Жанровый аспект в повести Н.В. Гоголя

«И.Ф. Шпонька и его тетушка»

Повесть «Иван Федорович Шпонька, и его тетушка» резко отличается от остальных повестей цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки». Впечатление инаковости она производила на многих читателей. Советские исследователи называли ее первым сатирическим произведением Гоголя (Д.П. Николаев). Современные литературоведы рассматривают ранние произведения Гоголя в основном сквозь призму язычества (А.И. Иваницкий, И.В.Трофимова), что в принципе не отменяет сатирического аспекта в трактовке «Шпоньки».

В начале 30-х годов Гоголя интересовали древние народы, в том числе и славянские. В статье «Скульптура, живопись и музыка» он пишет о двух эпохах – античности и средневековье. Особенно его интересует момент перехода от ветхозаветного состояния к новому – миру, обновленному вестью о Спасителе. В раннем цикле повестей запечатлен период усвоения славянским народом новых представлений о мире, это проявляется в сосуществовании языческих, ветхозаветных и новозаветных ценностей, которые зачастую трудно дифференцировать. Наиболее надежным ориентиром в такой ситуации служит жанр. А поскольку «каждый “большой” жанр неизбежно вбирает в себя жанры “меньшие”» [44, 6], то в этих повестях можно обнаружить и следы жанров фольклора (предания, суеверного рассказа, легенды), и жанров, усвоенных после крещения Руси, жития и хождения.

Житийные элементы в повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» обнаруживаются прежде всего в его структуре. Повесть, как и любое житие, имеет зачин в виде самоунижения агиографа, покаянный тон, жалобы на косноязычие – типичная черта жития. В повести Гоголя рассказчик ссылается на свою худую память и обстоятельства, из-за которых его история будет без концовки. Одновременно такой зачин позволяет оправдать и все несуразицы, встречающиеся в тексте. Причем, подобное вступление препровождает только рассказ о Шпоньке (хотя предисловие предваряет первую и вторую части, имеется и послесловие, вставленное перед последней повестью сборника – все они имеют другой тон и назначение).

Далее, как и в житии, автор останавливается на детстве героя, отмечая вполне определенные его черты: смирение, благонравие, прилежание в учении, что, безусловно, напоминает многочисленные характеристики святых, где акцент ставится на покорности и кротости.

Как правило, в агиографии уделяется особое внимание имени персонажа, но в повести происходит своеобразное замещение: автор называет фамилию не героя, но его учителя (как бы скрытого тезоименита): Деепричастие. Это имя намекает, во-первых, на подчиненность героя кому-либо или чему-либо главному. Во-вторых, с церковнославянского «дЂю причастие» –– обозначает причастие к действию, но его можно прочесть и как действие, связанное с причастием, то есть с евхаристией. В любом случае фамилия учителя заставляет внимательно вглядеться в текст произведения.

О годах учебы автор говорит как будто вскользь. Известно, что до службы Шпонька посещал классы, «где вместо сокращенного катехизиса и четырех правил арифметики принялся он за пространный, за книгу о должностях человека и за дроби». Следующее предложение Гоголь строит таким образом, что сбивает с толку читателя: «Но, увидевши, что чем дальше в лес, тем больше дров, и получивши известие, что батюшка приказал долго жить, пробыл еще два года и, с согласия матушки, вступил потом в П*** пехотный полк» (курсив мой – И.Р.). Гоголь как бы умышленно создает впечатление неспособности Шпоньки к интеллектуальной деятельности, ставя союз «но» вместо «несмотря на». Несмотря на трудность программы и известие о смерти батюшки, Ваня все-таки одолел и книгу о должностях человека и дроби и подготовился к службе. И, тем не менее, Шпонька большинству читателей кажется не способным к службе. По признанию исследователей, он пассивен, инертен, ограничен, духовно скуден, примитивен, безлик, а все его интересы сводятся к безмятежному существованию. О духовной нищете свидетельствует, во-первых, его косноязычие – любая сколько-нибудь длинная фраза вызывает у него затруднение, правда, повествователь не называет точную причину этого: «… он вообще не был щедр на слова. Может быть, это происходило от робости, а может быть, и от желания выразиться красивее». Во-вторых, его отношение к книге: «Иван Федорович, услышавши, что дело идет о книге, прилежно начал набирать себе соусу»; Шпонька: «не любил читать; а если заглядывал только гадательную книгу, так это потому, что любил встречать там знакомое, читанное уже несколько раз. Так городской житель отправляется каждый день в клуб, не для того, чтобы услышать там что-нибудь новое, но чтобы встретить там приятелей, с которыми он уже с незапамятных времен привык болтать в клубе…». Но такое отношение к чтению идентично средневековому, о котором Д.С. Лихачев писал: «Эффект неожиданности не имел в древнерусском литературном произведении большого значения: произведение перечитывалось по многу раз, его содержание знали наперед. Древнерусский читатель охватывал произведение в целом: читая его начало, он знал, чем оно кончится. Произведение развертывалось перед ним не во времени, а существовало как единое, наперед известное целое. Во всяком случае, литература была менее «временным» искусством, чем в новое время, когда читатель, читая, ждет, чем произведение кончится…» [45, 110-111].

Отношение Шпоньки к книге становится своеобразным ключом к пониманию его самого и позволяет провести параллель между Иваном Федоровичем и другим героем Гоголя, – Акакием Акакиевичем [46]. Но, сравнивая героев, нужно иметь в виду не ту, распространенную характеристику Башмачкина, как «забитого», «маленького» человека, как «животное существо» (В.В. Розанов), но как героя со средневековым сознанием. Именно так трактует образ Башмачкина Чинция де Лото: «Мир его считает безличным, не осознавая, что самое высокое проявление личности заключается именно в отказе от нее, “в уклонении от мира и отвержении своей воли”… Такого сознания не доставало и целым поколениям читателей и критиков, вырванных из контекста христианской культуры и не сумевших усмотреть в этом образе воплощение духовных исканий его создателя. Ибо духовное восхождение отождествляется в представлении Гоголя с уходом из мира, в себя; оно требует парадоксального умения “встать ближе к себе самому”, “взойти глубже в себя”. В какой-то мере Акакий Акакиевич – совершенно добрый, “положительно прекрасный” человек» [47, 58–83; 66-67].

Сложность душевной организации Шпоньки можно ощутить в его восприятии красоты мира – он так растворялся в ее созерцании, что забывал обо всем на свете, пропуская ужин из любимого блюда. Характеристика Василисы Кашпоровны его любимого племянника: «Вона ще зовсим молода дытына, ничего не знает» – это взгляд старого мира на новую христианскую культуру. В то же время это взгляд мира как такового с его практицизмом, приспособленчеством, хитростью, ложью и прочими грехами на человека не испорченного цивилизацией. Следовательно, и робость, и отсутствие гордыни, ибо, «сделавшись подпоручиком, он был тот же самый Иван Федорович, каким был некогда и в прапорщичьем чине». А его косноязычие – свидетельство о несоответствии внешнего внутреннему духовному миру.

Однако при таком взгляде на героя его выбор жизненного пути (военной службы) кажется парадоксальным. Особенно странно звучит мотивировка: робкий Ваня становится военным, потому что боится соблазнов штатской службы. Вероятно, тут обычный подвох Гоголя, который к любой службе относится с почтением: «Если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей; <…> последнее место, которое не отыщется в ней, возьмите…» (VIII.300). Конечно, высшим видом службы для него является монашество, но военное дело он практически приравнивает к монашеству. Особенно это проявится в повести «Тарас Бульба»: «Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти люди, кто они и как их зовут…Пришедший являлся только к кошевому, который обыкновенно говорил:

–Здравствуй! Что, во Христа веруешь?..».

Правда, пехотный полк, куда поступил Шпонька, ничем не напоминал ни запорожскую сечь, ни тем более монастырь. На первый взгляд, герой противопоставлен сослуживцам не как трус-тихоня – отважным рубакам, но как идиот – службист – образованным офицерам, имеющим передовые взгляды. Но Гоголь тут же над этой образованностью иронизирует: «Чтоб еще более показать читателям образованность П*** пехотного полка, мы прибавим, что двое из офицеров были страшные игроки в банк и проигрывали мундир, фуражку, шинель, темляк и даже исподнее платье, что не везде и между кавалеристами можно сыскать». Возможно, Гоголь здесь намекает на особые полки, которые готовились Южным обществом для осуществления известных планов, потому что по времени отставка Шпоньки совпадает как раз со временем декабрьского восстания. Начинается первая глава со слов: «Уже четыре года, как Иван Федорович Шпонька в отставке и живет в хуторе своем Вытребеньках». А повесть о нем писалась, верно, в 1829-1830 году, потому что она вышла в свет в 1831 году, следовательно, отсчитав четыре года назад от написания повести, мы попадем в 1825-1826 годы. Это подтверждается еще и кратким замечанием, что их полк должен был отправиться в Россию: «Пробыв четыре года после этого замечательного для него события (повышение в звании), он готовился вступить вместе с полком из Могилевской губернии в Великороссию, как получил письмо…». Если уход из жизни отца и матери героя никак не сказался на его судьбе – он оставался в полку, то письмо тетушки дало Ивану Федоровичу повод неожиданно подать в отставку.

Исследователи обычно не находят достаточно аргументированных объяснений для подобных решительных действий. И действительно, в нем, на первый взгляд, нет ничего особенного: тетушка сообщает о посылке белья и просит оставить службу, заняться хозяйством. В конце письма есть любопытная приписка: «Чудная в огороде у нас выросла репа: больше похожа на картофель, чем на репу». А в повести, следующей за «Шпонькой», «Заколдованное место» подобные чудеса природы истолкованы вполне определенно: «Так вот и морочит нечистая сила человека! Я знаю хорошо эту землю: после того нанимали ее у батька под баштан соседние козаки. Земля славная! И урожай всегда бывал на диво; но на заколдованном месте никогда не было ничего доброго. Засеют как следует, а взойдет такое, что и разобрать нельзя: арбуз не арбуз, тыква не тыква, огурец не огурец… черт знает что такое!». Если к этому добавить название хутора Вытребеньки, что в переводе обозначает причуды или в другом значении «то, что требует», то и выбор рода службы, и сама отставка приобретает особое значение.

Поездка на хутор предпринята с целью управления осьмнадцатимидушами: это несколько раз подчеркивается в тексте. Вся деятельность человека в Вытребенках и близ них была творческой. Но если «собственные девки»старушки помещика Сторченко хорошо выделывали ковры, то сам Строченко распоряжается своими людьми так, будто они и вовсе не люди. Даже тетушка Ивана Федоровича Василиса Карповна «хоть кого могла сделать тише травы». Так пьяницу-мельника «умела сделать золотом». Иван Федорович, приехав домой, никого не переделывает, никем не распоряжается, потому что он управляет не людьми, а душами, точнее, душевно общается с ними: «Однако ж он неотлучно бывал в поле при жнецах и косарях, и это доставляло наслаждение неизъяснимое его кроткой душе». Для крестьян он «паныч наш». За этим управлением подразумевается Гоголем еще и другое: он воздействует на окружение своим смирением, в чем и заключено его духовное борение.

На это борение указывает и мотив одежды, который в повести можно назвать и лейтмотивом, потому что Гоголь очень часто характеризует своих героев через их одеяние. Так «образованность» офицеров из П* полка, где служил Иван Федорович, заключалась в том, что они «проигрывали мундир, фуражку, шинель, темляк и даже исподнее платье…», а Василисе Кашпоровне «более всего шли бы драгунские усы и длинные ботфорты». Зачем же уходя в отставку, Шпонька шьет новый мундир? Безусловно, в этом есть намек на то, что герою придется с кем-то воевать. Причем, он очень трепетно относится к будущей своей должности: время возвращения домой он развязывал свой чемодан, вынимал белье и рассматривал его, «снимал осторожно пушок с нового мундира, сшитого уже без погончиков…»

Мотив духовной брани вообще является одним из центральных в повестях сборника, их симметричное расположение как раз указывает на присутствие сквозных мотивов. Повесть о Шпоньке является третьей во второй части сборника, следовательно, соотносится с третьей повестью первой части, то есть с повестью «Ночь перед Рождеством». Мотив путешествия и духовной брани является общими для обеих повестей, поэтому с момента возвращения героя в отчий дом элементы жития в повести дополняются элементами жанра хождения.

За все время путешествия (две с половиной недели) из Могилевской губернии на хутор, по мнению рассказчика, «не случилось слишком замечательного». Помехи, задерживающие передвижение Ивана Федоровича, на его взгляд, были тривиальными: «Может быть, еще и этого скорее приехал бы Иван Федорович, но набожный жид шабашовал по субботам и, накрывшись своею попоной, молился весь день». От рассказчика как бы ускользает амбивалентная природа молитвы, которая превращается в шабаш, а сам извозчик – в лошадь (накрывшись своею попоной), которая никуда не везет. Постоялый двор, куда попадает Шпонька как раз накануне нового шабаша, то есть в пятницу, «ничем не отличается от других, выстроенных по небольшим деревушкам. В них обыкновенно с большим усердием потчуют путешественника сеном и овсом, как будто бы он был почтовая лошадь». Лошадиная тематика невольно возвращает читателя к извозчику, который зачем-то накрывался попоной во время своей молитвы-шабаша. Да и содержательница постоялого двора, как бы невзначай названа другим ее постояльцем Сторченко, старой колдуньей.

Григорий Григорьевич Сторченко[1]*, с которым Шпонька знакомится на постоялом дворе, также обнаруживает свою двойственную природу: еще до появления в горнице уже слышна его брань, но во время лобызания Шпонька ощутит мягкость его подушек-щек. Если же учесть, что этот Сторченко каким-то обманным путем заполучил дарственную на село Хортыще, которое принадлежало настоящему отцу Ивана Федоровича Шпоньки, Степану Кузьмичу, то его образ дополняется демоническими чертами. Он сродни тем бесам, которые похитили грамоту («Пропавшая грамота»), поскольку незаконно завладел землей Хортыще, название которой созвучно тому острову, где располагалась запорожская Сечь – Хортицы («Тарас Бульба»). Так, в повесть входит мотив святой земли характерный для хождения. Этот мотив присутствует имплицитно и в повести «Ночь перед Рождеством», сюжет которой восходит к древнерусской «Повести о путешествии новгородского архиепископа Иоанна на бесе в Иерусалим». Разговор о святой земле возникает за столом (пиром плоти) по время визита Шпоньки к Сторченко, когда Иван Иванович вспоминает о «Путешествии Коробейникова ко святым местам». Шпонька поддерживает тему. На вопрос Сторченко, о чем говорят его гости, Иван Федорович отвечает: «Я, то есть, имел случай заметить, что какие есть на свете далекие страны!» Шпонька имеет в виду Иерусалим, который далек не только в прямом смысле, но и в переносном. Чтобы дискредитировать саму идею святой земли, Сторченко пытается уличить во лжи Ивана Ивановича: и ложь, что у Ивана Ивановича индейки крупнее и жирнее, и ложь, что Коробейников был в Иерусалиме и прошел более трех тысяч верст. Похитив чужую землю, он пытается похитить и саму мечту о святой земле – Иерусалиме. И хотя Шпонька не вступает с ним в перепалку, как Иван Иванович, но по-своему сопротивляется хлебосольству хозяина, твердо отказавшись остаться на ночь.

Самым тяжелым испытанием для Шпоньки становится противостояние воли его тетушке, Василисе Кашпоровне, которой вздумалось женить своего племянника.

Женщина в повестях «Вечеров» в большей степени, чем мужчина, вовлечена в мистическое общение с демоническими темными силами через быт и языческие обряды. В сборнике можно обнаружить средневековое представление о женщине, как о «сосуде зла»: она искушает, заставляет героев идти на компромиссы с нечистой силой («Сорочинская ярмарка», «Ночь перед рождеством»), совершать преступления («Вечер накануне Ивана-Купала»), а иногда оказывается просто ведьмой. Даже самые лучшие из героинь, и те являются проводницами злой силы. Катерина из «Страшной мести» выпускает перед казнью колдуна-отца. Паночка-русалка из «Майской ночи» не в состоянии противиться чарам ведьмы. Единственная, кто находит путь в новозаветный мир – Пидорка из повести «Вечер накануне Ивана Купалы». Важно и то, что все героини цикла или приходятся родственницами нечистой силе или каким-то образом побуждают других героев вступать в связь с нею.

Героини в повести «Иван Федорович Шпонька» не являются исключением из правил. И содержательница постоялого двора, и матушка Ивана Федоровича, и родственницы Сторченко – его мать и сестры: все они – от злого семени. Мария Григорьевна, которую тетушка хочет сосватать за племянника – родная сестра демона-Сторченко. Сама матушка Ивана Федоровича, по словам ее сестры, «была пречудного нрава», «сам черт… не мог бы понять ее». Ко всему прочему, грешница встречалась в отсутствие мужа с соседским помещиком Степаном Кузьмичом еще до рождения сына.

Василиса Кашпоровна, казалось бы, не вписывается в этот женский круг. Не от того ли ей приданы мужские черты, будто бы позволяющие противостоять беспорядку в хозяйстве племянника*. Она бескорыстно блюдет его интересы, думает о том, как возвратить утраченную землю. Однако при всех своих неженских достоинствах его тетушка все-таки женщина, об этом свидетельствует не только любовь к кулинарии и умение найти общие темы для разговора с матерью соседа, но различного рода детали. Тетушка подчеркивает, что у нее в молодости были красивые брови. Но бровями-то с нею как раз схожа с белокурая красавица – сестра Сторченко.

Сон Шпоньки помогает прояснить ее природу. Весь женский род уподобляется во сне Ивана Федоровича некой материи. Как-то справляясь о платье Марьи Григорьевны, тетушка замечает: «…впрочем, теперь трудно найти таких плотных материй, какая вот хоть бы, например, у меня на этом капоте». Следовательно, Василиса Кашпоровна та же материя, только чуть-чуть поплотнее.

Богатырство Василисы Кашпоровны сродни причудам природы, появлению странных овощей на хуторе Вытребеньки. Амбивалентность натуры тетушки Шпоньки проявляется не только во внешнем ее облике. С одной стороны, она – девственница и блюстительница порядка, и слово «черт» считает гадким словом, но с другой стороны, пытаясь вернуть дарственную Шпоньке, думает действовать женскими хитростями, уподобляясь пройдохе Сторченко. Описывая одежду ее, автор обращает внимание, что в день светлого воскресенья и своих именин Василиса Кашпоровна носила красную кашемировую шаль, цвет которой невольно напоминает цвет той чертовой свитки, будто бы появившейся во время ярмарки в Сорочинцах. Чертова красная свитка и материя, из которой создана женщина – в цикле одно и то же. Поэтому когда в кошмарном сне Ивана Федоровича жена является в виде материи, то здесь речь идет не конкретно о Марии Григорьевне, а вообще о женской природе, о которой портной заявляет: «…это дурная материя! Из нее никто не шьет себе сюртука…». Следовательно, у Гоголя мотив женитьбы сопряжен с мотивом борьбы и одоления женского начала, близкого демоническому.

Борьба с демоническим велась и в старину, по сравнению с которой новое значительно хуже: «В старину у нас, бывало, я помню, гречиха была по пояс, теперь бог знает что. Хотя, впрочем, и говорят, что теперь все лучше». С точки зрения средневековья, современность – эхо прошлого, а в прошлом был совершен страшный грех: один брат поклялся отомстить другому, потому доныне лежащий под землею мертвец «растет, гложет в страшных муках свои кости и страшно трясет всю землю…». Отсюда мотив святой и испорченной земли – можно назвать лейтмотивом второй части «Вечеров». На испорченной земле ничего путного не вырастет, ход времени нарушен, нарушен божественный миропорядок, значение брака теряется. Ущербность времени проявляется в безлюбовной коллизии повести. В ней все герои одиноки: Сторченко – старый холостяк, в девках засиделись его сестры, тетушка Шпоньки – дева, и сам Шпонька жениться не собирается. Однако если Сторченко не женат из собственной самодостаточности, его сестры не замужем из-за обстоятельств, тетушка Шпоньки из-за причудливости своей природы, то Шпонька по своим убеждениям: «Я не знаю, тетушка, как вы можете это говорить. Это доказывает, что вы совершенно не знаете меня …» (курсив мой И.Р.), – возражает герой на предложение тетки жениться на Марье Григорьевне.

С другой стороны, повесть про Шпоньку не только развивает мотив испорченной земли, но и является своеобразным ответом на ветхозаветное «око за око», «ибо, – говорится Гоголем, – о двух братьях, для человека нет большей муки, как хотеть отомстить и не мочь отомстить». Новозаветное: «…не противься злому». Шпонька как раз такой человек, который не противится злому и тем самым противостоит злу. Однако идея брака создает ситуацию нравственного выбора, испытания героя, обязательного открытого столкновения с нечистой силой. Поэтому Трофимова отчасти права, когда заявляет, что героям «Шпоньки» «надлежит либо продолжить историю грешного рода, либо существенно претворить ее, подобно житийным героям» [46, 19-20]. По ее мнению, ни одна из намеченных линий не реализуется в сюжете героев, потому что «страх перед свадьбой закрывает для героя возможность приближения к божественному состоянию целостности», а отказа от женитьбы как житийного мотива победы над миром и его соблазнами она в тексте не находит. Отсюда ею делается вывод, что «в сюжете гоголевского персонажа архаическая героика, аккумулирующая ценности «ветхого» мира, и христианское служение как действенный путь к созиданию «нового» человека профанируется и обессмысливается» [46, 19-20].

Но окончание повести потеряно не зря, и утверждать, что «сюртук из «дурной материи» – это ветхие одежды, в которые облачен гоголевский герой» преждевременно. Пока Шпонька носит свой мундир без погончиков. Смены одежды не произошло, известно только то, что шерстяная материя не годится для нового сюртука.

Девство Шпоньки для него самого, как и для любого героя жития, естественно, но именно замысел тетушки, любой ценой стремящейся вернуть дарственную, и увлеченною затем идеей продолжения их рода, заставляет его задуматься над своей судьбой, посмотреть на себя со стороны мира. Привыкший смиряться с внешними обстоятельствами, Шпонька не знает, как поступить в данной ситуации. Зло подкралось к нему со стороны самого близкого человека, тетушки, женской природы которой он не мог понять в силу наивности и невинности. И потому Христова воина охватил страх, затем тоска. Жениться для него было так же противоестественно, как выращивать на огороде «странные овощи». Кошмарный сон, разгадать который он пытается, вероятно, связан с дальнейшими замыслами его родственницы, и требовал от него достойного решения.

В письме к Данилевскому, Гоголь, принимая участие в его сердечных делах и рассуждая о типах любви, он писал. «Ты, я думаю, уже прочел “Ивана Федоровича Шпоньку”. Он до брака удивительно как похож на стихи Языкова, между тем как после брака сделается совершенно поэзией Пушкина». Означали ли эти строки, что Гоголь предполагал женить своего героя или, напротив, этих хотел показать некую односторонность поэзии Николая Михайловича Языкова, чьи стихи, по его мнению, «эффектны, огненны и с первого раза уже овладевают всеми чувствами». В любом случае для Гоголя его герой был связан с высшей поэзией, хотя и несколько односторонней. И в этом моменте Гоголь отступает от канона жития и хождения, оставляя героя наедине с почти неразрешимой проблемой.

Стихотворение А.С. Хомякова «Остров»

(к вопросу о диалоге А.С. Хомякова с А.С. Пушкиным)

Стихотворение «Остров» впервые было опубликовано под заглавием «Альбион» в 1836 году в «Московских новостях», а затем в «Маяке» в 1843 году. Через год Хомяков меняет название стихотворения. В 1844 году уже в новом издании оно получает название, которое переходит в другие издания, закрепившись за ним окончательно.

Под островом, как правило, подразумевается Англия. Б.Ф. Егоров доказывал это не только ссылками на взгляды писателя, но и анализом поэтической системы Хомякова. Давая характеристику второму периоду его творчества, он писал, что такие черты, как «ясность, структурность, связаны с однозначностью и четкостью славянофильской концепции мира» [48, 5-57]. При этом автор статьи указывал, каким образом двучленные стихотворения, которые часто используются Хомяковым, постепенно освобождаются от зыбкости, приобретают однозначность*. Однако, сам факт переименования стихотворения представляется любопытным и позволяет усомниться в традиционной трактовке этого стихотворения.

Первоначальная строка хомяковского стихотворения «Остров пышный, остров чудный» относит нас к небольшому стихотворению Пушкина 1828 года, которое тот посвятил А.А. Олениной при отъезде из Петербурга:

Город пышный, город бедный,

Дух неволи, стройный вид,

Свод небес зелено-бледный,

Скука, холод и гранит —

Всё же мне вас жаль немножко,

Потому что здесь порой

Ходит маленькая ножка,

Вьется локон золотой [49, 79].

Такое совпадение первых строк в стихотворениях двух поэтов (ритмическое – четырехстопный хорей, стилевое – использование анафоры, даже буквальное повторение эпитета «пышный») дают основание предположить, что Хомяков не просто «оттолкнулся» от Пушкина. Вероятно, этим он намекал на какие-то конкретные разногласия, которые возникали в результате постоянной полемики между ними.

Хотя у Пушкина стихотворение посвящено Петербургу, а у Хомякова – Англии, аналогий и параллелей, скрывающих постоянный диалог между двумя современниками, можно обнаружить немало.

Первая, лежащая на поверхности – аналогия – сопоставление Петербурга – символа России, и Англии – государства, которое Хомяков считал наиболее близким России по мироощущению, сохранению национальных традиций, в том числе патриархальных.

В обоих стихотворениях используется прием контраста. У Пушкина Петербург пышный и бедный одновременно. Во второй строке и далее этот принцип повторяется и варьируется: «Дух неволи, стройный вид», что подчеркивает разлад внутреннего и внешнего, характерный для города. Даже небо над ним имеет какой-то искусственный цвет – зелено-бледный. Из четвертой строки становится ясно, что форма возобладала, поглотила содержание, в результате: «Скука, холод и гранит». Однако, Пушкин заканчивает стихотворение примиряюще, так как грубая и бездушная материя одушевляется человеческим состраданием: «Все же жаль мне вас немножко…».

У Хомякова стихотворение делится на две части. Первая – похвала острову:

Ты краса подлунной всей,

Лучший камень изумрудный

В голубом венце морей! [50, С. 61–63.]

Даже океан, который окружает «остров чудный» со всех сторон, и тот укрощен:

Но смиренен, но покорен,

Он любуется тобой;

Для тебя он укрощает

Свой неистовый набег,

И ласкаясь обнимает

Твой белеющийся брег.

Угроза океана отступает, потому внимание автора переключается на конкретизацию «пышности» острова. Обилие его таково, что внезапно границы расширяются, – возникает образ благодатной земли, ничем не ограниченной в своих возможностях:

Как кипят твои народы,

Как цветут твои поля!

Как державно над волною

Ходит твой широкий флаг!

Как кроваво над землею

Меч горит в твоих руках;

Как светло венец науки

Блещет над твоей главой;

Как высоки песен звуки,

Миру брошенных тобой!

Земля, о которой говорит Хомяков, производит впечатление большого материка. Возможно, первоначальное заглавие и было снято с той целью, чтобы каким-то образом намекнуть на Россию? Но мог ли Хомяков говорить об огромной России как об острове? Ведь представление об острове всегда связаны с замкнутым пространством, с отъединенностью от всего мира, с независимостью и одновременно с неполнотой. Например, в хорошо известной Хомякову «Сказке о царе Салтане» Пушкина, которая была опубликована в 1832 году, поэт изобразил православное государство – город-утопию, в котором есть все: неиссякаемое богатство, создаваемое чудесной белочкой, неодолимая мощь, заключенная в силе тридцати трех богатырей да еще с дядькой Черномором, красота и премудрость, олицетворяемая женой Гвидона сказочной Царевной Лебедью. Не хватало островитянам только отцовской любви. Кстати, в сказке Пушкина остров также называется «чудным». Царь Салтан говорит гостям: «Коль жив я буду, / Чудный остров навещу, / У Гвидона погощу». Только соединение членов семьи, а символически – материка с островом дают радостный сказочный конец.

Если иметь в виду, что стихотворение Хомякова адресовано только Англии, в изображении которой сказалось двойственное к ней отношение автора, в частности его неприятие буржуазного ее развития, предсказание конца этого государства будут понятны:

Но за то, что ты лукава,

Но за то, что ты горда,

Что тебе мирская слава

Выше Божьего суда;

Но за то, что Церковь Божью

Святотатственной рукой

Приковала ты к подножью

Власти суетной, земной:

Для тебя, морей царица,

День придет, и близок он!

Интересно и то, что предостережения Хомякова не замедлили исполниться. Так, Алексей Веневитинов, давний друг Хомякова, житель Санкт-Петербурга, получает датированное 10 января 1837 года письмо, в котором адресат просит разузнать, по каким ценам делаются поставки зерна с целью оказания помощи Англии. «И теперь хочу тебе дать поручение пустое или полезное, – просит Хомяков, – это я узнаю из твоего ответа. Я слышу здесь про разные покупки хлеба для прокормления голодных островитян. Очень желал бы я в этом участвовать, потому что вещественное наше богатство должно питать умственные способности Запада…» [51,36–37.]. Пушкин также довольно часто противопоставляет Россию – Западу. В его статье «Путешествие из Москвы в Петербург» (декабрь 1833 – апрель 1834), сравниваются не только старая и новая столицы, но и две цивилизации – православная и западноевропейская. В частности автор затрагивает положение английских рабочих:

Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что всё это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию... У нас нет ничего подобного…» [49, 199].

О славянофильском представлении Хомякова, мыслящего гармонию лишь внутри России, окруженной со всех сторон враждебными неправославными народами, говорит и Егоров7. И в этом смысле Россия также окажется островом.

В первой части стихотворения Хомякова намечается противопоставление, которое затем будет развернуто: земля и океан противоположны друг другу, как хаос – разрушительная и безумная стихия и космос – разумно-устроенный мир:

Грозный страж твоей свободы,

Сокрушитель чуждых сил,

Вкруг тебя широко воды

Океан с бедой разлил;

Он бездонен и просторен,

И враждует он с землей...

Благоденствие острова эфемерно, в любой момент грозная стихия может уничтожить островок цивилизации и культуры. На это прямо указывает строки «Вкруг тебя широки воды / Океан с бедой разлил». Россия, так же, как Англия, окружена, как океаном, недружественными народами, которые бояться ее горящего меча, кроваво горящего над землей. Несмотря на то, что «далекие державы» ждут от великой державы «уставов», как веление судьбы, она не является неуязвимой. Она все-таки остров. Ее отличие от остальных стран, ее «блеск славы», роскошь обеспечивается не мечом, не «блеском золота», но чем-то иным, что дает и меч, и «венец науки», и «блеск золота».

Причина благоденствия острова раскрывается во второй части стихотворения. Здесь противопоставление между островом и океаном становятся структурным принципом, необходимым, чтобы подчеркнуть мысль: благосостояние любого народа, какое он имеет – от Бога. Отступление от Бога, непослушание грозит гибелью. Так тема острова включает в себя библейский мотив.

Если в «Сказке о царе Салтане» у Пушкина сын ищет и находит своего отца и они встречаются, то в стихотворении Хомякова Отцу изменяют. И слова, относящиеся к Англии, вполне могут быть отнесены к России [48, 9].

В приведенном фрагменте Хомяков называет, по крайней мере, три греха, которые государство, исповедующее Христа, имеет перед Богом: это гордыня, тщеславие и измена Отцу Небесному – сотворение кумиров. А разве о России нельзя было сказать, что бывали времена, когда она была «лукава», «горда», и что ей «мирская слава / Выше Божьего суда»?

Как бы высоко не ставил религиозность русского народа Хомяков, каких надежд бы не возлагал на свое отечество, в целом идеал славянофилов был помещен все-таки не будущем, а в прошедшем, в допетровской Руси. Ущербность современного ему русского государства уже была заложена в реформах Петра Великого.

Хомяков, как и другие славянофилы, считал Петра I виновным в притеснении нашей Церкви, несмотря на то, что через два года в статье «О старом и новом» он выскажется о царе-реформаторе довольно мягко:

<…> его не должно считать основателем аристократии в России, потому что безусловная продажа поместий, обращенных Михаилом Федоровичем и Алексеем Михайловичем в отчины, уже положила законное начало дворянству; так же как не должно его обвинять в порабощении церкви, потому что независимость ее была уже уничтожена переселением внутрь государства престола патриаршего, который мог быть свободным в Царьграде, но не мог уже быть свободным в Москве» [52, 461].

Названные грехи как бы копились в историческом бытии русского государства, и это выражалось в постепенном отпадении от Бога, начиная со спора иосифлян с нестяжателями. По мнению Хомякова, Петр был завершителем того процесса, который помог России окончательно «Церковь Божью святотатственной рукой» приковать «к подножью власти суетной земной».

Был ли А.С. Хомяков знаком с поэмой Пушкина «Медный всадник», где царь называется то «кумиром на бронзовом коне», то «всадником медным», который «Россию поднял на дыбы»? В начале 1830-х годов во время посещений будущим славянофилом Петербурга между ним и Пушкиным велись постоянные разговоры о путях развития России и о Петре I. В записках А.О. Смирновой-Россет есть, например, такая запись:

Хомяков приехал из Москвы нарочно для того, чтобы проповедовать против реформ Петра Великого. Раздался общий взрыв смеха» [53, 178]. Пушкин тоже среди смеющихся – известно, он почитал Петра I, однако, также известно, что мнение о Петре I у него неоднократно менялось. В другой записи Смирновой-Россет читаем: «Хомяков стал нападать на Петра, и мнения разделились. Вяземский, Полетика, Дашков и Блудов были за Петра. Остальные относились с неодобрением к некоторым из его мер. Хомяков критиковал все. Поднялся перекрестный огонь фраз, слов, так что в конце концов невозможно было понять что-нибудь…

<…> Пушкин сказал:

— Во всяком случае, один Петр понял то, что нужно было России в ту эпоху. Он подумал о ее будущем и о политической роли, которую она призвана сыграть в истории… [53, 261-265].

Автор записок не включает Пушкина в апологеты Петра I. Во фрагменте ничего нет об отношении Петра I к Церкви, однако, здесь констатируется Пушкиным его революционность. Но именно этому свойству «ломать чего-нибудь» в «Медном всаднике» будет придан оттенок богоборчества. И.В. Немировский, доказывая, что в поэме Пушкина библейская тема присутствует, хотя только на концептуальном уровне, приводит интересное наблюдение: «Само основание Петербурга, сопровождавшееся дерзким обузданием моря, соотнесено с основанием Вавилона и попыткой покорить другую «божию стихию» – небо, построив знаменитую башню. В «Отрывках из писем, мыслях и замечаниях» (1827) Пушкин отмечает, что в лице легендарного строителя вавилонской башни и основателя Вавилона Нимвроде он (Байрон. – И.Н.) изобразил Петра Великого» [54, 3–17]. Тем самым отчетливо обозначен мотив города, обреченного за отступничество от Бога на наказание.

В стихотворении Хомякова нет темы богоборчества, зато присутствует библейский мотив наказания за богоотступничество, относящее к пророчеству Иеремии (51, 42), грозящему Вавилону гибелью от вод. И здесь голос Хомякова приобретает пророческие ноты:

День придет, и близок он!

Блеск твой злато, багряница,

Все пройдет, минет как сон.

Гром в руках твоих остынет,

Перестанет меч сверкать,

И сынов твоих покинет

Мысли ясной благодать.

И забыв твой Флаг державный,

Вновь свободна и грозна,

Заиграет своенравно

Моря шумная волна!

Но не в образе поэта-пророка тут дело. Эта часть стихотворения строится через со- и противопоставление с той, в которой прославлялся остров чудный. Все блага, которыми одарено было государство, от Бога, в Его власти давать или отнимать, отсюда и тема острова – неполноты бытия в его материальном осуществлении. Образ острова у Хомякова напоминает образ пустого домика на пустынном месте, и перекликается с окончанием печальной стихотворной повести Пушкина «Медный всадник».

Однако, у Хомякова угроза гибели острова не равна гибели религии:

И другой стране смиренной,

Полной веры и чудес,

Бог отдаст судьбу вселенной,

Гром земли и глас небес....

Если рассматривать прямой смысл первоначального названия стихотворения, то Хомяков под «страной смиренной» имел в виду Россию – единственно страну, исповедующую правую веру, которая должна сыскать особую любовь Бога. Но в этом есть и явное противоречие: Бог давно уже отдал «судьбу вселенной» России, еще с того момента, как пал Константинополь, и Москва стала третьим Римом. Здесь раскрывается своеобразие славянофильского мессианизма, отмеченного в исследовательской литературе и проявлявшегося в «требовательности к себе и своей стране» [48, 30-31].

Если же в «Острове» видеть параллель с русским государством, то неизбежно все должно возвратиться к Петру I и его детищу Петербургу, символу Нового времени. Город, располагавшийся отчасти на островах, оказывался метафорой отъединенности, обособленности, индивидуализма, не приемлемых для философа, разработавшего учение о Церкви. По мнению В.В. Зеньковского, принцип соборности, открытый Хомяковым, помогал «преодолеть индивидуализм и в гносеологии, и в морали, и в творчестве» [55, 185–219].

В салонных беседах, в образах и сюжетах художественных произведений 1830-х годов между литераторами велся диалог по поводу русской истории и особого русского пути, своеобразным эквивалентом которых был град Петра Великого. Активными участниками этого диалога были Пушкин и Хомяков, их полемика не только способствовала поискам исторической истины, но и влияла на творческий процесс. Так, например, несмотря на то, что Пушкин в разговорах с Хомяковым постоянно подчеркивал устремленность Петра в будущее России, то в поэме «Медный всадник» он далеко не прямолинеен. Вопрос к кумиру на бронзовом коне: «Куда ты скачешь, гордый конь? / И где опустишь ты копыта?» – предполагает несколько ответов.

Хомяков, в отличие от своего оппонента, куда решительнее выступает против западного пути. В первой половине 1840-х годов он пишет статью «Церковь одна» [56, 344–345], ясно давая понять, насколько увлеченность просвещением «отлучила» русскую интеллигенцию от духовных истоков – Православия: «Ты веришь в Бога, но и бесы веруют» [56,17]. Хомяков считает, что распространение истинной православной Церкви неизбежно: «Когда исчезнут ложные учения, не нужно будет и имя православное, ибо ложного христианства не будет» [56, 23]. Правда, в переписке с В. Пальмером он высказывал сомнения по поводу того, смогут ли смириться целые народы: «…Запад никогда не решиться признать, что Божественная истина столько лет хранилась отсталым и презренным Востоком» [56, 249]. Относясь с большим вниманием к мнению Пальмера о единстве веры между англиканством и православной Церкви, Хомяков пытается доказать единственность и истинность православной Церкви, но вместе с тем в третьем письме вынужден признать, что восточная Церковь является лишь одной из поместных Церквей. Эта мысль Хомякова была уязвимой.

Именно в свете подобных раздумий и внутренних колебаний, «Альбион», переименованный в «Остров», можно рассматривать как стихотворение-пророчество, адресованное не только Англии, тем более что обобщенные образы этого произведения дают возможность для его многозначного истолкования. В этом сочинении можно услышать отголоски диалога Хомякова с его оппонентами и единомышленниками, в том числе и с А.С. Пушкиным.

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Рябий Ирина Геннадьевна родилась 28 октября 1954 года в Хабаровске.
Детство и юность прошли в городе Комсомольске-на-Амуре. В 1978 году окончила филологический факультет Комсомольского-на-Амуре государственного педагогического института, а в 1989 – аспирантуру на кафедре классической русской литературы Московского областного педагогического института им. Н.К. Крупской, защитила кандидатскую диссертацию, посвященную творчеству поэтов пушкинской поры. Возвратилась на Дальний восток.

В Ханты-Мансийске живет и работает с 1998 года. Преподает в Югорском государственном университете с момента его открытия, с 2002 года. Руководит городским литературным объединением «Югорские ваганты» с 2004 года.

В 208-2009 годах была редактором газеты Югра литературная». Руководила Ханты-Мансийской окружной организацией Союза писателей России с 2009 по 2011 годы.

Пишет на русском языке. Первое стихотворение опубликовано в газете «Молодой дальневосточник» (1974). Стихи, критические и литературоведческие статьи публиковались в газетах «Молодой дальневосточник», «Российский писатель», «Литературная Югра», «Югра литературная»; в журналах «Наш современник», «Бийский вестник», «Второй Петербург»; в коллективных сборниках и альманахах «Самаровский ямб», «Невский Альманах», «Эринтур», «Экология духовного прикрепления», «День поэзии», «Дорога жизни», «Там, где Иртыш обнимается с Обью»; в хрестоматии для учащихся 9-11 классов «Современная литература Югры» (2008), в фотоальбоме «Югорская поэма» (Ханты-Мансийск, 2008).

Автор сборников стихов: «Что сделаю я?» (Хабаровск, 1995), «И пусть катится век за веком» (Ханты-Мансийск, 2001), «В сиянии лунном» (Ханты-Мансийск, 2003), «Высота неведомого свода» (Ханты-Мансийск, 2004), «Обратная перспектива» (Курган, 2010).

Автор более 50 критических и литературоведческих статей.

Член Союза писателей России с 2007 года.

Почетный работник высшего профессионального образования РФ (2005).

Лауреат премии Губернатора Ханты-Мансийского автономного округа – Югры в области литературы (2010).

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Франк С. Русское мировоззрение. СПб., 1996. С.149-160.

2. Chuck Palahniuk. FIGHT CLUB / Перевод с английского И. Кормильцева М.: АСТ, 2002 / OCR: Сергей Терехов www.lib.ru/INPROZ/PALANUK/fightclub_kor.txt_with-big-pictures.html‎

3. Цукор А. Затмение, или обратная сторона сути. // Литературная Россия. – 2006. – № 23. (июнь).

4. Иванов В. Вместо экзотики // Литературная Россия. – 2001. – №50. (дек.)

5. Кондаков В. О заметках из чужого дневника // Литературная Россия. 2001. – № 28 (2004). (13.07.01)

6. Поливанова С. Народ поймали на приманку // «Новости Югры». 2003. – № 54.

7. Чернов А.В. Архетип «блудного сына» в русской литературе XIX века // Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков. Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Сборник научных трудов. – Петрозаводск: Петрозаводский ун-т, 1994. – С. 151–158.

8. Киреевский И.В. Обозрение русской словесности 1829 года // И.В. Киреевский Избранные статьи. М.: Современник, 1984. – С. 40-61.

9. Айхенвальд Ю.И. Писатель и читатель (Заметка) // Утро России. – 1916. (25 июня). № 176.

10. Кантор В.К. Русская классика или Бытие России. М.-СПб., 2014.

11. Курчаткин А. Писатель и «крыша»: диктат рынка оказался не менее суров, чем диктат партии // Литературная газета. – 1999, № 14.

12. Лотман Ю.М. О поэзии и поэтах. Анализ поэтического текста. СПб., 1996.

13. Пушкин А.С. Письмо Жуковскому В.А., 20-е числа апреля 1825 года. Михайловское // А.С. Пушкин Полн. собр. соч.: В 16 т. – М.;Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1969. – Т.13. Переписка, 1815-1827. – 1937.

14. Сахаров В.И. «Иероглифы вольных каменщиков. Масонство и русская литература XVIII - начала XIX века». М., 2000.

15. Тынянов Ю.Н. Промежуток // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.

16. Патриотизм / Краткий словарь современных понятий и терминов / под ред. В.А. Макаренко. М.: Республика, 1993. – С. 310.

17. Набоков В. К России / Владимир Набоков Стихотворения. М.: Молодая гвардия, 1991. – Библиотека ХХ век: поэт и время. – Вып. 16. – С. 175-176.

18. Ильин И.А. «Святая Русь». «Богомолье» Шмелева / И.А.Ильин Одинокий художник. Статьи, речи, лекции. М.: Искусство, 1993. – С. 128-129.

19. Иванов Г. Хорошо, что нет царя / Поэзия русского зарубежья / Пушкинская библиотека. М: Слово /Slovo, 2001. – С. 217.

20. Гумилев Л. От Руси к России: очерки этнической истории / Послесл. С.Б. Лаврова. – М.: Экопрос, 1992..

21. Пушкин А. С. «История русского народа» Н. Полевого // А.С. Пушкин Полн. собр. соч. в 10 т. Л.: Наука, 1978. – Т. VII.

22. Дунаев М.М. Православие и русская литература: Учебное пособие для студентов духовных академий и семинарий в 5-ти частях. Ч.I. – М.: Христианская литература, 1996.

23. Беседа IV «Русская интеллигенция как духовный орден». Зеленая лампа // Русская идея. В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья в 2-х т. М.: Искусство, 1994. – Т. 1.

24. Семья у нас и у других / В. М. Тименчик – М.: Эксмо, 2008.

25. Диакон Андрей Кураев Неамериканский миссионер. Саратов, 2006.

26. И.А. Ильин «Основы христианской культуры» // Одинокий художник. Статьи, речи, лекции. М.: Искусство, 1993. – С. 292–336; С.А. Нилус Близ есть, при дверех… СПб.: Сатисъ, 2006.

27. Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1975.

28. В. Даль Толковый живого великорусского языка в 4–х т. – М.: Терра – Книжный клуб, 1998. – Т. III.

29. Трубецкой Е.Н. Иное царство» и его искатели в русской народной сказке // Е.Н. Трубецкой Избранные произведения. Ростов-на-Дону: «Феникс», 1998.

30.Ончуков Н.Е. Северные сказки. // Записки РГО по отд. этнографии. Т. 33, СПб., 1908, № 3.

31. Афанасьев А.Н. Народные русские сказки. Цит. по: Шахматова И.Г. Христианские мотивы в фольклоре как результат духовного просвещения // материалы научной конференции МПДА «История христианского просвещения и духовного образования в России». 2011. – Богослов.Ru

32. Пропп В.Я. Русская народная сказка. Л.: Изд-во Ленинградского ун-та, 1984.

33. Мелетинский Е.М. Культурный герой // Мифы народов мира в 2-х т. М.: Советская энциклопедия, 1988. – Т.2. – С.25-28.

34. В.Г. Белинский Литературные мечтания. В.Г. Белинский Собрание соч. в 9-ти т. – М.: «Художественная литература», 1976. – Т.1.

35. Языков Н.М. Полн. Собр стихотворений. – М.-Л.: «Асаdemia», 1934.

36. Бухмейер К.К. Н.М. Языков // Н.М. Языков Стихотворения и поэмы. – Л.: Сов. писатель, 1988. – 592 с.; Рассадин Ст. Драма Николая Языкова // Рассадин С. Спутники: Очерки. – М.: Сов. писатель, 1983.

37. Киреевский И.В. Одоевский В.Ф. О литературе и искусстве. И.В. Киреевский Полн. собр. соч. – Т. II.

38. Сахаров В.И. Стихов гармония и сила (Языков Н.М.) // Под сенью дружественных муз. – М.: Художественная литература, 1984.

39. Русские пиры (Альманах «Канун». Вып. 3). СПб., 1998.

40. Изборник Сборник произведений древней Руси. – М.: «Художественная литература», 1969. – Библиотека всемирной литературы. Серия первая. – Т. 15.

41. Рыбаков Б.А. Язычество Древней Руси. – М.: «Наука», 1988.

42. Гинзбург Л.Я. О лирике. – Л.: Сов. писатель. – 2-е изд. 1974.

43. Вышеславцев Б.П. Этика преображенного эроса. М., 1994.

44. Архангельский А.Н. Стихотворная повесть А.С. Пушкина «Медный всадник» М.: Высшая школа, 1990.

45. Лихачев Д.С. Литературный этикет // Д.С. Лихачев Поэтика Древнерусской литературы. Л. Лен. отд.: Художественная литература. 1971.

46. Трофимова И.В. «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н.В.Гоголя: Особенности сюжетосложения и символика цикла. Автореферат диссер. СПб. 2004.

47. Чинция де Лото Лествица «Шинели» // Вопросы философии 1993. – № 8.

48. Егоров Б.Ф. Поэзия А.С. Хомякова // А.С. Хомяков. Стихотворения и драмы. – Л., 1969. – С. 5–57.

49. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. – М., 1963. – Т. 3. – С. 79. Здесь и далее ссылки даются по этому изданию.

50. Хомяков А.С. Стихотворения. М., 1888.

51. Хомяков А.С. Полное собрание сочинений: В 8 т. – М., 1904. – Т. 8.

52. Хомяков А.С. О старом и новом // А.С. Хомяков. Сочинения: В 2 т. – М., 1994. – Т. 1.

53. Записки А.О. Смирновой, урожденной Россет (с 1825 по 1845 гг.). – М., 1999. – С. 178.

54. Немировский И.В. Библейские мотивы в поэме Пушкина «Медный всадник» // Русская литература. – 1990. – № 3.

55. Зеньковский В.В. История русской философии: В 2 т. – Л., 1991. – Т. 1. – Ч. I.

56. Кошелев В.А. // А.С. Хомяков. Сочинения: В 2 т. – М., 1994. – Т. I.

ОГЛАВЛЕНИЕ

О ПРОЗЕ И ПОЭЗИИ СОВРЕМЕННОЙ ЮГРЫ

Человек в поэзии Югры

«Двух станов не боец…». О творчестве Н.И. Коняева

Слепок времени. О прозе Сергея Луцкого

О прозе Сергея Козлова

РАЗМЫШЛЕНИЯ О НАСУЩНОМ

Литература как форма существования

Тупики русской литературы и поиски выхода

Патриотическая литература Югры: культурологический аспект

Интеллигенция: между верой и культурой

ВЕЧНО НОВОЕ. О РУССКОЙ КЛАССИКЕ

Мотив судьбы в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин»

Идеалы русской народной сказки и христианские заповеди

Жанровый аспект в повести Н.В. Гоголя «Иван Федорович. Шпонька и его тетушка»

Творчество Н.М. Языкова в свете народнопоэтической и древнерусской традиций

Стихотворение А.С. Хомякова «Остров» (к вопросу о диалоге А.С. Хомякова с А.С. Пушкиным)

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

ОГЛАВЛЕНИЕ

* Имеется в виду работа Ю.М. Лотмана «Своеобразие художественного построения “Евгения Онегина”» // Ю.М. Лотман В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988.

** С.Г. Бочаров писал: «…мир, в котором пишут роман и читают его, смешался с <...>миром романа; исчезла рама, граница миров, изображение жизни смешалось с жизнью». Бочаров С.Г. «Форма плана» (Некоторые вопросы поэтики Пушкина) // Воп­росы литературы. 1967. № 12. С. 118.

*** Все цитаты произведений А.С. Пушкина приводятся по изданию: А.С. Пушкин Полн. собр. соч. в 10-ти томах. – М.: «Наука», 1964.

* Это имя было прославлено Иулианией Лазоревской (Ульянией Осоргиной), причисленной к лику святых.

** В XVIII веке в России было популярно произведение Ж.Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза», а также «Юлия» Н.М. Карамзина.

*** Жизнеописание святого состояло из канонических элементов, в частности, в рассказе о детстве, как правило, отмечались кротость, любовь к уединению, отчуждение от детских игр, чтение духовной литературы. Общие элементы в поведении святого связаны со стремлением его уподобиться Первообразу. О детстве, например, Иулиании говорится: «…бе бо измлада кротка и молчалива, небуява, невеличава и от смеха и всякие игры отгребашеся. Аще и многажды на игры и на песни пустошные от сверьсниц нудима бе, она же не пристоваше к совету их». Повесть об Ульянии Осорьиной СПб., 1996.

* По мнению Е.М. Мелетинского «социальные и другие конфликты разрешаются благодаря индивидуальному переходу героя от низшего общественного статуса к высшему с помощью "чудесной" женитьбы таким образом, что он формально соблюдает традиционные правила брачного обмена. При этом экзогамия как бы переходит из горизонтальной (роды из другой местности) в вертикальную (социальные слои)». // Мелетинский Е.М. Женитьба в волшебной сказке (ее функция и место в сюжетной структуре) // Мелетинский Е.М.

* Айхенвальд Ю.: «Хмель звучности скоро стал у Языкова как будто самоцелью, и в звенящий сосуд раскатистого стиха, порою очень красивого, в «стакан стихов» уже не вливалось такое содержание, которое говорило бы о внутреннем мужестве. Из чаши когда-то разгульной, поэт стал пить «охладительный настой», ослабело «жизни молодой забубенной крепкое вино», и метался Языков на разных концах этой жизни, между своими и чужими краями, между родиной и чужбиной, ни здесь ни там не воскрешая уже прежней кипучести. У него сохранился прежний стих «бойкий ямб четверостопный, мой говорливый скороход»; но мало иметь скорохода, - надо еще знать, куда и зачем посылать его. Языков кончился». Ю. Айхенвальд Силуэты русских писателей: в 2 т. – М.: Терра, 1998. – Т. 2. – С. 242.

* По этому поводу И.А. Есаулов замечает: «По-видимому, и у русской литературы имеется некоторый «далекий контекст понимания», не сводимый ни к мифопоэтической прародине, ни к псевдогенетическим обобщениям «малого времени» // Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. – Петрозаводск: Из-во Петрозаводского ун-та, 1995. – С. 5.

* М.Б. Храпченко считает его предшественником тургеневского Пеночкина из «Записок охотника», соединившего в себе «изящество» и жестокость, «открытость» и лицемерие: «На первый взгляд это человек широкой души, хлебосол и приятный собеседник. Но недаром Василиса Кашпоровна называет его «пузатой шельмой». Он обладает изрядной ловкостью, умением обделывать разного рода темные дела. Наглец и грубиян, он изображен в повести свирепым крепостником»: Храпченко М.Б. Вечера на хуторе близ Диканьки. Собрание сочинений в 4-х т. М.: Художественная литература, 1980. Т.1. С. 139–143.

* И.В. Трофимова считает, что и образ Василисы Кашпоровны по аналогии с ее племянником имеет житийные черты: «Структура образа Марьи Григорьевны также определяется абсурдным наложением противоположных типов поведения: скромность и молчаливость героини сближает ее с типом кроткой невесты, а косвенное сходство с Василисой Кашпоровной - с девой-воительницей. Одновременно ей придаются черты житийной героини» Там же. С. 19. По нашему мнению, сопоставление Василисы Кашпоровны с Марьей Григорьевной, напротив, дискредитирует ее как деву-воительницу.

* В частности по этому поводу Б.Ф. Егоров пишет: «В славянофиль­ский период только в самом начале еще создавалась такая традиционная двучленность («Ключ»), и то она в конце стихотворения снята объединением обеих частей: рисуется картина прекрасного будущего, при котором сливаются оба члена сравнения. Впоследствии у Хомякова возникает новая двучленность, самая четкая и однозначная; граница пролегает уже не между реальностью и поэтическим сравнением, а между истинным и ложным путем, точнее, путем праведным и неправедным». Указ. соч. – С. 47.

Дата добавления: 2015-12-01