Глава двадцатая

День был ясный, вечерело. В окне виднелась гора Фримонт-Пик, залитая розовым закатом. Издали, с Кастровилльской улицы, донесся мелодичный звон колокольцев – восьмерка лошадей, везущая зерно, спускалась в долину. В кухне сражался с кастрюлями повар. Что-то прошуршало вдоль стены, раздался тихий стук в дверь.

– Входи, слепенький, – отозвалась Фей.

Дверь открылась, щуплый и сгорбленный слепой тапер встал на пороге, ожидая звука, чтобы определить, где она.

– Чего тебе? – спросила Фей.

Он повернулся к ней.

– Приболел я, мисс Фей. Мне бы лечь и не садиться сегодня за рояль.

– Ты уже два вечера лежал на прошлой неделе. Ты недоволен службой?

– Приболел я.

– Что ж, ложись. Но надо лечиться.

– Ты бы, слепенький, недели на две бросил опиум, негромко сказала Кейт.

– А, мисс Кейт. Я не знал, что вы здесь. Я нынче не курил.

– Курил, – сказала Кейт.

– Да, курил, мисс Кейт. Я брошу, брошу. Нездоров я через это. Он затворил дверь, и слышно было, как он ведет рукою вдоль стены коридора.

– А мне сказал, что бросил, – проговорила Фей.

– Не бросил он.

– Бедняжка, – вздохнула Фей. – В жизни у него так мало радостей.

Кейт подошла, встала перед ней.

– Ты такая милая, – сказала Кейт. – Всем веришь. За ними нужен глаз – твой или хотя бы мой, – а то дождешься, что у тебя крышу с дома украдут.

– Кто у меня захочет воровать? – спросила Фей.

Кейт положила руку на ее пухлое плечо.

– Не все такие хорошие, как ты.

В глазах у Фей блеснули слезы. Она взяла с кресла платочек, вытерла глаза, слегка коснулась носа.

– Ты заботишься обо мне, Кейт, как родная дочь.

– Мне кажется, я тебе и вправду дочь. Я матери не знала. Она умерла, когда я была совсем маленькая.

Фей глубоко вздохнула и, набравшись духу, приступила:

– Кейт, мне не хочется, чтобы ты работала с клиентами.

– Не хочется? Почему?

Фей покачала головой, нахмурилась, подыскивая слова.

– Я не стыжусь. У меня дом хороший. А другая на моем месте могла бы превратить его в плохой. Я никому вреда не причиняю. Я не стыжусь.

– Да чего тут стыдиться? – удивилась Кейт.

– Но я не хочу, чтоб ты обслуживала клиентов. Не хочу, и все. Ты мне как дочь. И не хочу, чтобы моя дочь обслуживала клиентов.

– Не будь глупышкой, родненькая, – сказала Кейт. Я должна работать – не здесь, так в другом доме. Я ведь тебе говорила. Мне обязательно нужны эти деньги.

– Нет, не обязательно эти.

– А какие же? Где еще я могу их заработать?

– Ты будешь моей дочерью. Будешь управлять домом. Смотреть за всем, а не работать в спальне. Ты ведь знаешь, я иногда прихварываю.

– Знаю, моя бедненькая. Но мне нужны деньги.

– Денег нам обеим хватит, Кейт. Ты у меня будешь получать столько же, сколько сейчас, даже больше. Ты стоишь этого.

Кейт грустно покачала головой.

– Я так тебя люблю, – произнесла она. – И так бы хотела сделать по-твоему. Но то немногое, что ты скопила, тебе надо беречь. И вдруг с тобою что-нибудь случится – что тогда я?.. Нет, нельзя мне бросать работу. Знаешь, родненькая, я ведь сегодня приму пять постоянных клиентов.

Фей вскинулась, как от толчка.

– Не хочу, чтоб ты работала.

– Нельзя иначе, мама.

И это «мама» довершило дело. Фей разрыдалась. Кейт присела к ней на подлокотник, гладя ей щеку, вытирая ручьи слез. Всхлипы утихли.

В долине сгущались сумерки. Лицо Кейт лучезарно светлело под черной прической.

– Ну вот и успокоилась. Я пойду гляну, как там на кухне, и переоденусь.

– Кейт, а ты не можешь сказать своим клиентам, что заболела? – Конечно, нет, мама.

– Кейт, сегодня среда. Работа, вероятно, к часу ночи кончится.

– Лесовики

сегодня празднуют.

– Ах, да. Но ведь среда – лесовики позже двух не пробудут.

– Ты к чему это?

– Кейт, когда кончишь, постучись ко мне. У меня будет для тебя небольшой сюрприз.

– Какой сюрприз?

– Это секрет! На кухне скажи, пожалуйста, повару, пусть зайдет ко мне.

– Торт будет! Угадала?

– Не допытывайся, душенька. Это секрет.

– Что ты за дорогулечка, мама, – сказала Кейт, целуя ее.

Вышла в коридор, закрыла дверь. Минуту постояла, пальцами поглаживая остренький подбородок. Глаза ее были спокойны. Закинув руки за голову, Кейт потянулась всем телом, сладостно зевнула. Опустила ладони к груди, медленно пропела по бокам вниз до бедер. Чуть приподняла уголки рта в улыбочке и пошла на кухню.

Побывали и ушли постоянные клиенты, наведались два заезжих коммивояжера, а лесовики все не показывались. До двух ночи сидели девушки в гостиной, ожидая и позевывая.

Лесовикам помешало прибыть печальное и непредвиденное происшествие. Еще до ужина, посреди заключительного ритуала, с Кларенсом Монтитом случился сердечный приступ. Его положили на ковер в ожидании врача, прикладывали ко лбу мокрые салфетки. За ужин садиться никому не захотелось. Явился доктор Уайльд, осмотрел Кларенса; потом соорудили носилки, просунув два древка в рукава двух пальто. По дороге домой Кларенс умер, и опять пришлось посылать за доктором Уайльдом. Потом условливались о похоронах, писали некролог в местную газету, и желание посетить бордель угасло окончательно.

Назавтра, узнав об этом происшествии, девушки вспомнили, что без десяти два Этель сказала:

– Господи! Никогда так тихо у нас не было. Рояль не играет, Кейт язык проглотила. Точно покойник в доме.

И сама Этель потом удивлялась этим своим вещим словам.

– А в самом деле – почему ты молчишь, Кейт? – подхватила Грейс. Приболела, что ли? А, Кейт? Приболела?

– Что? – встрепенулась Кейт. – Нет, я просто задумалась.

– А мне вот ни о чем не думается, – сказала Грейс. Спать хочется. Давайте кончать. Спросим Фей, не пора ли запирать. Даже ни один китаец нынче уж не заявится, Пойду спрошу Фей.

– Не надо беспокоить Фей, – остановил ее голос Кейт. – Фей нездорова. В два часа закроем.

– Эти часы врут, – сказала Этель. – А что с Фей?

– Об этом я и задумалась. Фей болеет. Я ужасно тревожусь. Она крепится, виду не показывает.

– Выглядит она ничего, – сказала Грейс.

И опять вещунья Этель каркнула:

– А мне ее вид не нравится. Румянец вроде нездоровый. Я заметила.

– Только, девочки, пусть это останется между нами, не проболтайтесь ей, – вполголоса сказала Кейт. – Фей не хочет, чтоб вы из-за нее тревожились. Какая она милая!

– Лучший бардак из всех, где я давалкой работала, сказала Грейс.

– Вот услыхала бы тебя Фей, – сказала Алиса.

– Ни хрена, – сказала Грейс. – Она и не такие слова знает.

– Но не любит, чтобы мы их говорили.

– Я хочу вам рассказать, что случилось, – терпеливо продолжала Кейт. Мы сегодня вечером пили у нее чай, и с ней вдруг обморок. Ей непременно надо доктора.

– Я заметила у ней этот румянец, – повторила Этель. – А часы врут; только не помню, отстают или спешат.

– Идите все спать, – сказала Кейт. – Я запру.

Девушки ушли, а Кейт переоделась у себя в красивенькое новое ситцевое платье, в котором она казалась совсем девочкой. Расчесала волосы, заплела в толстую косу, повязала белый бантик на конце, закинула за спину. Надушила щеки туалетной флоридской водой. Чуть поколебавшись, достала из комода, из верхнего ящика, золотые часики-медальон с булавкой в виде геральдической лилии. И вышла, завернув их в один из своих батистовых платочков.

В коридоре была темень, но из-под двери Фей пробивался свет полоской. Кейт тихо постучалась.

– Кто там? – произнесла Фей.

– Это я, Кейт.

– Не входи еще. Побудь за дверью. Я скажу, когда войти.

Кейт слышен был какой-то шорох, шарканье. Но вот Фей позвала:

– Теперь можно. Входи.

Комната разукрашена. По углам с бамбуковых жердей свисают японские фонарики со свечками, и красная жатая бумага пущена фестончато от центра потолка к углам комнаты, обращая ее как бы в шатер. На столе, в окружении подсвечников, большой белый торт и коробка с шоколадными конфетами, а рядом двухлитровая бутылка шампанского выглядывает из колотого льда. На Фен ее лучшее кружевное платье, и глаза блестят от душевного волнения.

– О боже! – воскликнула Кейт. Закрыла дверь. Здесь у тебя прямо праздник.

– Да, праздник. В честь моей дорогой дочери. – Но у меня же не день рождения.

– А может быть, в каком-то смысле и день рождения, – сказала Фей.

– Не понимаю. А я тебе подарок принесла. – И положила свернутый платок на колени Фей. – Разверни, но осторожно.

Фей подняла часики за цепочку.

– Ах, моя детка, моя душенька! Но ты с ума сошла. Я не могу их принять.

Фей полюбовалась циферблатом, открыв крышечку, затем ногтем отколупнула заднюю, прочла выгравированную надпись: «Горячо любимой К. от А.».

– Это часики моей покойной матери, – сказала тихо Кейт. – Я дарю их моей новой маме.

– Деточка моя! Деточка моя!

– Моя мама порадовалась бы.

– Но праздник-то сегодня твой. И подарок принимать надо тебе – дорогой моей дочке. Только я его преподнесу торжественно. Ну-ка, откупори бутылку и налей фужеры, а я нарежу торт. Пусть будет по-праздничному,

И вот уже все готово. Фей села за стол. Подняла фужер.

– За новообретенную мою дочь – долгой и счастливой тебе жизни! Выпили, и Кейт провозгласила: – За тебя, мою маму!

– Ах, не доводи меня до слез – я сейчас заплачу. Там, на комоде, доченька… Принеси шкатулку. Да, вот эту. Поставь на стол. Теперь открой.

В полированной, красного дерева шкатулке лежал свернутый в трубку лист белой бумаги, он был перевязан красной лентой.

– Это что такое? – спросила Кейт. – Мой дар тебе. Разверни.

Кейт осторожно развязала ленту, развернула бумагу. Изящно оттененными буквами там было написано – и аккуратно подписано Фей и засвидетельствовано поваром:

«Всю мою собственность без всякого изъятия завещаю Кейт Олби, ибо считаю ее своей дочерью».

Просто и без околичностей – и никакому крючкотвору не придраться. Кейт трижды перечла, поглядела на дату, всмотрелась в подпись повара. Фей наблюдала, от волнения приоткрыв рот. Губы читающей Кейт шевелились, и у Фей шевелились тоже.

Кейт свернула бумагу, перевязала опять лентой, вложила в шкатулку, закрыла. Посидела молча. Наконец Фей спросила: – Ты рада?

Буравя взглядом Фей, точно желая проникнуть ей в глаза и глубже – в мозг, – Кейт сказала негромко:

– Я стараюсь не заплакать, мама. Я не знала, что на свете есть такая доброта. Стоит мне не удержать порыв, сказать, что чувствую, прильнуть к тебе – и разревусь до истерики.

Фей даже не предполагала, что получится так волнующе, так насыщенно тихим электричеством. Она проговорила:

– Смешной подарок, правда?

– Смешной? Почему же смешной?

– Ну как же – завещание. Но это не просто завещание. Теперь ты мне дочь по-настоящему, и я скажу тебе все. У меня – у нас с тобой – есть деньги и ценные бумаги на шестьдесят с лишним тысяч долларов. В моем столе записаны банковские сейфы и счета. Заведение в Сакраменто я продала за очень хорошую цену. Что же ты молчишь, детка? Тебя что-то огорчает?

– Завещание – звучит траурно. Точно смертью повеяло.

– Но каждому положено сделать завещание.

– Я знаю, мама, – грустно улыбнулась Кейт. – Мне подумалось – вся твоя родня примчится в гневе, чтобы сделать его недействительным. Нельзя тебе писать такое завещание.

– Так вот что тебя удручает, бедная моя девочка? У меня нет родни. Я не знаю ни о каких родственниках, А если бы где-то и существовали, то как они узнают? Ты думаешь, только у тебя одной есть тайны? Думаешь, я живу здесь под своим настоящим именем?

Кейт слушала, не отрывая от Фей ровного и пристального взгляда.

– Кейт! – воскликнула та. – У нас же праздник! А ты сидишь как на поминках. Не грусти!

Кейт встала, отодвинула в сторонку стол, села на пол. Прилегла щекою на колени к Фей и стала водить тонкими пальцами по золотой нити, плетущей сложный узор из листьев на подоле кружевного платья. И Фей гладила ей лицо, волосы, странные ушки, лоб, доходя осторожно пальцами до самой кромки шрама.

– Никогда еще, мне кажется, я не была так счастлива, – произнесла Кейт.

– Доченька моя. И я, глядя на тебя, тоже счастлива. Как никогда. Теперь я уже не одинока. Теперь мне ничего не страшно.

Кейт ноготками нежно теребила золотую нить. Долго сидели они так в тепле близости; наконец Фей шевельнулась.

– Кейт, – сказала она, – мы совсем забыли. Надо праздновать. Мы забыли про вино. Налей, доченька. Надо же отметить.

– Зачем нам вино, мама, – поежилась Кейт.

– Но почему ж. Вино хорошее. Я люблю немного выпить. Ополоснуть душу от дряни. Разве ты не любишь шампанское, Кейт?

– Да я вообще мало пью. Мне плохо от вина.

– Вздор. Налей, милая.

Кейт встала, налила шампанское в фужеры.

– А теперь пей до дна, – сказала Фей. – Я слежу. Я, старуха, не желаю пить одна, без тебя.

– Ты не старуха, мама.

– Без разговоров – пей. Пока не допьешь, я пить не стану.

И лишь когда фужер Кейт опустел. Фей залпом выпила свой.

– Хорошо-то как, – сказала Фей. – Налей еще. И не отставай, дочурка, опрокидывай. Два-три бокала – и горести уйдут.

Все нутро в Кейт кричало: «Не пей!» Она помнила, чем уже кончилось однажды, и ей было страшно.

– Ну-ка, до дна, доченька – вот так. Хорошо ведь? Наливай, наливай!

И после второго бокала Кейт сразу же преобразилась. Страх улетучился, все стало трын-трава. Вот этого она и опасалась, но теперь уже было поздно. Вино смыло все так тщательно устроенные ею защитные прикрытия, обманы и уловки – все стало нипочем. Прощай притворство и самоконтроль. В голосе зазвучал холод, рот обратился в узкую щелку. Сощурились и широко расставленные глаза и стали впиваться в Фей колюче-насмешливо.

– А теперь пей ты, мама, а я буду смотреть, – сказала она. – Будь м-милочкой. Спорим, два подряд не выпьешь.

– Не спорь, Кейт. Проспоришь. Я могу выпить шесть подряд.

– Ну-ка, поглядим.

– А если выпью, то и ты выпьешь?

– Конечно.

Состязанье началось, и на столе образовалась лужица пролитого вина, а в бутылке стало быстро убавляться.

– Когда я девушкой была… – сказала Фей, хохотнув. – Но рассказать, ты и не поверишь.

– А я такое могу рассказать, что никто не поверит, сказала Кейт.

– Ты? Глупенькая. Ты еще дитя.

– Такого дитяти ты в жизни не видала, – засмеялась Кейт. – Хорошо дитя – ага, дитя! – захохотала она тонко и визгливо.

Этот звук сквозь винные пары пробился к мозгу Фей. Она с трудом сосредоточила взгляд на Кейт.

– Какой странный у тебя вид, – сказала Фей. – Это от лампы, наверно. Ты словно бы совсем другая.

– Да, я другая.

– Зови же меня мамой, милая.

– Мама – милая.

– Кейт, мы так славно будем жить.

– Еще бы. Ты даже и не знаешь. Не представляешь.

– Я всегда хотела поехать в Европу. Поплывем туда на корабле, нашьем там платьев – красивых, парижских.

– Может, и поедем, но не сейчас.

– А почему, Кейт? У меня много денег.

– Нам надо куда больше наработать.

– Давай сейчас поедем, – принялась упрашивать Фей. – Продадим заведение. Дело идет бойко – мы тысяч десять за него получим.

– Нет,

– То есть как нет? Это мой дом. Хочу и продам.

– А забыла, что я твоя дочка?

– Мне твой тон не нравится. Что с тобой, Кейт? Еще вино есть?

– Есть немного. Гляди, вон оно в бутылке. Дуй из горла. Вот так, мама, проливай на грудку. Под корсет, мамаша, на жирный животик.

– Кейт, что за грубости! – ахнула Фей. – Нам же так славно было. Зачем ты все портишь!

– Дай сюда! – Кейт вырвала у нее из рук бутылку. Запрокинув голову, выпила до дна, уронила бутылку на пол. Лицо у Кейт теперь хищное, глаза поблескивают. Маленький рот приоткрыт, и видны острые зубки, длинные хищные клычки.

– Мама, милая мама, – с тихим смешком сказала Кейт. – Я покажу тебе, как надо вести бордель. Мы прижмем это вахлачье, что приходит к нам сюда опорожняться за доллар. Мы им дадим удовольствие, мама милая.

– Кейт, ты пьяна, – сказала Фей резко. – Не понимаю, что ты мелешь.

– Не понимаешь, мама милая? Хочешь, чтобы растолковала?

– Я хочу, чтоб ты была славная. Такая, как раньше.

– Теперь поздно. Я не хотела пить вино. Но ты меня заставила, жирная ты гусеница. Я же твоя дорогая дочурка – ты забыла? А я помню, как ты удивилась, что у меня постоянные клиенты. И думаешь, я так и брошу их? Думаешь, они несчастный доллар платят мне мелкими монетками? Нет, они десять долларов платят, и цена все растет. А к другой пойти они уже не могут. Никакая другая их теперь не удовлетворит.

Фей заплакала по-детски.

– Не говори так, Кейт. Ты не такая. Ты совсем не такая.

– Милая мама, жирненькая мама, стяни-ка подштанники с любого моего постоянного клиента. Погляди на синяки от каблучков в паху – полюбуйся. И на царапинки-порезы, что кровоточат себе тихонько. У меня в футляре такой миленький набор бритв – острых-преострых.

Фей было привстала со своего кресла, но Кейт толчком усадила ее снова.

– И знаешь, милая мама, весь дом этим займется. Двадцать долларов будет цена, и подонки эти будут ванну у нас после принимать. Мы шелковыми белыми платочками будем им кровь утирать, мама милая, кровь от узластых плеточек.

Фей хрипло закричала в своем кресле. Кейт быстро зажала ей рот жесткой рукой.

– Не шуми. Будь милочкой. Мажь дочкину руку соплями, но не шуми.

Отняла руку – крик не возобновился; вытерла пальцы о подол платья Фей.

– Уходи из моего дома, – прошептала Фей. – Уходи. У меня хороший дом, без гадостей. Уходи.

– Не могу, мама. Не могу покинуть тебя, бедненькую. – В голосе Кейт ощутился ледок. – Тошно мне от тебя. Тошно.

Взяв фужер со стола, она пошла к комоду, достала настойку опия, налила полфужера.

– Вот, мама, пей. Тебе станет легче.

– Не хочу.

– Будь милочкой. Выпей. – И она ласково влила настойку в рот Фей. – Ну, еще глоток – только один.

Невнятно побормотав, Фей обмякла в кресле и уснула, густо захрапела.

А на Кейт нашел ужас, заполнил закоулки ее мозга и породил панику. Она вспомнила, чем кончилось в тот раз, с Эдвардсом, и ее затошнило от страха. Она сцепила, сжала руки; паника росла. Кейт зажгла свечу от лампы, сквозь мрак коридора неверной походкой направилась на кухню. Насыпала в стакан сухой горчицы, подлила туда воды и, размешав, выпила. Горло, пищевод, желудок обожгло; она держалась за края раковины. Ее бурно вырвало. От мучительных рвотных потуг колотилось сердце, она ослабла, но все-таки победила вино, рассудок прояснился.

Кейт повторила в памяти весь ход вечера, – как зверек, принюхиваясь к эпизоду за эпизодом. Умыла лицо, вымыла раковину, поставила горчицу на полку. Потом вернулась в спальню Фей.

Светало, Фримонт-Пик чернел на фоне зари. Фей попрежнему храпела в кресле. Кейт вгляделась в нее, раскрыла постель Фей. С трудом, с натугою приподняла, перетащила туда эту безжизненно-вялую тяжесть. Раздела Фей, обмыла ей лицо, убрала платье. Становилось все светлей. Кейт сидела у кровати, глядя на спокойное теперь лицо. Рот у Фей был открыт, она шумно дышала.

Вот Фей дернулась, пробурчала что-то сухими губами и со вздохом захрапела снова.

В глазах у Кейт блеснула мысль. Выдвинув ящик комода, она порылась в домовой аптечке. Настойка опия, «Болеутолитель», микстура Пинкем, укрепляющий раствор железа, мазь Холла, горькая соль, касторка, нашатырный спирт… Взяла бутылочку с нашатырем, подошла к постели, намочила носовой платок и, отклонись подальше, приложила платок ко рту и носу Фей.

Удушающе-резкий запах спер дыхание Фей – и, хрипя, и барахтаясь. Фей вырвалась из черной паутины забытья. Широко раскрыла глаза – в них был ужас.

– Успокойся, мама, – сказала Кейт. – Успокойся. Это был дурной сон. Тебе приснилось.

– Да, приснилось. – И опять она откинулась, уснула, но – после нашатырной встряски – уже беспокойней, не так глубоко. Кейт поставила бутылочку в комод. Убрала на столе, вытерла винную лужицу, отнесла посуду на кухню.

В доме было сумрачно, рассвет вползал под спущенные шторы. Повар возился, одеваясь, в своей комнатке-пристройке за кухней, стучал тяжелыми башмаками.

Бесшумно двигаясь, Кейт выпила два стакана воды и, наполнив стакан снова, принесла его в спальню. Затворила дверь. Подойдя к Фей, подняла ей правое веко; глаз глянул ухарски-скошенно, но был на месте, не ушел под лоб. Кейт действовала не спеша и аккуратно. Взяла платок, понюхала. Нашатырь частично улетучился, но дух был еще резок. Тихонько накинула спящей на лицо, и, когда та судорожно заворочалась, почти проснулась, Кейт сняла платок, возвращая ее в сон. Проделав так три раза, убрала платок и с комода, с мраморного верха принесла костяной вязальный крючок, Откинув покрывало, она прижала крючок тупым концом к рыхлой груди Фей, налегая все сильнее, пока спящая не застонала, дернувшись. Затем Кейт перебрала таким же образом другие чувствительные места: подмышки, пах, ухо, клитор, убирая крючок как раз вовремя, чтобы Фей не проснулась полностью.

А та почти уже пробудилась. Постанывала, сопела, металась на постели. Кейт погладила ей лоб, своими гладкими пальцами провела по руке до подмышки, заговорила тихо:

– Родненькая. Тебе снится дурной сон. Очнись от этого кошмара, мама.

Фей задышала ровней. Глубоко вздохнула, повернулась на бок и, успокоенно помыкивая, погрузилась в сон.

Кейт поднялась с постели, и в голову ей волной ударила слабость. Поборов головокружение, она подошла к дверям, прислушалась, выскользнула в коридор, осторожно прошла к себе в комнату. Быстро разделась, накинула рубашку, халатик, обула туфли-шлепанцы. Расплела косу и, причесав, убрала волосы под ночной чепец, обтерла лицо туалетной водой. Тихонько вернулась в спальню к Фей.

Та все еще спала спокойно на боку. Кейт отворила дверь настежь. Поднеся стакан с водой к постели, влила холодную воду Фей в ухо.

Фей истошно закричала. Испуганно выглянув из своей комнаты, Этель увидела, что в коридоре, у дверей в спальню Фей стоит Кейт в халатике и шлепанцах, а позади нее – повар и удерживает рукой, не пускает в спальню.

– Не входите туда, мисс Кейт. Кто знает, что там сейчас творится.

– Вздор, я должна прийти Фей на помощь. Кейт ворвалась в спальню, подбежала к постели. Фей глядела диким взглядом, плакала, стонала.

– Что с тобой? Что с тобой, родная?

Повар стоял посреди спальни, в дверях – три заспанные девушки.

– Скажи же, что с тобой? – воскликнула Кейт. – О милая, сны, страшные сны. Я не могу их вынести.

Кейт повернулась к девушкам.

– Ей приснился кошмар – она сейчас успокоится. Идите досыпайте. Я побуду с ней. Алекс, принеси чаю.

Кейт хлопотала без устали. Девушки и удивлялись, и восхищались ею. Она прикладывала влажные холодные полотенца к больной голове Фей, поила ее чаем, обняв за плечи. Ухаживала, нянчилась, как с маленькой, но из глаз Фей не уходил ужас. В десять утра Алекс принес банку пива, молча поставил на конторку. Кейт поднесла стакан к губам Фей.

– Выпей, родненькая. Легче станет.

– Ни за что, никогда больше не буду пить.

– Вздор. Выпей как лекарство. Ну вот, умница. А теперь приляг и усни.

– Я боюсь спать.

– Такие страшные сны тебе снились?

– Ужасные, мерзкие!

– Расскажи мне, мама. Может, станет легче?

Фей испуганно отстранилась.

– Ни за что, никому не расскажу эти сны. Как могли они мне присниться? Мне такие не снятся!

– Бедная мамочка! Как я люблю тебя, – сказала Кейт. – Поспи. Я буду отгонять кошмары.

И постепенно, незаметно Фей забылась сном. Кейт сидела у постели, глядела изучающе.

Дата добавления: 2015-11-30