивная частично-объектная сексуальная инкорпорация меня путем фелляции была ее способом поддержать себя, в то время как она отвергала меня как угрожающую личность. С этого момента она смогла живо вспомнить, как с самого раннего детства она осознавала потакающую заботу матери о ней, особенно в том, что касалось еды, но и остро осознавала определенные настроения матери, от которых она чувствовала необходимость защищаться.

Из этого материала (в сложности которого не могу здесь входить), можно сделать вывод, что в детстве истерика есть преждевременное осознание субъективных настроений матери, которые вторгаются, как другой человек, в материнское функционирование по заботе о ребенке. Ребенок в этих обстоятельствах регрессивно сексуализирует частично-объектные отношения (удовлетворение от груди или ее замены), чтобы отвергнуть такое вторжение эмоциональности и интимности материнского настроения, с которым зарождающиеся Эго-способности ребенка справиться не могут. Именно этим угрожает взаимность, и с этой угрозой истерик всю жизнь сражается, ища возбуждающий объект и отвергая его через самый акт удовлетворения. Отсюда вытекает мое заявление, что внутренний мир истерика – кладбище из отказов. Более того, как подчеркивал сам Фрейд, истерик помнит par excellence (преимущественно) через повторения. Из раннего детства истерик выносит во многом соматические воспоминания о материнской заботе, которые не поддаются психической переработке и вербализации. Отсюда исходит требование истерика в клинической ситуации – чувственное удовлетворение. Поскольку это требование не может быть удовлетворено, его склонности отыгрываются. Этот уклон чувств истерика к вспоминанию путем повторения и ведет аналитический процесс к окончанию. Сфера действия Эго, которую предоставляет материнская забота об Ид-потребностях младенца и маленького ребенка, в случае истерика становится чрезмерной, ибо в нее вторгается нуждаемость самой матери, поэтому Ид- удовлетворения, которые несет материнская забота, становятся идеализированными как безопасное переживание, где есть начало и конец. И напротив, Эго-потребности ребенка становятся скрытыми или выражаются только через Ид-желания. Это устанавливает в субъективном восприятии истерика вечную путаницу между истинными желаниями Ид и потребностями Эго. Во взрослой жизни, и в особенности в аналитической ситуации, то, что начинается как требование к объектным отношениям через понимание себя, очень скоро изменяется на путаные шумные требования Ид-удовлетворения. В этом контексте интерпретативная функция аналитика воспринимается истериком как фаллическая атака или соблазнение. Следовательно, истерик должен отказаться от целостных отношений и вернуться к безопасности той пустоты, которая отрицает и самость и объект.

Новости

Дата добавления: 2015-12-01